I Милый мой Шисуи (1/2)

«Плоть не отлична от пустоты. Пустота не отлична от плоти. Плоть есть то же, что пустота. Пустота есть то же, что плоть. Восприятие, мышление, творящие силы, сознание — также и они таковы…»

Облака стянули плотной копотью небо, дождь шел, не переставая, весь день. Дома непривычно тихо, призрачные перешептывания скользили сквозь щели в стенах, а капли барабанили по крыше. Комнаты обволакивал едкий запах благовоний. Маленький Шисуи сидел на террасе, омывая ножки под дождём. Он бессмысленно смотрел далеко вперёд, пустыми глазами и ни о чём не думал. Было очень сыро и холодно.

— Как быстро он сгорел от болезни, — доносится из соседних комнат.

Шисуи не слушал.

— Не выдержало сердце, — слышится следом.

Шисуи прикрывает ушки. В этой могильной, пустой тишине даже шёпот звучит оглушающе громко. Зябко, он дрожит, но ему не холодно. Хочет спрятаться. Пытается не думать ни о чём, но от сосущей внутри пустоты на глаза наворачивались слёзы. Можно ли ему терпеть? Мог ли он плакать, когда все так тихо скорбят? Старческая рука слегка треплет его по голове, Шисуи оборачивается. Хирузен пришел без официального облачения, в традиционном чёрном одеянии. Он смотрел глазами уставшими, а его губы, всегда растянутые в улыбке, опущены и мелко подрагивали.

— Пошли, — почти шепчет он. — Отпевание закончилось. Надо попрощаться.

Шисуи кладет свою маленькую ручку в теплую и потёртую ладонь мужчины, и тихой поступью следует за ним. Они прошли кухню, здесь всегда пахло тонкацу, а теперь пахнет благовониями. Прошли коридор, здесь всегда было тепло, а теперь холодно. В гостиной, освещенной толстыми белыми свечами, сидели гости и тихо перешептывались, их было немного. Они выглядели жутко в чёрных одеяниях при таком тусклом свете. Однако белый цвет сейчас пугал его куда сильнее. Хирузен подвёл мальчика к высокому выступу, там стоял прочный гроб из чёрного дерева, и в этом чёрном обрамлении лежало белоснежное, как снег, тело. Ему уже вложили в руки кассеты с любимой музыкой, два брелка из горного хрусталя и адуляра, белый шёлковый шарф и очки. Рядом, на кофейном столике, стояла плошка с рисом и изюмом, тарелка с шариками данго и курились благовония; кто-то принёс иконы.

— Давай, малыш, — шепчет Хирузен, кладя ладонь мальчика на гроб. — Попрощайся с папой. Он услышит, если скажешь от всего сердца.

Лицо его всё такое же красивое и белое, а чёрные волосы даже теперь не уложились как следует, оставшись до самого конца взъерошенными. Кагами умер в пятьдесят три года, от осложнения тяжёлого ранения, полученного на передовой. В самый рассвет своих сил, не прекращая защищать родину до самого конца. Дома собрались только самые близкие друзья, это нынешний Хокаге, его жена, военный советник и часть совета города — те, кто когда-то сражался с ним бок о бок. Чьи жизни он спасал и чьим жизням был благодарен. Папа не был общительным человеком, не открывался всем подряд, и выбрал жизнь размеренную и тихую, однако их маленькой семье всегда было весело. Шисуи вложил в холодные отцовские руки свёрнутый бумажный кораблик и крепко-крепко сжал. Они пускали их по реке, с моста, когда погода была тёплая. Шисуи складывал кораблики, а папа смазывал их воском. Это было их любимое развлечение, ведь потом на них кричал уборщик и тогда папа подхватывал сына за плечи и убегал так, что пятки сверкали. Папа был очень быстрый и очень озорливый моментами. У него был красивый и громкий смех, а ходил он изысканной кошачьей поступью, без шума шагов. Кагами всегда заставал сына врасплох своей невесомой походкой и отсутствием навязчивого феромона, подкрадывался и накрывал глаза тёплыми и гладкими ладонями, когда Шисуи смотрел телевизор, а потом зловеще смеялся и убегал. Шисуи никогда не мог догнать папу. И больше никогда не догонит.

