Часть 13. После. Принцесса (1/2)

121-й год по календарю Вечного (Верного) Пути

Детектив ступил на липкую, неряшливо заасфальтированную когда-то дорогу, в которую поверх асфальта стада ботинок долгие годы втаптывали грязь и мусор. Бумажки, фантики, пакеты, бычки и сигаретные пачки сливались в пестрый ковер под ногами, а листы картона, пролагавшие путь над всем этим месивом, сами быстро затаптывались, размокали и становились частью грязевого покрова, поверх которого кто-то вновь и вновь кидал картон, превращая дорогу в хлюпающий пирог-слоевик.

Детектив, впечатывая подошвы в мякотку пирога, вилял между лабиринтами торговых палаток. Те покупатели, что были повнимательней и поосторожней, при его виде испуганно расступались; прочие вовсе не замечали его, продолжая прицениваться, примериваться или просто бесцельно шарить взглядом по товарам. Продавцы горланили заученные речитативы, как-то особенно вежливо и таинственно понижая голос, когда детектив проходил мимо, словно были готовы предложить ему что-то, достойное лишь его одного.

Бездонка находилась на юго-западной окраине Гладены, но детективу казалось, что по размеру она была как вся Гладена вместе взятая — или даже больше всей вместе взятой Гладены. И хоть детектив и понимал, что этого не может быть, тем не менее это было так: пройти ее от начала и до конца было совершенно невозможно, словно на каждом углу и повороте открывались какие-то потаенные пространственные карманы, ведущие в другие измерения. Именно этим детектив объяснял для себя и тот факт, что Бездонка до сих пор не была прикрыта полицией: ведь отруби этому монстру одну голову, как сбоку уже вырастало три других. По крайней мере, никак иначе существование и процветание этого места Киртц аргументировать не мог.

Детектив змейкой обошел с десяток палаточных рядов, — на которых даже присмотрел себе один новый пиджак и несколько новых рубашек, решив, что вернется за ними на обратном пути, — прежде чем достиг наконец раздела женского белья. Сюда кишащие толпы с других рядов отчего-то не совались, и было словно почище; над проходом висела закрепленная где-то на крышах палаток полиэтиленовая пленка, видимо сорванная с какой-то теплицы и призванная защищать проход от дождя.

— Импортные чулочки! — оживились продавщицы при виде забредшего к ним покупателя. — Не рвутся, стрелок не пускают! Как шелк на коже! Лучший подарок для девушки!

Дородная кудрявая женщина из ближайшей к детективу палатки уже натягивала на свою мясистую руку тоненькую прозрачную ткань и разевала в ней пальцы, ставшие похожими на гигантские жабьи перепонки. Рука у нее была покрупнее иной женской ноги, и детектив, удивленный стойкостью колготок, сразу же почувствовал к ее словам доверие. Он подошел, представился ей и, не тратя времени на лишние предисловия, уже привычным движением выудил из пакетика свою улику, покрутив ей перед носом продавщицы.

— У вас такие продаются?

Женщина, почувствовав какую-то серьезность дела, сразу же изменилась в лице. Было видно, что серьезных дел она не ожидала и детектив застал ее врасплох. Однако уже спустя несколько секунд она собралась и с уверенностью эксперта сказала:

— «Лафелли». — Она покачала головой, как если бы всегда подозревала, что однажды к ней вот так подойдут и зададут этот вопрос. — У меня нет. Это Жишка возит. Не знаю зачем. Спросом не пользуются и дорогущие к тому же. Ну какой нормальный человек будет тысячу отдавать за трусы?

— Как мне Жишку найти? — спросил детектив.

— Вот завернете в следующий ряд, — она показала высвобожденной из колготок рукой, — и первая палатка с правой стороны.

Детектив проследовал по ее указаниям, нисколько не сомневаясь в их правдивости. Нашедшаяся на обозначенном месте женщина неохотным кивком призналась, что действительно является Жишкой, и как бы уточнила:

— Ежефина.

Киртц для себя остановился на каком-то промежуточно-компромиссном варианте, в котором женщина стала Ежишкой.

Ежишка была накрашена яркими зелеными тенями, словно в надежде на то, что этот цвет придаст молодости ее подернутому морщинами лицу. Длинные каштановые волосы облипали ее высокую фигуру и сухо шелушились в порывах ветра. Взгляд у нее был интеллигентный и утонченный, и детектив почему-то подумал, что по вечерам она переоблачается из спортивного костюма в вечернее платье и ходит на свидания. Еще детектив подумал, что в схватке с первой продавщицей Ежишке бы не поздоровилось, и как-то даже заранее ее пожалел.

Узнав, что требуется детективу, Ежишка скрылась за шторой, отправившись куда-то в закрома своей безразмерной палатки. Киртц, пока штора приоткрывалась, успел только заметить призрачно-бледные манекены, одетые в черное белье. Спустя минуту Ежишка вернулась с тетрадкой в руках и бросила тетрадку на прилавок с чулками.

