II Расплата (2/2)

Данзо задыхается от возмущения:

— Я не мог допустить, чтобы ты испортил себе жизнь связью с пожилой омегой, которая даже детей тебе не родит. Ты помешался на своём страдании, обвиняешь меня в нём, но ты не подумал, нет! — всплеснул советник руками. — Ты не подумал! Какое это гадство тратить свои молодые годы на отношения со старым больным человеком. Ты хоть подумай, хоть раз воспользуйся головой, — наседает он и стучит его по лбу. — Я даже до тридцатилетия твоего не доживу!

Разве это вина Шисуи? Данзо потратил четыре года его жизни в пустую, а ведь мог провести эти годы с ним. Если бы он только согласился — они оба не потеряли бы это драгоценное время. Только господин Шимура трус и лжец, он сделает всё что угодно, готов пойти на любую низость, на любое оскорбление, лишь бы не быть честным. Желваки альфы заходили, он совершил шаг вперёд и Данзо вновь не может противостоять неуместной юношеской силе, невесомо отступая назад.

— С чего Вы решили, что связь с Вами испортит мне жизнь? — злится Шисуи. — Почему Вы решили за меня? Это мои чувства, моя жизнь, моё решение. Вы могли сказать прямо, что не принимаете моих чувств, но Вы всегда увиливали. Навязывали вину, стыд, манипулировали мной, лишь бы держать меня на расстоянии от Вашего глупого секрета! — вопит он от досады и горя, и крик этот прошёлся мурашками по шеям остальных. — Почему Вы никогда напрямую не отказывали мне?! Почему вечно играли со мной?!

Шисуи резко почувствовал покалывание в загривке и в замешательстве посмотрел на Данзо. Странное чувство, он не понимает какую именно эмоцию испытал его омега и передал ему. Напряжение? Страх? Этот вопрос испугал его? Этот вопрос ему определено не понравился, но Шисуи не понимает почему. Только вот Данзо, супротив переданным через метку эмоциям, с отвращением и разочарованием корчит лицо. Вид его выжигал в сердце Шисуи дыру.

— Я не воспитывал тебя таким…

Юноша судорожно выдыхает и падает на диван, вцепившись в волосы. Саске заметил какую сильную боль Шисуи испытал от этих слов, он будто вжался целиком в себя, его глаза в миг потеряли свой очаровательный блеск. Казалось вот-вот и он вырвет себе волосы на голове и закричит. Юный Учиха не мог такое оставить без внимания. Его безумно разозлила эта ситуация. Его злило как бесчеловечно Данзо пользовался своей властью над Шисуи. Его разозлило то, что испытал его близкий человек от этих слов. Он никогда не видел Шисуи таким и никогда не хотел видеть.

— Эй, не гоните на него! — взрывается Саске. — Вы только и делаете, что навязываете ему вину и стыд за его пол. Он не виноват в этих чувствах, он вообще ни в чём не виноват. Даже в том, что произошло. Так хотите найти виноватого? — он гневно ударил себя кулаком по груди. — Тогда вините меня, я пришёл к Вам в гон, я это начал! Вините меня, а не их, и про себя не забудьте, ведь живи Вы как нормальный человек, без этой ненависти к альфам, этого бы не произошло! — он злобно и подозрительно хмурится. — Чего Вы так боитесь? Почему Вас это так разозлило? Вы говорите наше поведение ненормально, но ненормален здесь только Ваш неуместный ужас перед альфами. Первый раз в жизни встречаю такую омегу!

А вот этого никто не ожидал. Все трое уставились на юношу ошарашенным взглядом. Саске обвинил его. Саске обвинил господина Шимуру за произошедшее. Саске выскреб наружу причину этого гнева — ненависть и ужас Данзо к альфам, и кинул прямо ему под нос. Данзо поражён, ни один человек не смел ему говорить такое до сего момента. Ведь как агрессор, как зло во плоти, смеет обвинять вечную жертву? Его извечный образ страдальца? О его мнении знали только те, на кого он имел влияние — Кагами и Орочимару, — они всегда соглашались с ним, у них не было выбора. Сам доктор ненавидел альф, и по большому счету, в этой ненависти виноват Данзо, ведь он не взращивал в нём ничего кроме ненависти. Это и была причина его гнева за произошедшее, причина их конфликта, — ненависть. Беспочвенная, вылизанная годами борьбы с природой и обществом, ярость, исходящая из комплексов и вечного неудовлетворения. Сила, толкающая его вперёд. Его иррациональное предубеждение. Чёрная краска, очерняющая все его выводы о мире и обществе. Чистое, категоричное, концентрированное безумие. Его обоюдоострый меч, причиняющий боль ему, и всем вокруг. Таков Данзо. Он сексист, он презирал не только альф, он презирал и омег. Он ненавидит альф, он портит им жизнь, он не желает им ничего кроме зла, и будь его воля, он бы уничтожил каждого на этом свете, — и его обвиняют в этом. Прямо сейчас. Они поступили как животные, как бесконтрольные похотливые твари, какими Данзо всегда их видел, но вина не на них, а на нём. Беспрецедентное варварство. Это оскорбило его до глубины души. Как он смеет обвинять Данзо в произошедшем? Как у него только язык повернулся?