— Вернись… — тяжко выдавил мальчик, вцепившись в края гроба. — Я буду на уроки ходить. Буду бобы есть. Даже тушёные, не вкусные. Я всё буду есть. Я на тебя никогда злиться не буду. Только возвращайся, — слёзы вновь посыпались из глаз, он более не мог их сдерживать, грудь сдавило страшной болью, холодным пожаром обожгло средостение, мальчику так больно, что он задыхался и дрожал. — Возвращайся обратно. Вернись домой. Пожалуйста, пожалуйста! — ноги подкосились, и Шисуи падает на безжизненное тело, оставляя влажные следы от слёз на похоронном одеянии, он кричит, его раздирает на части от боли, к какой его юное тело не готово. — Папочка, любимый мой, не уходи от меня-а! Не уходи! Пожалуйста! Не уходи! Вернись! Ты всё, что у меня есть!

От вида ревущего маленького сына над безжизненным телом отца — у каждого здесь порвалось сердце. Военный советник не выдержал и покинул комнату, Хирузен, вытирая платком слёзы, скорбно смотрит ему вслед. Тяжело это вынести. Чем старше они становятся, тем стремительнее редеет их окружение. Кагами был солнечным светом в их нелёгкой, полной горя и скорби, жизни, чтобы не случилось — он всегда улыбался. Его очаровательный смех серебрился солнечными искрами и отзывался в душе приятным, тягучим теплом. Хирузену будет не хватать этого доброго и нежного существа, прекрасного друга и отца. По-настоящему чистого душой человека. Как же так бывает, что подлецы живут себе и не страдают много лет, а столь добрые и честные люди умирают так скоро? Что эти пятьдесят три года? Он ещё многое мог, он ещё многое мог дать своему сыну, сколько наивных обещаний он мог исполнить, сколько хорошего мог сотворить, но всё это лишь грёзы, скорбные фантазии. Хирузен соскучился, а ведь видел его пару недель назад. Всего лишь пару недель назад Кагами улыбался ему своей очаровательной, живой улыбкой, а теперь его лицо такое холодное и безжизненное, почти чёрное, оттененное длинными полами смерти. Посмертная улыбка, накаченных формалином мышц. Даже мёртвым он улыбается, но это не озорливый оскал, ребячливый и задорный блеск зубов и надутые румяные щеки, что поднимаются следом за губами, не сощуренные блестящие глаза, два красивых чёрных алмаза покоящиеся в огранках кошачьих зениц.

Сарутоби нежно гладит Шисуи по голове и отводит от гроба, но мальчик бросается к бортикам и крепко вцепляется в холодные руки отца.

— Нет! — взревел мальчик, вырываясь из объятий Хирузена. — Я хочу быть с ним! Хочу остаться с ним! Папа забери меня с собой!

Жена Хирузена, Бивако, глубоко вздыхает и отворачивается. Сейчас только Хирузен обладал достаточной силой, чтобы не отвести от этого душераздирающего зрелища взгляд. Он не хотел оставлять Шисуи здесь надолго, это плохо отразится на его психике, но мальчик вырывался, не желая отпускать отца из хватки.

— Душа моя, — мужчина обратился к жене, крепко сжимая дрожащие детские плечи. — Помоги, пожалуйста. Его надо увести отсюда.

Женщина поджала губы и выпустила немного феромона, хотя то плохой тон на похоронах. Она подошла к мальчику и крепко-крепко его обняла, что-то ласково шепча ему на ухо. Хирузен кивнул Кохару и Митокадо и доставая трубку из кармана, поспешил на террасу. Там стоял Данзо, он почувствовал присутствие друга и спешно вытер лицо рукавом одеяния. Хокаге встаёт рядом и закуривает с тяжёлым вздохом, советник отворачивается. Дождь холодными крупными каплями падал им под ноги.