— Из последнего завоза пять штук продано, — сказала она.

— Помните, кому? — спросил детектив.

— Ну, как вам сказать… — отчего-то замялась Ежишка. — Ну, помню.

Киртц молча ждал продолжения.

— Есть женщина, постоянная покупательница, — сказала Ежишка. — Приходит раз в месяц или даже чаще. Мы ее все знаем, хотя и делаем вид, что нет. Работает она в публичном доме недалеко отсюда. Закупается для своих девочек. Партиями закупает. Берет несколько разных марок белья. И чулок берет несколько пар. Импортных. Качество потому что лучше, чем у наших.

Говоря, она по какой-то машинальной привычке поглаживала и поправляла разложенные по прилавку чулки, словно чтобы детектив получше рассмотрел ассортимент.

— Где именно находится этот публичный дом? — спросил Киртц.

— Ну, точный адрес я вам не скажу, мне этого знать незачем. В Верхнереченском районе, где старая церковь. Там поспрашивайте.

Детектив записал ориентиры в блокнот и затем поинтересовался:

— А из предыдущих завозов?

— Да это уж когда было, — вздохнула Ежишка, словно думать о таком далеком прошлом было ей неприятно.

— Кто-то еще продает белье этой марки? — уточнил Киртц.

— Здесь? Нет, насколько я знаю.

— А не здесь? — вцепился детектив.

Ежишка молча пожала плечами, как будто сбитая с толку этим вопросом, и снова принялась перебирать чулки. В ее лице детектив прочел скуку и мечты о вечерних свиданиях.

На обратном пути Киртц, как ни старался, как ни взвывал ко всем своим детективным талантам, ни рубашек, ни пиджаков уже не нашел. Вместо этого ряды пестрели купальниками, пляжными сумками, панамками, разноцветными солнечными очками и другими отпускными принадлежностями, словно просящимися втиснуться в чье-нибудь уходящее лето. Детектив сжалился и приобрел себе темные очки в тонкой круглой оправе, про которую продавец заверил его, что именно такого радиуса округлость сейчас на пике моды. У этого же продавца Эндман в подарок к очкам выторговал красную кепку, налегая на то, что радиусы кепки и очков идеально пропорциональны друг другу и должны полагаться вместе. А затем, наслаждаясь своим новым приглушенно-фиолетовым взглядом на жизнь вокруг, детектив как-то неожиданно покинул цветастые летние ряды и оказался у проезжей дороги, — но, кажется, совсем не у той, где припарковал автомобиль. Нет, это место, это многоголовое чудовище не поддавалось детективу, в неравном бою он проиграл, — однако стыдиться этого вовсе не собирался, отдавая дань почтения своему победителю.

Автомобиль нашелся спустя полчаса ходьбы, на нем детектив доехал до Верхнереченского района, разыскал там церковь, которая была закрыта, и в глубине соседней с церковью улицы разыскал публичный дом, который тоже был закрыт. Проведя между двумя этими обстоятельствами какую-то не совсем внятную параллель, детектив решил наведаться сюда позднее и, возможно, в какой-нибудь другой день, потому что сегодняшнее «позднее» он рассчитывал провести совсем иным образом.

К обеду он вернулся в Управление, где, впрочем, никакого обеда ему увидеть не пришлось; вместо этого, как только детектив зашел в кабинет, старший оперативник Джад Микельс скабрезно ухмыльнулся и обеими руками начал изображать какое-то мерзкое злорадное совокупление. Детектив сразу понял, что левая рука Микельса с собранными в колечко пальцами подразумевает самого детектива, а вот его правая рука…

— Детектив Киртц, — пискнул из другого угла какой-то дежурящий новобранец, — приходил полковник Хансон и просил вас срочно к нему явиться, как только будете на месте.

Совокупление ускорилось, Микельс от удовольствия даже застонал, его последний, самый громкий стон детектив услышал уже из коридора. Кабинет полковника Хансона находился двумя этажами выше, и, когда Эндман подходил к лифту, из соседнего с лифтом кабинета, заметив его, выбежал, прихрамывая на худосочных ногах, майор Кастор и как ни в чем не бывало стал ждать лифт рядом с ним. Детектив подозрительно покосился на него, и подозрение его усилилось, когда Кастор, исподтишка бросая на него хитрые взгляды со своего нервно тикающего лица, сопроводил его всю дорогу до кабинета полковника, а потом еще и зашел в кабинет вместе с ним.

Они встали перед полковником в метре друг от друга; детектив, чтобы чем-то от Кастора отличиться, скрестил на груди руки. Хансон поднял к ним взгляд от стола.

— Майор Кастор, — устало сказал полковник, — раз уж вы тоже здесь, расскажите о своих достижениях сами.