— Ваш клан и правда проклят непробиваемой бессовестностью, — ошарашенно пробормотал советник и сел обратно на стул. — Вы мне отвратительны. Вон пошли. Все трое. Чтоб я вас больше здесь не видел.

Саске вскинул ладонями:

— Ладно, понял. Навязываться не буду.

— До свидания, — мрачно шелестит Итачи. — Извините ещё раз за всё.

— Мне не нужны извинения. Убирайтесь, — грозно цедит советник сквозь зубы.

Юноши вышли из поместья. Итачи набрал полные лёгкие воздуха и громко заорал. Саске усмехается, Шисуи только неловко потирает шею. Они смотрят друг на друга в ожидании, будто хотели услышать ответ как им дальше поступить или всё исправить, но никто из них не знал этого. Пережитая ими ситуация уникальна по своей сути, они никогда с подобным не сталкивались и не знали, как на это реагировать. Не знали, что сказать друг другу. Итачи снова глубоко вздыхает и весомо кладёт ладонь на плечо Шисуи, слегка его растормошив.

— Ты как? — интересуется он тихо. — В порядке?

— Нет, — вновь опустил взгляд юноша. — Не в порядке. Далеко не в порядке, но я не знаю, как это исправить.

— Я предлагаю выпить, — категорично вкинул Саске, скрещивая руки на груди.

Итачи посмотрел на брата многозначительно и с явной претензией, но мальчик ему хитро оскалился. Старший брат его насквозь видит. Да, пожалуй, сегодня именно тот день, когда он позволит Саске выпить. Так и быть — разовая акция. Итачи крепко подхватил друга за руку, и потащил в сторону любимого бара. Шисуи шёл без инициативно, понурив голову, взгляд его потух, заледенел, а пальцы охладели. Саске больно видеть его таким. Хоть он всецело не понимает, что его связывает с Данзо, но по этому страдающему виду очевидно, очень многое. Юноша смущается этим чувствам и мыслям, прежде он не замечал за собой таких всплесков сочувствия, но видимо после пережитого, он теперь делил с дядей одну судьбу. Он так же кладёт на плечо Шисуи ладонь и смущённо прячет лицо.

— Эй, засранец, — отозвался дядя, Саске неохотно повернулся. — Спасибо. Я бы… Я бы не смог ему такое сказать. Это было очень храбро с твоей стороны.

— Ты прям сиял, братишка, — весело усмехнулся Итачи. — Никогда бы не подумал, что кто-то осмелится ему такое сказать. Ты и правда чинами не думаешь.

— Правда, что ли? — смущённо оскалился Саске, но вскоре нахмурился. — Даже если и так, я всё равно ничего не понимаю. Ай, — он опять схватился за загривок. — Чёрт возьми, опять, — ещё немного помолчал и досадно вздохнул. — Я у него майку забыл.

— Я куплю тебе новую, — хрипит Итачи. — Назад мы больше никогда не вернёмся. Идёмте, водка стынет.

***

Юноши сели в самом дальнем углу бара, убедившись в отсутствии рядом людей. Сначала они выпили пива, Итачи подозрительно щурится, наблюдая, как легко его младший брат принял две кружки и даже не охмелел. Маленький засранец часто выпивает без ведома старшего брата и это могло бы его разозлить, но он уже достаточно выпил, чтобы не переживать об этом. Шисуи пил медленно, уложив щеку на ладонь и уныло потирая пальцем края кружки. Верно в его голове сейчас бушует ураган самобичевания — злость, досада, стыд, отчаяние, и чего только он сейчас не испытывает. Саске неловко и нервно кусает щёки. Им стоит поговорить об этом, раскрыть все карты, раз уж они теперь участники одной связи и делят одну омегу. Если они не разберутся сейчас, то из-за смущения или стыда, Саске потом их не разговорит. Он падает на спинку дивана и скрещивает руки на груди, испытующе всматриваясь в обоих.

— Может поговорим об этом? — юноша поднял бровь. — Я правда не понимаю, что плохого мы сделали. Правда. Это же… — и шумно выдыхает. — То есть, я даже слова такого не знал, как «изнасилование». Когда я слышал течных омег и трахался с ними, они только благодарили меня на следующий день и всё. Никогда и никто так не реагировал.

Если бы только эти двое знали причину. Итачи и Шисуи много лет с Данзо знакомы, но знали о нём ничтожно мало. Шисуи до сих пор поражается насколько же мало о нём знал. Он даже об отце знает больше, а ведь видел его в последний раз на похоронах, пятнадцать лет назад. Ему всегда казалось, будто он единственный понимает и полностью знает Данзо, но уже с начала прошлого месяца и каждый день в последствии, он убеждается насколько же он далёк от глубины личности того, в кого влюблён.

Итачи пожимает плечами:

— Могу только по чинам объяснить. Личных причин я не знаю.

— По чинам и я могу! — возмущается Саске.

— Данзо-сама другой, — сумрачно вмешался Шисуи. — Ты уже должен был понять, он не похож на остальных омег. И я думаю, твой крик про «ненависть к альфам» абсолютно правдив. Он ненавидит нас.

Итачи небрежно усмехается:

— Изнасиловали его что ли в детстве, раз у него такое предубеждение?