— Я оплатил похороны, — тихо начал он. — Его дом администрация приватизирует, барон не заберёт его, мальчику ничего не угрожает. Отплатим Кагами в последний раз, — Сару немного помолчал и быстро взглянул на советника. — Только Шисуи ещё совсем маленький и не способен позаботиться о себе.

Он выжидающе смотрит на друга. Господин Шимура молчал, не двигаясь, не поднимая ни головы, ни взгляда.

— Ты же возьмёшь его? — твёрдо спросил мужчина и Данзо вздрогнул. — Сам знаешь, у Кагами не было родственников, мальчика оставить мне некому, — он опять молчит, выжидая ответа, но вновь его не получает, и продолжает с нажимом. — Ты его крёстный, поэтому не возникнет проблем с документами, я запишу тебя в отцовство, с пенсией по потере кормильца тоже разберёмся.

— Я на няньку похож? — мрачно отозвался он, не повернувшись.

— А я? У меня дети, а ты один живёшь. Значит, лишаешься права выбора, — Хирузен ласково улыбается, он итак знал, что друг согласится, он бы не бросил сына Кагами. Но вид у Шимуры совсем паршивый. Хирузен не видел друга таким подавленным даже на похоронах матери. Улыбка сама слезла с лица, когда Данзо к нему повернулся и показал свои полные отчаяния, скорби и глубокой тоски глаза.

— Это жестоко, Хирузен, — подавленно пробормотал он. — Он так на него похож. Я не смогу его воспитывать. Что я дам ему взамен Кагами? Что я вообще могу ему дать?

— Душа моя… — сжалобил Сару брови.

Данзо упал на пол и крепко сжал голову, его голос совсем ослабел и утих, звучал тлеющим, угасающим угольком:

— Что ты от меня хочешь? Что ты хочешь, чтобы я сказал? Что ты хочешь услышать от меня?

Хирузен вздохнул и сел рядом, касаясь его плеча своим. Он немного помолчал, обдумывая какие слова он смог бы сейчас сказать, чтобы утихомирить горесть и печаль своего друга и правильно попросить его принять эту, несомненно, тяжёлую ношу.

— Да, — ещё раз тяжко выдохнул он. — Я не могу представить боль, что ты испытываешь. Не могу представить, что ты чувствуешь сейчас. Но Данзо, — он повернулся, — этот мальчик тоже лишился всего, что у него было. Кагами был его отцом. Неужели ты оставишь его одного? Кагами бы не хотел, чтобы его воспитывал кто-то другой. Он ведь…

— Он просил, — нехотя закончил за ним советник.

— Так исполни его просьбу.

— Слишком много просьб, — спрятал Шимура лицо за коленями. — Больше, чем я способен вынести. Но видимо, такова моя доля.

Сердце разрывается. Сарутоби ненавидел похороны, ненавидел видеть столь всеобъемлющую тоску и горесть на лицах близких людей. Хирузену несомненно тяжело, но видеть своих друзей такими — ещё тяжелее. Он бы его обнял, но Данзо поймёт его объятья неправильно, не позволит себя трогать. Хирузен мог касаться его только плечом. Не мог накрыть его руку своей и крепко сжать. Не мог погладить его по голове. Мог только сидеть рядом и пытаться что-то сказать.

— Мы с Бивочкой поможем ему переехать. Скажи, когда будешь готов.

— Не надо. Я буду жить у него.

Хирузен испуганно распахнул глаза:

— …ты уверен?

— Я хочу, чтобы мальчик жил в отцовском доме, — он немного помолчал и вздохнул. — Феромон отца успокоит его после похорон.

А его не успокоит. Верно, Данзо знал, на что шёл. Хирузен принимает его выбор и уходит с террасы.