— Докладываю! — объявил Кастор, чуть подрагивая от радости. — В результате расследования анонимного доноса в Комиссии по специальным общественным делам выявлен и деактивирован «крот», работавший с террористами. По итогам допроса…

— Вы не мне докладывайте, — прервал его Хансон, — вы мне уже докладывали, а лучше детективу расскажите, — он показал рукой на Киртца.

Кастор немного боязливо посмотрел на детектива и одними плечами чуть-чуть развернулся в его сторону.

— По итогам допроса работница созналась в передаче данных террористам и в том числе в контактах с Ирвеном Эберхартом. Также она выдала время и место, куда вчера вечером должны были прибыть террористы для осуществления своих планов по эксфильтрации обвиняемых, в отношении которых готовилось задержание. В этом месте террористов уже ждал отряд ОПТ. В результате операции эксфильтрация обвиняемых была предотвращена, а один из террористов был убит либо ранен.

Пока он говорил, лицо детектива все отвисало и отвисало вниз и в конце концов замерло, упершись в какие-то естественные костные ограничения. Нет, Киртц ожидал от Кастора чего угодно: какой-нибудь бюрократической подлянки, или выдуманной жалобы на неуставные отношения, или новой попытки дележа бюджета, — но явно не того, что он сейчас слышал.

— «Убит либо ранен»? — ошарашенно покачал детектив головой, еле собрав челюсть обратно, и затем, как бы придя в себя, зарычал на Кастора: — С каких пор было об этом известно? Как долго велась по ней работа?

— Донос поступил мне на прошлой неделе, — гордо сказал майор. Детектив при его словах обеими руками взялся за голову, и Кастор немного суетливо заоправдывался: — Разумеется, сначала нужно было все проверить, но когда данные подтвердились, необходимо было действовать быстро и…

— Где сейчас эта сотрудница? — перебил его детектив.

— К сожалению, сотрудница скончалась от сердечного приступа, — сказал Кастор, попытавшись обыденностью своей интонации передать, что его вины в этом нет.

Челюсть у детектива уже устала отвисать, поэтому он только вылупил глаза.

— Что еще она рассказала? Как Эберхарт на нее вышел? Как контактировал с ней в дальнейшем? — выплевывал вопрос за вопросом детектив.

— Этого при допросе установить не успели, — снова обыденно сказал майор.

— Плешивая ты оглобля… — прошипел Киртц, яростно глядя на Кастора.

— Детектив! — гаркнул Хансон.

Киртц через силу повернулся к нему.

— Майор Кастор, в отличие от вас, показал хоть какой-то результат, — недовольно сказал полковник.

— Результат?! — возмутился детектив, вопросительно вытянув руку в сторону Кастора. — Главная свидетельница мертва, террористы ушли, а ведущий детектив по делу даже не был осведомлен об операции!

— Это ли не вина ведущего детектива по делу, до которого невозможно ни дозвониться, ни обнаружить на рабочем месте?.. — тихо, но различимо проговорил Хансон.

— Это не результат, а полный провал, — проигнорировал его упрек детектив.

— Теперь у них больше не будет человека в Комиссии, — сказал Кастор, пытаясь отстоять свои достижения.

Киртц гневно развернулся к нему.

— Да откуда вам знать? Завербовали ее — завербуют и другую.

— Теперь будет тщательная слежка за…

— Какой был источник этих ваших сведений? — оборвал майора Киртц.

— Анонимный донос, я же говорил, — неприязненно ответил Кастор.

— Анонимный донос? — не поверил Киртц. — Кому, тебе? Кто тебе додумается чего донести, кроме чекушки с утра, чтобы опохмелиться?

— Офицеры! Не устраивайте тут базар! — снова прикрикнул полковник Хансон.

Детектив подумал, что уж на базаре-то гораздо проще с кем-либо договориться.

— Мне нужна будет вся информация по допросу, по операции и особенно — особенно — как и при каких обстоятельствах к тебе попал этот донос, в самых подробных деталях — вплоть до того, каким пальцем ты ковырялся в носу во время его получения, — жестко сказал Киртц. — Сегодня. До пяти вечера.

Кастор перевел ищущий защиты взгляд на полковника.

— Предоставьте ему всё, майор, — мрачно обрубил его надежды Хансон.

Майор Кастор почтительно кивнул, Киртц в это время уже выходил из кабинета. Кастор вышмыгнул в коридор, когда детектив был на полпути к лифту. Услышав его, Киртц остановился и обернулся.

— Я готов поверить, что ты просто идиот, Кастор, — сказал он. — Но если я выясню, что ты вдобавок к этому лживая свинья, пощады не жди.

— Не изображай, что тебя так заботит дело, Киртц, — приподнял нос майор. — Просто бесишься, что тебя обставили. Научись принимать поражение!

Сказав это, майор Кастор чуть попятился вперед — выглядело это, по крайней мере, именно так. С каждым своим шагом майор чуть приближался к Киртцу, но в то же время будто стремился отойти от него все дальше и дальше и стать все меньше и меньше. Наконец, когда сбоку от майора оказался выход на лестницу, он исчез из коридора с неприметностью исчезающей в норку мыши, только на лестнице выдав, что он не мышь, когда то ли споткнулся, то ли соскользнул со ступеньки, громко из-за этого топнув и ругнувшись. Детектив просверлил взглядом дверь на лестничный пролет и пошел дальше к лифту.