— Он сам говорил, что мы первые. Да, после всей его лжи, верить ему не стоит, но думаю, он бы так не разозлился, не забери мы и правда его невинность.

Саске до сих пор тяжело поверить в его невинность. Такое бывает, когда встречаешь нечто отличное от привычной картины мира, когда новость превращает знания в бесполезный и лживый мусор. Саске слишком верил в свои знания, чтобы так просто признать их бесполезными. И некоторый консерватизм, переданный от отца, брата и его упрямого характера — не давал ему всецело принимать эти резкие перемены.

— Ну-у… — с ехидным оскалом протянул он. — Я плохо помню, но ебался он как нимфоман, а не как девственник. И сосал так, будто на сотни хуях тренировался, я будто член на пуховую перину положил, — и с досадой вздохнул. — Как же обидно, что я такого не повторю.

— Чёрт побери, Саске, хватит, — гаркает Итачи. — Это неприятно слышать.

Юноша недовольно щурится:

— Ханжа. Ты хоть знаешь, как тяжело найти омегу с такими умениями? Мне никто так охуенно не отсасывал.

Спорить бессмысленно. Итачи тоже поражён умениям этого шального военного советника. Ему даже учительница по музыке не делала столь изумительный минет. Итачи не знает каким образом Данзо этому обучился, если не вступал в сексуальный контакт с альфами. Этому же нельзя обучиться иначе, а он так легко читал, какие движения нравятся альфам более всего, умело подстраивался под реакцию, и крепко сжимал горло, даже не боясь глотать сперму. Итачи даже не думал, как на самом деле ему нравится кончать в горло. Никто доселе его размер не принимал.

— Так-то оно так, — с поражением, признался он, — но подумай о дяде. Ему будто приятно всё это слышать.

— Так он и ему сосал, — невинно выдал Саске.

Итачи зарядил брату звонкой оплеухой:

— Еб твою мать. Твоя излишняя честность так раздражает порой. Где твое чувство такта, сопляк?

— Не страшно. Говорите, что хотите. Для меня все кончено. Он никогда меня не простит, и я должен смириться с этим, — Шисуи вновь страдальчески вздыхает и устало поднимается с места. — Схожу за водкой. Хочу напиться и не просыпаться ближайшие несколько месяцев.

Саске провожает его тёмным взглядом до самого бара. Дядя опять заполонил пространство своими мрачными эмоциями. Юноша не понимает почему он так расстроился из-за этого, если и без того всё знал, раз тот его воспитывал. Ещё более он не понимает, как это Шисуи не занимался сексом с советником, если они жили вместе под одной крышей? В голове каша. Он смотрит на брата пытливо и тот отвечает ему тем же взглядом.

— Он знал, что он омега? — Итачи качает головой, и Саске возмущённо плещет руками. — То есть они жили вместе и Шисуи не знал его пол? Как это может быть? Данзо-сама могущественная омега, это невозможно с подобным феромоном. Когда у тебя был гон, я твой запах даже в своей комнате учуял.

Итачи вновь не нравится интерес брата к советнику, и он раздражённо массирует глаза:

— Саске. Всё. Достаточно. Не лезь в это.

— Да хватит мне запрещать во всё лезть! — злится юноша. — Нет, серьёзно, ты молчал столько лет ради чего? Чтобы защитить меня? Я не нуждаюсь в подобной защите.

— Я пятнадцать лет в это не лез и тебе не советую. Это больные и обречённые отношения. Там всё неправильно.

Шисуи, пускай не болел врождённой гордыней, и строил из себя виноватого и несчастного — он пользовался любым шансом подавить господина Шимуру. Итачи заметил, он был жаден и эгоистичен, когда дело касалось его воспитателя и его чувств к нему. Шисуи мог о многом догадываться, мог догадываться о своём поведении в гон, мог понимать Данзо и его принципы, но он не показывал этого специально, включал дурака, когда было выгодно. Ведь болезненно вожделел обладать господином, чего бы ему это не стоило, не хотел ни с кем его делить, не хотел отпускать от себя. Поэтому Итачи не любил разговоры о Данзо, его друг превращался в очень неприятного человека. Вёл себя как избалованный ребёнок. Ведь им и являлся, но избалован он только одним вниманием — особенным отношением господина Шимуры. Итачи видел в друге много пороков, но то, как он относился к Данзо — это была болезнь. Будто Шисуи считал ему по факту существования принадлежит господин, просто потому что он — это он. Итачи видел в нём это и его коробило. Ведь Шисуи не ушёл из Корня, не сжёг мосты, не прекратил общение, как обещал Итачи, — нет, он остался и давил, ведь знал слабые места Данзо. Исключительная животная интуиция и проницательность вели его. Итачи уверен, в самой глубине души, Шисуи знал о страданиях господина от их ссоры. Он хотел вывернуть это страдание, причинить как можно больше боли, лишь бы Данзо вернулся к нему. Когда его попытка самоубийства, или как это называл Хирузен «глупость», — не удалась, он желал, чтобы Хирузен рассказал об этом Данзо. Он страшно им манипулировал, доводил господина до белого каления и давил, давил, давил, только бы господин остался с ним, лишь бы принадлежал только ему одному. По крайней мере, Итачи так думал. Для него эти двое достойны друг друга. Смерть близкого человека не прошла бесследно, его проявления привязанности обратились дьявольскими. Хоть Шисуи добрый озорной юноша, Итачи любил его за скромность, верность и юношеский задор; но всё, что касалось Данзо — превращало его в чудовище. Он мог говорить о нём часами, злиться, плакать, рвать волосы на голове, он воспринимал любое его слово близко к сердцу. Итачи слушал это четыре года, и он изрядно устал. Они многое обсуждали и Шисуи извечно клялся: «Всё в прошлом, я больше не буду так делать» — но вновь вытворял какую-нибудь глупость, вновь стыдился перед Шимурой, и Итачи вновь это выслушивал. Год за годом.