С того дня вся жизнь маленького Шисуи изменилась. Его отдали на воспитание господина Шимуры. Он помнил отчётливо, что Хирузен сопроводил его на кладбище, где на свежевырытой земле, у могилы его папы, одиноко стоял высокий худой человек. Шисуи о нем знал, но видел его некоторыми короткими мгновениями, им никогда не удавалось провести вместе больше времени. Грозный вид человека мальчика пугал, но в этот раз всё было иначе. В тот день, он единственный раз, за всю свою жизнь, увидел его слёзы, редкими, почти скупыми каплями упавшие на лежащий букет гиацинтов. Он не плакал на похоронах. Почему же сейчас плачет? Потому что один?

Хокаге выдержал паузу, прежде чем подойди.

— Добрый вечер, Учиха Шисуи, — от такого официального обращения даже Сарутоби смутился. Плохо, Данзо, плохо, так с детьми не разговаривают, он перестарался со своей непринужденностью.

Шисуи надул губы и спрятался за полами плаща Хокаге. Хирузен усмехнулся, сел на корточки, и ласковым взглядом посмотрел в глаза мальчика.

— Это господин Шимура, он был другом твоего папы, — успокаивал он его нежным журчащим голосом. — С этого дня ты будешь у него на попечении. Он о тебе позаботится, а ты станешь большим и сильным. Хорошо? — Шисуи невинно захлопал глазами, и мужчина покачал головой в ответ. — Ты не бойся, он тебя не укусит. Скажи ему, что ты любишь кушать, и он тебе каждый день будет это готовить.

— Я на такое не подписывался, — возмутился Данзо, повернувшись к Хирузену. Мужчина ему подмигнул.

— Тонкацу, — сипленьким голосом щебечет мальчик.

— Значит, тонкацу, — Сару улыбнулся ребёнку, а потом посмотрел на коллегу с озорливым ехидством. — Да-а, господин Шиму-у-ура? Бу-удете учиться готовить тонка-а-цу-у?

Мужчина скривился на это фамильярное щебетание, всем своим видом показывая как ему не нравится отношение Хирузена к этому.

— Поди к чёрту, старая развалина, — вспыхнул советник. Сарутоби в ответ широко улыбнулся, реакция его друга очаровательная, так боится показать какую-либо нежность или ласку, будто воспринимает любовь как слабость.

— Я горжусь тобой, — нежно прошептал Хирузен, приблизившись к мужчине. Данзо резко, почти испуганно отпрянул.

— Свинья ты, Хирузен! — недовольно воскликнул советник и схватив мальчика за руку недовольно потопал вдаль.

— И всё-таки ты такой хороший, Дано-чан! — кричит Хирузен ему в след.

— Поди к чёрту!

— У тебя-то, на самом деле, доброе сердце!

— Удавись!

Глядя им в след, Хокаге по-доброму улыбался. Он неловко подумал, что ему идёт отцовство. Как жаль, что у него нет своих детей. Хирузен бы хотел, чтобы их внуки дружили вместе, но верно этому никогда не бывать. Он улыбается ещё шире и снова восклицает:

— Не отчаивайся, душа моя! — Данзо остановился и повернулся. — Шисуи часть Кагами. Быть может, ты найдешь новый смысл жизни в его воспитании!

Данзо ничего ему не ответил. Он крепко сжал ладонь мальчика и посмотрел на него, Шисуи надул губки в ответ и господин пошёл дальше.

***

— Даночка! — топот маленьких ножек по дубовому полу дополнил звучный красивый минор. Голос озорливого непоседы со смешной макушкой. Господин обернулся на его голос и сделался беспечным в мгновение, только виду не подал.

Шисуи перестал звать Данзо «господином Шимурой» в первый же месяц их сожительства, не то чтобы Данзо был против, хотя сопротивлялся нехотя временами, детское очарование его купило с потрохами. Шисуи по-всякому называл мужчину, но более всего любил звать его «Даночкой», не выговаривая букву «з». Пускай Шисуи был маленьким, но острая проницательность и невероятная эмпатия, позволяли ему подмечать многое, например, что феромон воспитателя весело, почти очаровано, колыхался на это прозвище и поэтому Шисуи употреблял его часто.