Без девяти минут пять в распоряжении Киртца была запись допроса, докладная об операции, а также куча бесполезных, слабо имевших отношение к делу бумажек, которые, как детектив подозревал, Кастор подложил ему специально, в попытке запутать его и замозолить ему глаза, и, вероятно, все это время до пяти вечера майор потратил именно на то, чтобы разыскать таких бумажек как можно больше. Получив эту толстую Касторовскую папку, детектив снова разозлился, хотя до этого, пообедав, успел уже остыть. Это кто еще из них не умел принимать поражение? Детектив-то как раз умел и принимал, вот только сегодня он вполне достойно все принял, не сумев разыскать себе одежды на Бездонке. А все потому, что там был действительно честный и серьезный противник, не какое-то подхалимистое отребье вроде…

«Аниса Шелебах», — докопался наконец детектив до той самой анонимной записки. Донос состоял из одного только имени, выведенного торопливой синей ручкой на клочке тетрадного листа в линейку. Верхняя часть клочка оканчивалась ровным естественным краем листа, снизу, почти прямо под именем, клочок был оборван. Но оборвался ли он до того, как попал Кастору в руки, или после?

Детектив представил себя на месте автора записки. Кастор утверждал, что клочок был обнаружен в его почтовом ящике, а не передан ему, как шпаргалка, где-нибудь под столом, — и зачем в таком случае было делать его настолько маленьким и рисковать, что Кастор его вообще не заметит? Уж если бы детективу требовалось написать только одно имя, он написал бы его во весь лист, или уж, по крайней мере, чуть покрупнее. С другой стороны, детектив был человеком умным, а вот анонимный писатель мог большим интеллектом не обладать, или, если уж на то пошло, он мог не обладать большими запасами бумаги. Но нет, что-то Кастор в этой истории явно не договаривал.

В раздраженном состоянии духа детектив вернулся к ночи домой и, даже не включив в комнате света, завалился отдыхать в старое скрипучее кресло у окна. Дворовый пейзаж уже провалился в темноту, и в окне лишь отражались створки книжного шкафа, на который падал свет из коридора. Скрип кресла, обычно навевавший на детектива некую одомашенность и уют, сейчас казался ему пустым и неживым, как скрип заброшенного дома, перетянутого паутиной.

Немного подумав, Эндман притащил из коридора телефон и устроил его рядом с собой на подлокотнике. Телефон сразу же ободрил детектива, вернув его мысли в более приятное дообеденное русло — к публичному дому, найденному рядом с церковью, и связи этого публичного дома с Лайсоном Джеммингсом. Вернее, приятной была только часть про Лайсона Джеммингса, и поскольку связать его с домом пока никак не получалось, то детектив решил этот дом вообще временно исключить из уравнения.

Он набрал на телефоне номер, который раздобыл когда-то в Управленческой телефонной базе, сразу же запомнив наизусть. Первый долгий гудок, раздавшийся из трубки, завел сердце детектива сладковато-тревожным предвкушением. Еще несколько гудков предвкушение нарастало, и ладонь детектива даже вспотела вокруг трубки от волнения. Он представлял, как его звонок пронзает тихую и темную квартиру, как лунный свет не шевелясь лежит на деревянном полу, как чуть колышется от сквозняка занавеска и как вот-вот уже подхватят дрожащую телефонную трубку гибкие белые пальцы… Но потом гудки как-то приелись, утеряли свой будоражащий эффект, Эндман, с одной стороны, немного от этого расслабился, а с другой стороны, снова загрустил. Никого не было в этой квартире, и напрасно изводил себя телефон.

Детектив положил трубку, подождал и затем позвонил еще раз. В спальне, согретой за день палящим летним солнцем, было жарко: Киртц расстегнул несколько верхних пуговиц на рубашке и закатал рукава. Он даже хотел было снять рубашку совсем, но звонить Лайсону в таком виде почему-то показалось ему неприличным.

Квартира все молчала и детектив все слушал гудки, вычерчивая ногтем зигзаги на подлокотнике, чтобы себя развлечь. Он был уверен — там, в этих зигзагах, крылась разгадка какой-то тайны, окружавшей и публичный дом, и Лайсона, и разбитое окно у того на этаже. Нужно было только построить зигзаг подлиннее — и детектив все поймет. Щелчок в трубке застал его врасплох, Киртц мигом забыл все придуманные теории и вцепился в подлокотник. Из телефона донесся утомленный голос, скомканный помехами и проводами:

— Слушаю.

Детектив подобрался в кресле и сел поровнее.

— Лайсон Джеммингс… — сказал он полуудивленно.

— О боже, — вздохнули на другом конце.