— Не могу больше говорить про это, — устало бормочет Итачи, продолжая массировать глаза. — Про эти долбанные безумные отношения. Не идеализируй дядю. Плохо кончится, родной.

— Наши отношения будто не больные, — угрюмо кидает Саске и скрещивает руки на груди.

— Не говори так о нашей семье, — Итачи вздыхает от своего лицемерия и добавляет следом. — Не в общественном месте, людям необязательно об этом знать. На пол тона тише, будь добр.

— А хули ты на дядю гонишь? — хмурится младший брат. — Я не понимаю Данзо-саму, но за эти несколько месяцев сам к нему прикипел. Он…

Саске многое желал сказать. Тренировки советника необычайно тяжёлые, и нрав у него дерьмовый, он тот ещё садист, да и гордыни у него вагон и тележка, — нрав больно «Учиховский», но с ним Саске было весело. Даже слишком весело. Как бы Итачи порой не сравнивал отца и Данзо, Саске не видел в них сходства. Господин Шимура хвалил его куда чаще, и вид у него порой был такой гордый от успехов юноши — что один взгляд на него, заставлял сердце мальчика таять. Он с ним что-то почувствовал, что-то необычайно приятное, чего он страстно желал, но не получал в своей семье. И именно из-за этого чувства Саске желал вновь и вновь приходить на тренировки, желал чаще находиться с ним рядом, и чувствовал сейчас неприятные завывания тоски и стыда на душе, что он более не испытает это вновь. Как бы юноша не притворялся. Он не показывал грусть, ведь головой видел свой поступок нормальным, но сердцем ощущал, будто сделал нечто плохое. Саске был не согласен с этим чувством, не понимал его, но ничего не мог поделать. В навязывании бессмысленной вины — Данзо особенно хорош, Шисуи подтвердит это.

— Он не плохой человек, только изъёбистый и упрямый как скотина, и бесит порой страшно. Но если он дорог дяде, значит и… — Саске неловко замялся, — то есть, я хочу сказать, семья дяди — моя семья.

Итачи проигнорирует столь неловкий порыв выражения привязанности. Ради Саске. Начни он развивать тему его чувств к советнику — брат бы под землю провалился. Однако Итачи не нравится какие чувства Саске испытывает к Данзо, но не понимает почему. Он только надеялся, что не ревнует младшего брата к нему.

— Старое поколение, вот ты его и не понимаешь, — устало откинулся Итачи на диване. — Не ты, ни я те времена не застали. Омегам только в правление Хирузена дали право голоса. Их раньше даже за границу города не выпускали. Не знаю, через что Данзо прошёл, чтобы стать высшим из чинов, но не лезу в это. Нас это не касается.

Когда на столе появилась водка, темы обретали более пикантный оттенок и чем стремительнее опустошалась бутылка, тем не сдержаннее в выражениях становились друзья. Собирая обрывки воспоминаний друг друга они смогли примерно вообразить целостную картину. Эта предположительная картина понравилась не всем в компании. Шисуи сидел абсолютно убитый и чем детальнее Итачи и Саске описывали свои ощущения, тем мрачнее тускнел его взгляд. Лишь одно воспоминание застало его врасплох, окрасив щеки горячим алым цветом — тройное проникновение. Он буквально взвыл от стыда. Потому что вспомнил. И вспомнил многое. Например, о поразительной чувствительности, заставлявшей омегу кончать от каждого проникновения. Сколько раз Данзо вскрикивал, им троим сосчитать не удалось. Прежде они не занимались сексом с настолько чувствительными омегами, их всё равно надо было подготавливать. Вот вроде бы у них было подобие гона, а у Данзо подобие овуляции — а по ощущениям это состояние будто выкрутили на высочайшую контрастность. Это в самом деле был такой секс, ради которого не грех сжечь мосты с жестоким тайным советником. Итачи уверял друзей в уникальности подобного случая, но остальные не имели достаточного опыта для сравнения.

— Это стереотип, — хмурится Итачи и отпивает из стопки. — Омеги не, вау, чувствительные. Они чувствительные только в овуляцию, но хрена лысого омега переспит с тобой в этот день. Поколение сейчас другое, не все поголовно хотят детей.

— И сколько же ты целок сбил, чтобы узнать об этом? — едко оскалился Саске.