— Что ты хочешь? — спокойно спросил Данзо и мальчик поднял ручки к верху и подпрыгнул.

— Покатай! — требовательно воскликнул он. — На ручках!

— Нет, — наигранно надменно вздернул Данзо нос и надул губы.

— Покатай! — уже нетерпеливо восклицает Шисуи всё таким же тоненьким звонким тенором.

— Не заставляй меня повторять, — приоткрыл он глаз.

— Если покатаешь, то я не попрошу завтра тонкацу, — следом надул губы мальчик.

Силой убеждения явно в отца пошёл, Данзо не может противостоять. Он некоторое время смотрит на Шисуи молча, а потом поднимает мальчика и усаживает на плечи. Они пробегутся от ворот квартала Учих до самой вершины горы Наследия, и Шисуи раз и навсегда запомнит, воздушное чувство свободы, когда Данзо набирал скорость. Он восторженно смеялся и его смех пропадал в порыве ветра, но Данзо его слышал и ему самому становилось немного радостно.

Хотя сам господин почти не проявлял эмоций, если того не хотел, его было всегда тяжёло расколоть. Все эмоции, будь то желание или любовь, или страх, он прятал внутри себя — однако его феромон лгать не умел. Данзо не скрывал его до тринадцатилетия Шисуи и мальчик мог чувствовать честные эмоции советника, пускай и через обоняние. Их отношения в тот период были сказочными. Пускай Шисуи проходил испытания, чтобы узнать об эмоциях воспитателя, и быть может, другого бы это обременило, Шисуи любил эти испытания. Он любил пытаться читать Шимуру и гордился тем, что из всех живущих в этом мире он, пожалуй, был единственным, кто хорошо его понимал. Будто он знал о нём всё и это безумно, — безумно, — ему маленькому нравилось. Он чувствовал себя особенным. Особенным мальчиком для особенного человека.

Они жили вдали от центра квартала Учих, в доме, некогда принадлежавшем Кагами и его матери. От резиденции Шимур, в которой раньше жил клан Данзо, их отделяла одна высокая толстая стена. Господин знал в этом доме все секреты: знал о скрипучей половице между дверью и диваном в гостиной; знал, как пахнет шкаф в комнате матушки Кагами, набитый кроличьими шубами и довоенными платьями; знал, что прежде чем выйти из дома нужно стукнуть по осиновой раме три раза, ведь так делала матушка Кагами, чтобы отпугнуть злых духов, так делал сам Кагами, следом за матушкой; этому научили и Данзо, а Данзо научил Шисуи. Данзо знал, сколько в этом доме вишнёвых деревьев и яблонь, и какие из них плодоносили красные яблоки. Изредка, Шисуи заставал господина за тем, как тот бросает их через стену на свой участок. Он выглядел веселым, когда так делал. Не ответил, зачем это делал, но предложил Шисуи присоединиться. Бросив яблоко, мальчик так и не понял, что в этом было веселого, но ему нравилось видеть господина столь безмятежным.

В городе их всегда видели только вместе. Шисуи крепко сжимал сухую и теплую ладонь господина своей маленькой потной ручкой и энергично вёл его вперёд. Кого бы они ни встретили в этом городе, Шисуи знал, что господин им не улыбнётся. Ведь…

— А почему Вы не улыбаетесь? — спросил как-то мальчик.

— Я улыбаюсь только тем, кого люблю, — ответил господин и улыбнулся ему.

Шисуи особенный. Господин улыбается только ему и держит только его руку. Только с ним он смеётся, только с ним обнимается и только его носит на ручках. Только с ним господин счастлив.