Эндман, не уверенный, относилось ли это к нему или к кому-то еще, продолжил:

— Это детек…

— Да, я понял, — не дослушал его Лайсон, — кому же еще придет в голову звонить мне во втором часу ночи и начинать разговор с «Лайсон Джем-мингс»? — он передразнил интригующий баритон детектива, и Киртц подумал, что сходство очень точное, — ему даже польстило, как низко и брутально звучит его голос.

— Не очень-то вы и сонный во втором часу ночи, — единственное, что нашелся сказать детектив.

— И что? Вы хотите помочь мне заснуть? — нетерпеливо поинтересовался Лайсон.

— Я хотел всего лишь проверить доступность номера, чтобы в выходные не оказалось, что он неправильный.

— М-м, — промычал в трубку Лайсон. — Проверили? Все доступно?

— Вполне доступно…

— Здо-ро-во, — сказал Лайсон почти шепотом, как будто ему лень было напрягать голосовые связки.

От этого шепота у Киртца на затылке отчетливо встрепенулись какие-то мурашки.

— У вас очень приятный голос, — сказал он.

— Не только доступно, но еще и приятно — вам прямо везет, детектив, — немедленно съехидничал Лайсон.

Киртц решил перевести тему.

— Не задумывались ли вы, какое это чудо — телефонная связь? Человек находится за многие километры от вас, а вы слышите его так, как будто он с вами дома.

Лайсон на этот раз не так стремительно ответил.

— Ах, детектив, да вам, кажется, одиноко? — спросил он с легкой смешинкой в оттаявшем вдруг голосе.

Киртц замешкался. Как Лайсон его раскусил? Следовало ли притвориться, что он не прав? Пока детектив раздумывал, возражать стало уже поздно: своим же молчанием он себя и выдал.

— Ну так бы сразу и сказали, — снова заговорил Лайсон. — А то «проверить номер» какой-то…

— Вы не были бы таким колким, если бы я сразу так сказал? — спросил детектив.

— Кто знает. Может быть, я такой не из-за вас. Может быть, у меня был тяжелый день, — вновь посмурнел Лайсон.

Перед внутренним взглядом Киртца тут же всплыл зловещий мужчина с седой бородкой, дающий Лайсону свои несуразные указания. Все его существо занегодовало.

— Только скажите, кто сделал тяжелым ваш день, — я заставлю этого человека пожалеть.

Интуиция запоздало предостерегла детектива, что Лайсон сейчас снова начнет на него ругаться, однако с другого конца трубки прошуршал в ответ неожиданный смешок.

— Вы правда сделали бы что-то такое ради меня или просто пушите хвост? — спросил Лайсон немного кокетливо.

Его голос обвился вокруг сердца детектива как ласковый весенний ветерок.

— Разумеется, сделал бы, — безо всякой заминки ответил Киртц.

— Хм. Это мило.

— Вы скажете? — понадеялся Эндман.

— Нет. Это мило только в теории, детектив. Вызывает некое чувство благодарности, даже если это неправда. Иногда одного чувства достаточно.

Кокетство при этих словах развеялось из голоса Лайсона, обнажив перед слухом детектива что-то более искреннее и интимное. Что-то, что редко показывалось из-за бесчисленных масок, которые Лайсон то и дело переодевал. Детектив не столько услышал, сколько почувствовал, как размеренно, как по-настоящему Лайсон сейчас дышит, как обнимает пальцами трубку, как закидывает ногу на ногу и прислоняет свое пластичное, растомленное жарой тело к спинке дивана. Он был весь — как полуночный коктейль в хрустальном бокале, солоноватый на поверхности, горьковатый на языке и такой сладкий, если его глотнуть. Было бы Киртцу самому достаточно одного только этого чувства? Он подумал, что ради этого чувства мог бы умереть, но в то же время его было так бесконечно мало, а хотелось так бесконечно большего.

— Я хотел бы улучшить ваш день, — сказал детектив.

Провода между ними шипели и потрескивали, как сухие ветки в костре.

— Он уже закончился, — устало ответил Лайсон. — Не нужно его дальше ворошить.

— Я хотел бы улучшить вашу ночь в таком случае.

Лайсон хмыкнул, как будто где-то там, на другом конце провода, улыбнувшись.

— Ночь и так прекрасна, вы не находите?

— Хм…

— Ах да, вы же это самое… — лениво вспомнил Лайсон, — любитель рассветов.

Киртц тут же вывернулся:

— Я полюблю и самую темную ночь, если это будет ночь, проведенная с вами.

— Ночь, проведенная со мной? — вдруг удивился Лайсон. — Однако. Что вы такое имеете в виду, детектив?

— Ночь, проведенная с вами на телефонном звонке, — пояснил Киртц. — Ничего более я в виду не имел.

— Вы собираетесь провести со мной всю ночь? — в тоне Лайсона промелькнула какая-то игривость. — Думаете, что продержитесь?