— Много. Таких цифр ещё не придумали, — отозвался Итачи неохотно; он помолчал с минуту, о чем-то болезненно раздумывая, и неловко трёт подбородок. — Но у меня не было такого опыта с доминантной омегой. Я не знал какие они, и сейчас сижу в ахуе. От одного только феромона в экстазе корчится, чёрт побери, как же это возбуждает. Как с ним вообще себя в руках держать? Он постоянно провоцирует на это. И этот его феромон… — юноша обречённо вздыхает. — Я с ума от него в гон сходил.

— Когда я к нему пристал, он даже не сопротивлялся, — лениво отозвался Саске. — От пару вздохов мне башню снесло будь здоров. Я через минуту себя контролировать не мог, — и вновь возмущается, скрестив руки. — Да как такое возможно, чтобы омега с подобным феромоном не хотела секса? Да его феромон же кричит о желании оплодотворения. Я никогда в жизни не ощущал подобного голода.

— Со мной он тоже не сопротивлялся, — виновато пробормотал Шисуи. — Феромон у него убийственный, я знаю. Мне даже лекарства не помогли его переждать, всё начало гона мучился.

— Как не удивительно, мне он тоже слабо сопротивлялся, — задумчиво почесал Итачи голову, вспоминая постыдные детали прошедшего месяца. — У него ведь такая физическая сила, он легко мог меня оттолкнуть, я ведь не силён в тайдзюцу. Только он не сделал этого. До сих пор не понимаю почему, но от наших предположений, догадываюсь. Грозный советник наш, — он игриво цокнул губами, — в чём-то очень не хочет признаваться, — и едко усмехнулся в довершение.

Шисуи грозно посмотрел на него:

— Всё-таки у вас что-то было.

У Итачи будто камень с души свалился. Он не решался обсуждать тот случай ни с кем, ни с братом, ни с другом и долго держал эти болезненные размышления в себе. Приятно знать, что он такой не один, — ни единственная жертва этого дьявольского феромона. Он тут не один «испачкал» руки и пытался совратить строптивую и злобную омегу. Шисуи сейчас достаточно растерян, чтобы не устраивать другу драматический и громкий монолог о своей ревности. Итачи даже рад такому исходу, может теперь его друг прекратит этот порочный замкнутый круг самобичевания.

— Ничего серьёзного, расслабься, — отмахнулся он. — Да и хватит с тебя этой ревности. Всё кончено, Шисуи. Прекрати себя так мучить, иначе он точно тебя прикончит. Больше у тебя не получится виться вокруг него, как собачонка. Да и, — он пожимает плечами, — может нам всем тут недолго осталось. Человек он непредсказуемый.

Шисуи игнорирует его слова и мрачно бормочет:

— Не знал, что ты его боишься.

— Не боюсь, — хмурится Итачи. — Опасаюсь. Нельзя враждовать с такими людьми.

— С какими «такими»?

— Ты знаешь. Не заставляй меня говорить такое вслух при тебе.

— Он не виноват, что разозлился, — обречённо оправдывается Шисуи. — В произошедшем наша вина, а не его. Правильно бы сделал, если наказал. Лучше бы наказал, не было бы тогда так погано.

— Раз он так боялся за свой секрет, зачем Саске взял в ученики? — Итачи выжидающе щурится, его друг догадливо кривит губы, но не отвечает. — Да, потому что хотел крутить меня за яйца. Ты ожидаешь от меня другой реакции после этого?

Саске неловко улыбается и отворачивается. Крутили они оба.

— Не ссорьтесь. Было и было. Хер с ним.

***

Отношения трёх эпсилонов изменяются из-за связи с единой омегой. Они начинают делить не только сексуального партнёра, но и чувства, прекращают ревновать омегу друг к другу, и всех детей, каких омега даст, они принимают одинаково. Предпочтения в еде у них так же меняются — они перенимают пищевые привычки омеги и друг друга, из-за совместного феромона. Эпсилоны в связи с омегой становятся менее возбудимыми и агрессивными, и желают больше времени проводить друг с другом. Их одинаково сильно влечёт к своей омеге и в нормальной связи, при таком случае, — квадро-партнёры живут вместе. Разлука тяжело ими переносится. По этой причине, трое друзей виделись гораздо чаще, чем прежде, но сами не заметили этого. Шисуи попросту приходил к двум братьям в гости и те принимали это спокойно, будто так и должно быть. Это заметили Микото и Фугаку, но не решались спросить, пока полноценно не поймут ситуацию. Шисуи ранее так часто у них не гостил, и ладно гостил, теперь он оставался у них на ночь. Как Данзо думал, Фугаку заметил перемены в поведении и в феромоне, заметил, как ребят порой передёргивает и как неловко они тянутся к загривку, на пол пути останавливая себя. Фугаку так же заметил, что в рационе его сыновей прибавилось много тушёного папоротника, а к чаю был куплен мёд. Итачи не любил острое, но ел его теперь с удовольствием и даже Саске, не любитель сладкого, постоянно перекусывал вишней. Нельзя не заметить подобные перемены. Очевидно, у сыновей появилась омега, но загривки они тщательно прятали. Фугаку с опасением предполагал, что Шисуи к этому тоже причастен. Если это так, то отец даже думать не хочет, как сейчас страдает омега от связи с тремя доминантными эпсилонами. Быть может эта и есть та омега, какая нарушила цикл его старшего сына, значит она могущественная, но даже высшему звену будет тяжело носить метку подобных альф.