Для своего возраста Шисуи оказался необычайно энергичным, как игривый котёнок, мог бегать без устали и скучал от рутинных дел. Пока он чистил зубы, то пританцовывал и напевал песни, а когда они вместе ходили в магазин, Данзо спрашивал мальчика: «Сколько в магазине окон?» и Шисуи радостно бежал их считать, чтобы дать Данзо время и спокойствие купить всё нужное. Не внимая возрасту, господин с ним сам чувствовал себя молодым, Шисуи с детства умел заражать остальных своим настроением. Его эмоции вспыхивали с размахом, никогда Шисуи их не жадничал, и если ему скучно об этом узнает весь магазин. Данзо пришлось проявлять невиданную сноровку, чтобы уметь его занять, и он бы признался честно, быть политиком куда проще, чем воспитателем маленького сангвиника с явными чертами холерика. Но это была нужная ему отдушина. Кагами не владел столь яркими чертами личности, хотя тоже был заводилой и душой компании, что парадоксально эти черты уживались в нём вместе с абсолютной скрытностью и меланхоличным, чувственным настроением. Данзо чувствовал себя молодым с Шисуи, потому что он напоминал ему Кагами. Потому что, держа на своих плечах это крохотное, очаровательное, живое существо и слыша его визгливый радостный смех от набранной, Шимурой, скорости, чувствуя в своих волосах его крохотные пальчики — Данзо чувствовал себя живым. Маленький Шисуи чувствовал его любовь. Он знал, как сильно господин его любит и любил в ответ с той же величественной силой. Может чуть больше. Наверное, эта любовь оказалась слегка иной, на которую пожилой советник рассчитывал.

***

Шисуи часто погружался в воспоминания, в моменты тоски, верно чтобы уничтожить себя окончательно, разорвать сердце на куски. Будучи абсолютно одиноким, не имея ни сестёр, ни братьев, ни бабушек, ни дедушек и даже родителей, Шисуи жил в своем огромном поместье один. Господин Шимура рассказывал ему, что раньше, ещё до войны, в этом доме проживало десять человек и все они были родственниками Шисуи. Родись он пятьдесят лет назад, он бы не был одинок. В его поместье семь комнат - ему столько не нужно, они только бередят его рану одиночества, ведь служат каждодневным напоминанием сколького же он лишился. Итачи не любил свою семью, Шисуи понимал почему, но все же он её имел, а Шисуи даже матери своей никогда не видел. Ему остались только фотографии, некоторые изорванные, некоторые соженные, помятые и выцветшие, но хотя бы какие-то изображения его семьи. Он понимал кто изображён на них, только потому, что господин Шимура когда-то указывал ему кто есть кто. Весьма поганая участь.

И всё же, как не пытался, не мог о нём не думать. Не мог не думать. Даже почувствовав столь болезненное потрясение и желая не мучить себя, всё равно думал о нём. Каждый угол его дома связан с ним. Даже помещение, в котором Шисуи сейчас сидел, связано с ним. Он работал в Корне вместе с ним и ему от него не спрятаться, как бы он сейчас этого не хотел.

От размышлений прерывает обеспокоенный голос коллеги:

— Эй, Чародей, с тобой всё хорошо? Ты сегодня какой-то потерянный. Может, опять выходной возьмёшь?

— Хах, нет, — подавленно отозвался юноша, — нет. Всё хорошо.

Шисуи зажмурился тяжко вздыхая. Он осмотрел стол с кипой отчётов, которые он должен проверить и отдать в отдел по коррекции внутреннего планирования, и осмотрел свою комнату. Его коллега, не отрываясь, ставил на листах прописи красной ручкой, с запахом едких чернил. Шумит вентилятор. Темно, сыро, и холодно. Словно душа Шисуи обрела физическое воплощение, будто интерьер этой невзрачной комнаты составляли по образу его внутреннего состояния.

Хотелось удавиться, лечь дома на кровати и уснуть не просыпаясь. Сначала он думал пойти на работу и отвлечься от ненавистного дребезжания внутри — это хорошая идея, но теперь жалел о своём решении. Надо уйти. Нельзя здесь оставаться, он не хочет, чтобы хоть кто-то видел его слёзы.

Он встаёт молча. Молча бредёт к выходу и бессознательно волочит тело вперёд. Ему не перед кем не нужно отчитываться, кроме господина Шимуры, но тот уже несколько дней не появлялся в организации. Шисуи не знал, хотел ли он видеть его, чтобы разрешить внутренний конфликт, или наоборот, не желал бередить душевные раны. В любом случае, сейчас он точно не хотел отчитываться перед ним.