— Не вижу ничего, что могло бы мне помешать, — уверенно заявил Киртц.

— Дело в том, детектив, — поведал Лайсон, — что ночь на телефонном звонке со мной имеет свои правила.

— Хм. Я слушаю, — заявил Эндман уже не так уверенно.

— Вопросы задаю только я, — сказал Лайсон. — А вы только отвечаете на мои вопросы. А с первым неотвеченным вопросом я кладу трубку.

Поразмыслив над услышанным, детектив заключил:

— Это, несомненно, жестокие правила.

— Уже сдались?

— Я никогда не сдаюсь.

— Тогда первый вопрос, — объявил Лайсон. — Расскажите мне про случай, когда вы перед чем-то сдались.

Эндман, на секунду зависнув, попытался выкрутиться:

— Но я же только что сказал, что…

— Это пустая ложь, — прервал его Лайсон. — Мне неинтересна ложь. Мне интересна ваша история. Вспоминайте случай или Вечного Пути, у вас пять секунд.

«Вот так! И никаких компромиссов!» — подхватил какой-то внутренний голос Киртца. Детектив так запаниковал от этого давления, что поначалу своей панике даже возмутился: никому не было позволено им так помыкать!

— Раз… два… — понеслись вдруг беспощадные, неудержимые стрелки часов.

Возмущение сразу забылось, на него не хватало времени. Где-то подрагивало лезвие гильотины, грозящей вот-вот разрубить эту хрупкую телефонную связь между ними.

— Ну, хорошо! Дайте мне подумать, — воззвал к Лайсону детектив.

Его блистательный интеллект не мог блистать в таком стрессе!

— Три-и… — чуть растянул секунду Лайсон.

— Я… хотел поступить в Академию искусств на эстрадный вокал, — наконец нашелся детектив. — Но все мои друзья глумились над этой идеей, и я стал полицейским.

Только теперь, ощутив легкое головокружение, он вспомнил, что люди вообще-то дышат. Детектив задышал. Лайсон немного ошарашенно засмеялся:

— Чтобы их арестовать?

— Нет, — сказал детектив. — Чтобы не разочаровать их.

— М-м, — протянул чуть помягче Лайсон. — Мне сложно представить ваших друзей. Какие они?

Детектив, расслабившись, погладил подлокотник. Голос Лайсона как будто управлял им, своим тембром то сковывая, то разнеживая его мышцы.

— Тогда это были мои одноклассники, Жирный Джо, Плеть и Просто Том, но через какое-то время после школы мы разошлись, я давно уже не видел их.

— Получается, зря становились полицейским? — спросил Лайсон с долькой печали в голосе.

— Ни в коем случае, — возразил Эндман. — Если я стал полицейским только ради того, чтобы встретить вас, это одно уже достаточная причина.

— Но, может, вы бы стали певцом, выступали бы в клубе и мы встретились бы гораздо раньше, — предположил Лайсон.

Только лишь детектив задумался о таком развитии событий, как альтернативная жизнь уже захватила его в свое бешеное русло.

— Гипотетически, — сказал он (вокруг мерцала сцена, скрипел и повизгивал микрофон, акробаты-танцоры висели на штанкетах), — если бы я был певцом, я был бы наверняка очень известным и успешным певцом, поклонники постоянно крутились бы вокруг и пытались ко мне пробиться, и я просто не смог бы вас заметить в этой безумной толпе.

Лайсон ошеломленно ахнул.

— Вы знаете, детектив, так гипотетически меня еще не отшивали.

— Но я ответил на ваш вопрос и не нарушил никаких правил, — сказал в свою защиту детектив.

— Что ж, в самом деле, — согласился Лайсон. — Придется спросить вас что-нибудь посложнее. Скажите, детектив, когда и над чем вы в последний раз смеялись?

— Ну, это совсем не сложно, я… — начал Киртц, но ничего смешного все как-то не шло и не шло на ум. Детектив наконец нашел этому объяснение: — Я слишком серьезный человек для такого.

— То есть никогда?

— Кажется, никогда, — подтвердил Киртц.

— Какое вызывающее заявление. И не планируете? — поинтересовался Лайсон.

— Думаю, нет.

Лайсон как-то растерянно хмыкнул.

— Это немного грустно, — сказал он. — Смеялись бы вы, если бы были эстрадным певцом?

— Да, — прикинул Эндман, — постоянно. Это был бы мой конек. Но все это был бы искусственный смех, игра на публику. Никто бы не знал, что происходит у меня в душе.

— Что происходит у вас в душе? — серьезно спросил Лайсон.

— Я… — замешкался детектив. — Там… Там что-то слишком безобразное, чтобы об этом говорить.

Лайсон снова хмыкнул. Киртц глубоко вдохнул, приготовившись услышать короткие гудки в наказание за неотвеченный вопрос. Но гудков почему-то не было, и он наконец медленно и осторожно выдохнул.

— Вы не положили трубку, — констатировал он.