Когда Итачи уходил на работу, Шисуи приходил к Саске или тот навещал его дома. Когда Шисуи уходил на работу, а Итачи тоже нужно было в смену, он брал младшего брата с собой. В свободное время они старались чаще видеться, и никто из них, на протяжении пяти дней не заметил за этим ничего странного. Это казалось таким естественным и нормальным. Даже Шисуи чувствовал себя непривычно спокойным, когда находился рядом с братьями. Это неповторимое чувство связи — не просто метка доминации, какую ставили эпсилоны, нет, это полноценная естественная связь с омегой. Чувства в самом деле потрясающие. Будто где бы они друг с другом не находились, они всегда были «дома». Носить метку омеги приятнее, чем альфы. Однако всё это естественное благоговение портила некоторая деталь, то, что игнорировать они не могли. Эта деталь мешала им в полной мере насладиться этой меткой.

В общий выходной Шисуи вновь пришёл к братьям в гости. Саске как-то проговорился, о желании съесть онигири, приготовленные ими же, и разделяя теперь его вкусы, альфы моментально захотели тоже. Саске варил рис, пока Итачи и Шисуи ушли в магазин и выбирали необходимые ингредиенты. Шисуи предложил взять авокадо, Итачи сказал: «Фу». Шисуи предложил взять красную рыбу, Итачи сказал: «Фу». Шисуи предложил взять бобы, Итачи сказал: «Фу». Шисуи Итачи больше не спрашивал, и выбирал теперь ингредиенты сам. Итачи это не понравилось:

— Зачем нам авокадо? — морщится он. — Это жирная и безвкусная масса. Фу. Убери её, — и хлопнул друга по рукам. Авокадо упало обратно на прилавок.

Шисуи вздыхает:

— Оно хорошо сочетается с красной рыбой. Весьма питательно.

Итачи в омерзении кривится:

— Ты хочешь, чтобы мы заболели гепатозом<span class="footnote" id="fn_36501616_1"></span>? Она тоже жирная. Буэ, — и вновь корчится. — Возьми это.

Шисуи поднимает бровь. Во-первых, откуда Итачи знает, что такое гепатоз? Даже Шисуи не знает, что это. Во-вторых, его выбор, то что он сейчас протянул ему в руке, очень экзотичен. В-третьих, он ведёт себя как ребёнок с мамой в магазине. Интересно, как он сам покупает себе еду, — набирает целую корзину сладостей и кофе, и питается этим неделю? Неудивительно, что у него такой паршивый и болезненный вид.

— …консервированный тунец? — недоумевает юноша. — Итачи, никто не кладёт в онигири консервированный тунец.

— А мы положим, тебе не насрать? — гаркает он и скрещивает руки на груди. — Я только так соглашусь на твою безвкусную жирную массу.

— Ты ведёшь себя как Саске, — щурится Шисуи. — Что ты такой нервный?

— А чего ты такой спокойный? — подозрительно парирует юноша.

Интересный вопрос. Шисуи очевидно не спокоен, но он не желал тяготить своих альф лишними чувствами. Очевидно ему дурно из-за эмоций, которые посылает их омега, очевидно он очень страдает, но выдавать столь плачевное состояние своё не хочет. Ведь знает, что его друзья мучаются из-за того же самого. В самодисциплине и сдержанности Шисуи исключительно хорош, ведь терпел любовные чувства пятнадцать лет, но даже он сейчас балансирует на грани, вот-вот он свалится на противоположную сторону, и тогда озвереет.

Итачи и Шисуи вернулись из магазина и разложили покупки на кухонной тумбе, Саске уже заправлял рис сушицей. Он никогда не готовил онигири сам, ведь готовить не любил потому что не умел. Лепить из риса треугольники ему тем более не нравилось, — получались невнятные шарики и начинка там находилась не внутри, а была смешена по диаметру с рисом. Он даже не пытался подготовить рис для лепки и ждал своего брата — Итачи сделает всё аккуратнее. Пальцы у него ловкие и умелые, даже если они постоянно дрожали. Шисуи нарезал огурец, Саске резал лист нори на тонкие полосы, старался сконцентрироваться на этом деле, и отвлёкся только тогда, когда учуял подозрительный запах. Саске оборачивается и удивлённо наблюдает, как старший брат открывает жестяную банку с консервированным тунцом.

— Вы… — в недоумении сощурился он, — купили консервы? Серьёзно? Туда красная рыба идёт.

— Обойдешься без красной рыбы, — хмурится Итачи, отделяя мясо от костей. — Будешь жрать, что дают.

— Ты, блять, серьёзно засунешь туда консервированный тунец? — продолжал негодовать Саске. — Я думал ты умеешь готовить, долбанный Лорд Тьмы!

Брат хмурится на ненавистное прозвище:

— Не заткнёшься и я положу тебе консервированную форель.

— Фу, блять, нет, — паясничает юноша, — мы это есть не будем. Сам эту рыготину жри, — на эти слова Итачи ударил брата по бёдрам ногой, и в ответ, в его лицо полетел горячий рис.