— Мне просто показалось, — нервно бормочет он. — Это не правда, — Шисуи не курил, но позволял себе выкурить две сигареты из пачки Итачи, когда ему особенно плохо. Сейчас он это сделает. Юноша кашляет от неприятного горького дыма, резанувшим его горло, но не прекращает его вдыхать. Слёзы выступили на глазах, фальшивые слезы, но он позволяет им течь и, спрятавшись в переулке, падает на землю и честно, искренне плачет. Снова плачет. Из-за него.

— А какая твоя любимая черепашка?

Мальчик лежал головой на мягких коленках, прикрытых полами черного халата. В комнате тепло, пахнет медом, полынью и вишней — их семейный запах. За окном уже смеркалось, комнату освещало призрачное мигание экрана, по телевизору показывали мультфильм про черепах. Глупая телепередача, чей сюжет не занимал интереса Данзо, но тот терпел ради Шисуи и смотрел вместе с ним, заставлял себя понимать сюжет, чтобы поддерживать торжественные визги своего мальчика.

— Красная, — ответил он.

— Моя тоже, — улыбнулся Шисуи. — Люблю красную черепашку! Пойдем завтра в парк? Хочу покормить черепашек.

Шисуи посмотрел выжидающе на господина и его озорливый блеск глаз заставил Данзо нежно улыбнуться ему в ответ и ласково погладить его мягкую макушку.

— Черепашек в парке нет, — ответил он. — Только уточки.

— Не люблю уточек, люблю черепашек, — бурчит мальчик. Данзо снова улыбнулся ему, очарованной умильной улыбкой и Шисуи маленьким пальчиком тычет ему в нос. — Буп, — а потом сжал крылья и захрюкал от смеха. — Я украл твой нос.

— Верни, — надул советник губы обиженно. — Я дышать без него не смогу.

— Купи черепашку, — нахмурился Шисуи.

Шисуи упорный мальчик, если чего-то хочет обязательно это получит. Данзо ему тяжёло противостоять, Шисуи так забавно смотрится, нахмуривая свои большие чёрные глазки и надувая алые губки — такой очаровательный и милый мальчик. Так похож на своего отца. Он ведь совсем не умеет злиться, его мягким кошачьим чертам злость не подходила. Поэтому Данзо очень любил, когда Шисуи пытался его испугать хмурыми глазками, он выглядел как недовольный ранним пробуждением черный котенок.

— Она тебе надоест за месяц, — отвернулся Данзо и поднял подбородок.

— Не правда. Я буду о ней заботиться, — Шисуи сощурился. — Верну нос, если купишь черепашку.

— Маленький торгаш. Весь в папашку, — Данзо ухмыльнулся и повернулся к мальчику, нежно поглаживая его раковину уха. — Ты сначала нос верни, а потом я куплю черепашку. Как я буду дышать без носа? Без носа до магазина не дойду.

Шисуи подозрительно сощурился, поднимаясь с дивана. Он смотрел пристально, так и выжидая от Данзо подлости, и это выражение заставляет господина трепетно выдохнуть. Он само очарование, надо ещё его помучить, прежде чем купить ему черепашку.

— Без дураков, — с нажимом произнёс Шисуи и аккуратно вернул нос обратно.

Данзо ухмыльнулся и резво подорвался с места:

— Наколол! — захохотал он и убежал в коридор. Шисуи гневно поджал губки и побежал за ним.