На какое-то время все погрузилось в молчание, даже телефонные помехи куда-то пропали и затаились. Вынырнувший из этого штиля тихий голос Лайсона прозвучал ясно и отчетливо, детектив услышал шелестящий воздух между его губами, услышал, как его язык, чуть щелкая, касается сзади зубов.

— Может быть, мне тоже хочется компании кого-то, кто за много километров от меня.

Трубка зашуршала, или, вернее, зашуршало что-то за трубкой, как будто Лайсон подвинулся на диване.

— Почему-то мне кажется, что вы говорите не обо мне, — с грустью сказал детектив.

— О ком же, по-вашему, я говорю? — удивились на другом конце провода.

— О ком-то, кого вы давно любили.

— Ох, ну что за бред из романтической книжки? — возмутился вдруг Лайсон, но не так сурово, как обычно. — Вы ошибаетесь. Жить прошлым мне неинтересно.

Детектив немного подумал, прежде чем спросить:

— Есть ли кто-то в вашем настоящем?

Лайсон тихонько цокнул.

— В моем настоящем только звонки посреди ночи от детектива Эндмана Киртца и последняя оставшаяся сигарета в пачке.

— Что вы намереваетесь с ней делать? — спросил детектив.

Вопрос и ему самому показался глупым, но Эндман был объят какой-то необъяснимой радостью, и ему было, в общем-то, все равно.

— Оу, — сказал Лайсон. — Ну я даже не знаю. Может, законсервирую на зиму. А что бы вы хотели, чтобы я с ней сделал?

Эндман представил его губы, гладкие и нежно-бледноватые, словно едва созревший фрукт, — и как упруго зажимается между ними сигаретный фильтр, и как заносит все туманом белый дым.

— Подарите ее мне в память о вас.

— Вы что, боитесь меня забыть? — немного разочарованно спросил Лайсон.

— Я никогда вас не забуду, — заверил детектив.

Лайсон с непонятным выражением усмехнулся.

— Где вы сейчас? — спросил он, помолчав.

— Я дома, — сказал Эндман и зачем-то уточнил: — В кресле.

— Расскажите мне про свой дом, — сказал Лайсон. — Мне кажется, это нечестно, что вы видели мое жилище, а я ваше нет.

— Это… не выдающееся жилище. Вам было бы здесь неинтересно и, может быть, даже неуютно, поэтому я и не приглашал.

— Ах, поэтому… — слегка ухмыльнулся Лайсон.

— Ну… — начал детектив, — я живу здесь уже десять лет. Это дом недавней постройки, мне выдали здесь квартиру по службе. В комнате у меня есть кровать, но я немного презираю ее. Она складывается в диван, чтобы смотреть с нее телевизор. В том числе и поэтому я люблю сидеть в кресле, потому что телевизор из него не видно.

— Зачем же вам телевизор, если вы его так не любите? — недоуменно спросил Лайсон.

— Я… — Киртц замялся, — не думал, что все будет так плохо. Как говорится, не попробуешь — не узнаешь. А теперь он уже вжился в обстановку.

— Интересно, в чем еще вы таким принципом руководствуетесь, — в голосе Лайсона как-то очень внятно слышалась его приподнятая бровь.

Но как вопрос это не звучало, и детектив решил не отвечать.

— Кроме этого у меня есть книжный шкаф и еще обычный, гардеробный шкаф, — продолжил он. — В нем… я храню свои стильные вещи.

Киртц сделал паузу, как бы ожидая от Лайсона реакции, но тот почему-то молчал, не выражая никакого одобрения. Детектив решил уточнить:

— Если вы помните, тогда, в клубе…

— Да, да, как не помнить, — проговорил Лайсон, но вновь без определенной интонации.

Детектив хмыкнул.

— Ну, а так…

Он обвел взглядом стол и вазу: нет, ничего примечательного не было в этом столе и в этой вазе, ничего такого, что могло бы Лайсона интересовать. Дальше стояло ее трюмо — нет, теперь просто трюмо, пустое трюмо, — мимо которого он иногда проходил, заглядывая в зеркало. В зеркале он тоже всегда ожидал увидеть некое «ничто», некую серо-белую пустоту под цвет потолка в комнате, но вместо этого каждый раз обнаруживал там «что-то» — и не всегда приятное глазу «что-то», поэтому порой предпочитал туда и не заглядывать.

— …а так я здесь скорее занимаю пространство, чем живу.

— Десять лет — долгий срок, чтобы занимать пространство, — сказал Лайсон.

Детектив посмотрел в окно: откуда-то веяло холодом.

— И что, — вновь заговорил Лайсон, и Киртца вдруг наоборот, словно он стоял под контрастным душем, обдало жаром, — у вас даже не лежит какая-нибудь книжка на тумбочке? У вас не висит какое-нибудь розовое полосатое полотенце в ванной? У вас не раскиданы дырявые носки по комнате? Не ползает, в конце концов, какой-нибудь жалкий затрепанный таракан по кухне?