Шисуи громко захохотал от их братских перепалок. Если они сейчас подерутся из-за начинки в онигири, он будет подкалывать их вместо злосчастной ситуации со стулом, ведь эта причина для драки ещё более комичная и нелепая. Постыдной драки не произошло, и они принялись за лепку рисовых пирожков.

Как Саске думал, у Итачи получаются аккуратные и красивые треугольники, а вот он и дядя лепили из риса чёрте что. Сначала это были бесформенные массы, потом уродливые «сиамские» близнецы, потом Саске и Шисуи замучались повторять за Итачи, и вместе слепили «рисовый член». Удивительно, Итачи его моментально съел. Саске настоял готовить пирожки из горячего риса, ведь жаловался на голод, поэтому их разнообразные по форме онигири разваливались в руках. Когда рис кончился, юноши, сдерживая смех любовались результатом своих трудов. Уникальная композиция — аккуратные треугольнички и чёрт пойми что разваливающееся рядом с ними. Ребята сели за стол и аккуратно их пробовали. Из-за того, что они сыпались, им пришлось мгновенно набивать ими рот. Саске удивлённо мычит.

— Ну кстати недурно получилось, — пожимает плечами он. — Я думал, будет хуже. Только разваливаются заразы.

Итачи хмурится, вытирая липкие от риса руки о салфетку:

— Не надо было из горячего риса лепить. Наел момон, теперь жрёшь как лошадь, — и комично заворчал. — Еды на тебя не напасёшься. Весь холодильник уже обчистил, скоро в дверь не пролезешь.

— Говоришь прям как Данзо-сама, — усмехается брат.

Упомянуто стоп-слово. Момент неловкой тишины, альфы переглянулись друг с другом. Очевидно, все трое не «замечали слона в комнате». Эта очевидность заползала им под ногти, стискивала их зубы, и они трое знали природу этой очевидности, но терпели, сами не зная почему. Будто тот, кто первый проявит реакцию — проиграет. Или может они так не хотели принимать это, не хотели признавать, ведь понимали, что не могут это исправить.

— М-м-м. Мы тут все такие… — неловко протянул Шисуи и прочистил горло. — Красные. Потные. И нервные…

Каждый из них чувствовал одно и тоже, и чувствовали они это ровно столько, сколько им посылал эти сигналы омега. У Саске задёргался глаз. Он глубоко вздыхает. Больше нет сил сдерживаться и притворяться будто всё нормально. Ведь очевидно не нормально. Это уже давно вышло за понятие нормы.

— Твою мать! Ебись оно всё конём! У него что ли постоянно овуляция?! — вопит он и яростно переворачивает стол. — Я больше так не могу! Сейчас пойду и опять его выебу, пусть хоть обосрётся от гнева, он это заслужил!

Итачи подрывается с места и крепко хватает юношу за плечи:

— Терпи! Терпи, брат! А то он нас точно прикончит!

— Вы тоже это чувствуете?! — отчаянно кричит Шисуи. — Я четвертый день спать не могу!

— Это невыносимо терпеть, — Саске взвыл и вцепился в волосы, — и я даже переспать с другой омегой не могу из-за этой метки!

Шисуи так же обречённо прячет лицо в ладонях, и чуть ли не плачет:

— Это и есть наше наказание. Как жестоко и бесчеловечно. У меня скоро мозоли на руках появятся.

— А-а-а-а-а! — вновь обречённо вопит Саске и вырывается из объятий брата. — Я больше этого не вынесу! Зачем он нас укусил если не даёт с собой ебаться?! Изверг!

Итачи противоборствует им двоим таким же отчаянным криком:

— Нам остаётся только терпеть. Мы не должны снова нарываться на проблемы. Нам всем повезло, что он оставил нас в живых! — и крепче сжал брата в объятиях. — Терпите, чёрт вас подери!

Уже который день они чувствовали невыносимый и громкий сексуальный голод. Он был столь назойливый и могущественным, что они не могли даже нормально спать. Юноши каждый час просыпались и в отчаянии ласкали себя, но мастурбация им не помогала. Ни холодный душ, ни тренировки, ни яростные удары о стену, — ничего из этого не помогало игнорировать это безумное влечение. Они не знали, что конкретно испытывал Данзо-сама, специально ли он доводит их до этого состояния или это особенность всех могущественных омег — быть постоянно возбуждёнными; ведь сравнивать им не с чем. Ни о какой концентрации и сдержанности не может быть и речи, работать и жить в таком состоянии мучительно. Ещё мучительнее, видеть перед собой множество омег, готовых переспать с ними, без возможности это осуществить. От этого кошмара не избавиться. Доминантные эпсилоны часто возбуждались, но это не шло ни в какое сравнение с тем, что они чувствовали из-за метки с господином Шимурой. С такой звериной похотью они ещё не сталкивались и как это исправить они не знали, и были вынуждены только отчаянно это принять.

— Я больше не вынесу этого, — ещё крепче сжимает Шисуи волосы и безумно скрежещет зубами. — Это сводит меня с ума.

— Ты предлагаешь нам этот пиздец весь месяц терпеть?! — возмущается младший брат.

— Да я понятия не имею что делать, понятно?! — взрывается Итачи в ответ. — Но туда я тебя не отпущу! Сидим здесь, на жопе ровно и не рыпаемся, я не позволю вам умереть!