Воспоминания только травмируют. Господин Шимура был для мальчика всем — отцом, матерью, другом. Они много лет жили вместе, и юноше казалось у них нет друг от друга секретов. Ведь они связаны крепкими тесными узами, слишком крепко, «намертво» — Шисуи бы сказал, чтобы так запросто забыть друг о друге. Оборачиваясь назад, Шисуи кажется будто всё это было ложью. Если бы любил — разве стал бы он врать? Если бы любил его, доверял ему — стал бы прятать от него свой пол? Если прятал — значит, никогда по-настоящему ему не доверял, относился как к остальным альфам. Быть может, в этом он был прав. Шисуи не переставал корить себя за то, что причиной их разрыва, вероятно, был он и его неудобные, для господина, чувства. Долгие четыре года он думал о своей вине, о причине ссоры с господином и винил, винил себя не переставая, стыдил себя за чувства, стыдил себя за то, что оказалось… естественным. Данзо называл себя альфой, все звали его альфой, поэтому чувства Шисуи называли «неестественными» и «странными» и юноша жил с этой ношей долгое время. Каждый раз как Шисуи хотел морально себя уничтожить вспоминал полный горести и боли взгляд Данзо, вспоминал его дрожащий голос, и слова, которые он повторял безумолчно: «Ты просто запутался». Нет. Он не запутался. Сейчас Шисуи кристально ясно всё понимал, или быть может, думал, что понимал, он более ни в чем не уверен. Не уверен, любил ли господин Шимура его по-настоящему или искусно играл роль, как так хорошо умел. Любил ли он его?!

Его тело крупно сотрясает, и он прячется за коленями, желая как можно теснее вжаться в себя. Словно хотел снова оказаться в животе мамы, где его никто не тронет, никто не обидит и никто не посмеет играть с его чувствами. Он не знал, что ему делать, всё перевернулось с ног на голову, стало легче и тяжелее одновременно. Множество вопросов получили ответы: почему Шисуи не видел гона господина, куда он уходил каждый месяц на несколько дней, почему у него не было детей, и почему он никогда не рассказывал о себе. Юноше противно быть им, противно оказаться «тем самым альфой», одним из тех, кого омеги ненавидят, которым не доверяют, — такие альфы не бывают любимы омегами, к ним приходили за утолением естественного голода и за наказанием, но не за чувствами. Те альфы, что являли собой поверхностный стереотип. Шисуи ведь не был таким, но из-за Данзо считал себя мерзавцем. Правильно ли что Шисуи знал его секрет? Правильно ли что молча отсиживается? Что он вообще мог ему сказать? Если Данзо пожертвовал даже доверием Шисуи ради этого секрета, как Учиха заставит его… что? Признаться? Извиниться? Что Шисуи от него хотел? Они не общались четыре года, откуда он возьмёт в себе силы на этот разговор? Кому этот разговор вообще был нужен? Что он вернёт, что возместит? Хоть что-то изменится?

— Ничего не изменится, — подавленно пробормотал юноша. — Он ненавидит меня… я не достоин его доверия, — и ещё теснее вжался в себя.

Порой чувства тоски из-за бессилия сменяются гневом или отчаянием. Шисуи редко злился, воспитание господина Шимуры научило его сдерживать гнев внутри себя. Шисуи легко прощал людей, старался во всём видеть хорошее, даже в самых горьких и неприятных днях, но сейчас он удивился отсутствию желания найти в этой ситуации хоть что-то доброе. Ничего в этой ситуации не могло его обрадовать, от нее разило грязью и бессилием. Шисуи думал об этом много дней, но чем дольше думал, тем скорее грусть сменялась гневом. Он прятался от этих мыслей загружая себя работой или просматривая фильмы, читая книги, но как только день сменялся следующим, Шисуи вновь ловил себя на злости.

Не мог поверить в свой гнев. Шисуи никогда не злился на советника, он не находил повода злиться на него, но в очередной день бессмысленной скорби он осознал себя безумно злым.

Только через неделю он вновь вышел на работу, оправдываясь перед коллегами болезнью, старался ни с кем не общаться, лишь бы не кричать и лишний раз не извиняться. Хватит с него сожалений.

— Эй, Чародей, — Хитрец встретил юношу привычным дерзким тоном и настойчиво пожал руку. — Тебя Омут разыскивает уже который день. Где тебя носит?

— Привет, — невзрачно отозвался Шисуи. — Разве Уэ-сама не взял отгул?