Эндман собрался. Рассказал про свои полотенца — нет, не розовые, — рассказал про своих тараканов — нет, не ползают, а были вытравлены борной кислотой, — рассказал про брачные игры голубей на подоконнике, про ругающихся соседей и про свою ненависть к пододеяльникам. Ему было странно и непривычно, что он так долго говорит о таких несущественных вещах — и что кто-то так долго его слушает. Что кто-то комментирует его ритуалы мытья посуды и вечную пропажу ножниц для стрижки ногтей — и иногда смеется, — но как будто не над ним самим, а над его рассказом.

В конце концов детектив так разловчился, так разошелся, что начал рассказывать о происходящем не только дома, но и рядом с домом. Он поведал, как однажды провалился в плохо закрытый канализационный люк у подъезда, однако всячески отмел предположения Лайсона о том, что пытался кого-то этим поступком впечатлить. Дальше детективу почему-то вспомнились подробности битвы то ли за девушку, то ли за бутылку самогона у него во дворе и как детектив болел за одного участника битвы, имевшего густую мужественную бороду, а победил другой. Эндман из мстительности арестовал неугодного победителя и потом корил себя за малодушие.

Из какого-то давно погребенного небытия вылезли истории о нашествии светлячков (очень красивых), ядовитых грибах, выросших на клумбе, и о ленивых мухах, созревших за зиму в цветочных горшках. В какой-то момент Киртц уверился в том, что и эта напасть с мухами, и вся остальная мелкая ерунда в его жизни происходила исключительно ради этого момента, ради этой ночи, или даже ради уже утра, которое вдруг, к удивлению детектива, обнаружилось за окном. Он закончил говорить, только когда понял, что уже какое-то время щурится — от вылезшего из-за пятиэтажки солнца. В некоторых окнах пятиэтажки горели вялые утренние лампочки, вдалеке стучали по рельсам вышедшие на маршрут трамваи. Эндман задернул штору.

— Что ж, вы продержались со мной до рассвета, — зевнув, сказал Лайсон. — Браво, детектив.

Где-то на другом конце трубки захлопали ладоши. Киртц, повременив, все-таки спросил:

— Могу ли я задать теперь вопрос?

— Да, — мягко, как подогретая пастила, прозвучал голос Лайсона.

— Вы поедете со мной на выходных? — спросил Киртц и замер в ожидании.

Лайсон снова зевнул, неторопливо и размеренно, не слишком-то беспокоясь об ожидании детектива.

— Да, — ответил он наконец. — Но только если вы наденете свои самые стильные вещи.

Киртц, смерив гардеробный шкаф озадаченным взглядом, пообещал сделать все, что в его силах.

— К сожалению, мне пора идти на работу, — сказал он, тяжело вздохнув.

— М-м… — как-то миролюбиво и даже нежно промычал Лайсон. Детективу показалось, что он улыбнулся. — Доброе утро.

***

Ирвен перелистнул фотографию. С распластанного по руке планшета на него снова посмотрел Юс. Здесь это был самый типичный, самый стандартный Юс: рот в азартной улыбке, опасно блестящие хитрые глаза и оттопыренный средний палец, протянутый в центр кадра. Может быть, потому эта фотография всегда так Ирвену нравилась — она как будто ухватила кусочек чужой души и выложила его пикселями на экране. Но сейчас лицезрение Юса шевелило внутри какие-то совсем непривычные эмоции: смесь из обиды, непонимания и даже чуточки злости, — что-то, что Ирвен в последнее время испытывал так редко, что каждому подобному случаю удивлялся как в первый раз.

«Когда ты мне больше всего нужен…» — мысленно упрекнул он фотографию.

Где-то над его плечом прозвучал бесцеремонный голос:

— Че, по дружбану своему соскучился?

Ирвен чуть скривил губы и сухо сказал:

— Он сделал свой выбор.

— Ты как обиженная брошенка, — усмехнулся Рени, закрывая дверь в комнату.

Ирвен поднял к нему суровый взгляд. Рени швырнул к стене притащенный с собой стул, отчего тот страдальчески заскрежетал деревяшками.

— Вернется он еще, надоест ему скоро, — сказал Рени, безжалостно обвалившись на стул. — А баба его эта… В бабах правды нет.

— Рени, — остановил его Ирвен, от раздражения закрыв глаза. — У нас есть поважнее вещи для обсуждения.

Рени тяжко вздохнул, словно испустив из себя надежду на то, что до «вещей поважнее» не дойдет, и высказал свою часть обсуждения:

— Да, может, она сама себя и сдала.

— Сама себя? — нахмурился Ирвен. — Зачем ей сдавать саму себя?

— Не знаю я, что у них там в голове, у этих, которые там работают, — с долей отвращения ответил Рени.

— Нет, — Ирвен скептически поджал губы. — Не вижу для этого причин.

— Ну, значит кто-то из других про нее узнал. Можт, подружке какой проболталась, а та ее и…