Ведь выбора у них нет, — так Итачи думал. Как бы мучительно им не являлась эта похоть, вновь насиловать тайного военного советника нельзя, иначе очередные последствия обернутся катастрофой. Они уже напортачили, уже сожгли мосты и перешли границу, второго такого раза Данзо им не простит. Итачи и без того каждый день мучительно размышлял какое наказание тот им придумает, гадал убьёт ли он их или нет, но даже не ожидал такой бесчеловечной жестокости. Итачи понял эту иронию — пытать Учих тем, из-за чего они виновны, только от иронии этой смеяться не хочется.

***

— Ах… Опя-я-ать.

Думать будто бы господин Шимура посылал эти сигналы намерено — значит не разуметь в печальном состоянии его тела. Мальчики ничего не знали об этом, потому злословили, но Данзо, не удивительно, было даже хуже, чем этим троим. Если бы он мог оценивать своё состояние по десятибалльной шкале, он бы сказал: «Сто». Ведь если они чувствовали только его возбуждение, он чувствовал возбуждение каждого по отдельности. Он чувствовал буквально всё. В очередную ночь, когда он пытался хотя бы подремать, он вновь просыпается с мучительными стонами и извивается на постели, крепко сжимая простыни. Дыхание вновь сбилось и обросло хрипом, тело опалило влажным жаром и голова кружилась. Он всё сводил ноги вместе, ёрзал ими, и постанывал от каждого такого трения ляжками, но не мог не ёрзать. Он ужасно себя чувствовал. Будто его внутренности выворачивали в петли.

— Г-господи, да когда же это к-кончится. М-м-мф! — он чуть ли не хныкал, и вцепившись в волосы, гневно закричал. — Х-хватит мастурбировать чёртовы альфы! Д-да сколько можно?! Вы-ы же сегодня утром это д-делали! А-а-а-а-ах! Н-невыносимо!

Данзо вновь расставляет ноги и безумно ласкает себя. Кричит, извивается, кончает снова и снова от каждого нового трения, и не может сосчитать сколько раз за эти дни он это делал. Стыд более не довлел над ним, ранее встречая его с распростёртыми объятьями после каждой мастурбации, теперь господину на него плевать. Он сделает это столько раз, сколько нужно. Только…

— …не помогает, — отчаянно взмолился он и болезненно зажмурился. — Да что же это. Как я выдержу так целый месяц? Я с ума сойду…

Данзо с нечеловеческим усилием поднимается с кровати. Сгорбившись и схватившись за живот, он тяжко плетётся в ванную. В зеркале он увидел не себя, а какое-то похотливое чудовище: алые щёки, влажное, дрожащее тело и глаза полные безумного желания, а по бёдрам стекает жирными крупными каплями горячая смазка; его шею еще покрывали укусы, как бы старательно он не мазал их мазями, — это невыносимый для гордости вид. Это не его лицо, это лицо омеги. Данзо стыдливо понурил голову, скорее спрятался в душе, и неуклюже повернул рукой крестовину, тело его моментально орошает холодной водой. Ему казалось, будто кожа его зашипела, изошлась паром, от соприкосновения температур. Он стоит столько, сколько может выдержать, натирает отчаянно тело, умывает лицо, но ему не стало легче.

— Даже… — страдальчески выдыхает он. — Холодный душ не помогает, — и горестно поджимая губы, пропадает лицом в ладонях. — Да что же это… Что мне делать?

Он даже нормально ходить не мог, ведь любое движение ощущал излишнее остро, — стоило вульве хотя бы немного потереться о внутреннюю часть бедра. Данзо не был таким возбуждённым даже в самую тяжёлую свою овуляцию. Он сходит с ума, сатанеет с каждым мгновением, готов отсосать своим альфам столько раз, пока они его не простят, чтобы потом они с чувством выебали его и в рот, и во влагалище. Ещё раз. Ещё раз. Рука устала, но он не останавливается. Как же Данзо хочется члена альфы, как же ему хочется вновь принять его в себя, но он безуспешно гонит эти мысли прочь. Только эти мысли более не исчезали от его усердий, они звучат ещё громче, чем раньше, и Данзо более не может с ними бороться. От грохота этих вульгарных мыслей пульсировала голова, и ни одни таблетки не помогали заткнуть этот пульсирующий грохот внутри. Данзо пытался громче думать, громче говорить с самим собой, не хотел признавать, что окончательно потерял власть над своим разумом. Голос умолял его, заставлял повиноваться, упрашивал упорно и убедительно. Будто его привычную овуляцию выкрутили на максимум, будто бегунок, отвечающий за её контрастность, сломался на самом высоком значении. Он напоминает себе неустанно: «Это не я, это не мои мысли», и всё равно не узнавал себя изо дня в день. Никогда прежде его не охватывало столь труднообъяснимое влечение. Это незаслуженная пытка. Данзо не заслуживает этого, он и без того страдал шестьдесят лет, но теперь ему стало ещё хуже. Даже толком разозлиться на чёртовых похотливых альф не мог, ведь злиться на своих альф ему не позволяло желание ими овладеть.

Кажется, Данзо опять теряет сознание.

У него нет выбора. Он должен позвать Орочимару.