Часть 12. До. Виновный (1/2)

112-й год по календарю Вечного (Верного) Пути

Ирвен открыл глаза. Сонное забвение уже выветрилось из них, память о прошедших днях уже накатила, истощив и обессилив его взгляд. Он лежал и спрашивал себя, будет ли теперь таким каждое его утро — будет ли он каждое утро просыпаться только затем, чтобы вспомнить, что причин вставать с постели больше нет? Только затем, чтобы осознать, что кошмар продолжается и становится все хуже и хуже, как если бы с сумасшедшей скоростью он съезжал с горки, которая спиралью несла его в ад — или уже сквозь ад, — и виткам этой спирали все не было конца. Он не мог взять в толк, как это так, что три дня назад он смеялся с родителями за завтраком о каком-то школьном происшествии, а сегодня родители — убиты, а сам он — убил.

Под Ирвеном был тонкий продавленный матрас, в котором набивки оставалось только немного в ногах, так что весь бок Ирвена практически лежал на холодном и жестком полу, отделяясь от него только двумя стегаными оболочками матраса. Комнату продувало, заунывно выли оконные щели. Небольшой преградой для сквозняка служил только лежавший на этом же матрасе Лайсон, за спиной которого было чуть теплее.

Ирвен открыл глаза уже некоторое время назад, и за это время перед глазами сменилось несколько картинок. Сначала по комнате в полумраке ходила женщина, разыскивая какие-то вещи и вытаскивая из шкафа тряпки. Где-то вне комнаты она переоблачилась из ночнушки в рубашку и длинную юбку и снова пришла собирать что-то в сумку, иногда бегло посматривая на Ирвена. Ирвен с мимолетным удивлением обнаружил, что ему безразлично, кто эта женщина, хотя была она, вероятнее всего, матерью Лайсона, безразлично, что он лежит на матрасе в углу их комнаты, безразлично, что он не сказал ей ни слова, не представился и не поздоровался. Да и само удивление у него тоже было какое-то безразличное и являлось, скорее, остатком от того Ирвена, который существовал три дня назад.

Вскоре вслед за женщиной встал и Лайсон, лишив Ирвена защиты от сквозняка. Из коридора, куда и он, и женщина вышли, донеслись их неясные приглушенные голоса, но интонация выдавала какой-то спор. Один раз женщина повысила голос, и Ирвен услышал что-то про оставленный включенный свет. Спустя некоторое время захлопнулась входная дверь, а Лайсон вернулся в комнату. Он присел у импровизированного шатра, сооруженного у стены, и стал кого-то оттуда выманивать. Ирвен подумал было, что в шатре, как в будке, живет какая-нибудь собака, но тут из-под навеса выглянула белокурая детская голова и, встретившись с ним взглядом, мигом спряталась обратно.

— Не бойся его, — прошептал в шатер Лайсон, но успеха этот призыв, видимо, не возымел.

Ирвен понял, что говорят о нем, и хотел даже встать и выйти, чтобы его больше не боялись, но этой мысли словно не оказалось достаточно, чтобы пошевелить его мышцы.

— Давай одевайся тогда, — снова прошептал Лайсон и просунул под навес сложенную стопкой одежду.

Внутри шатра закопошились и зашебуршали, и Лайсон в ожидании сел на пол, оказавшись к Ирвену лицом. Они некоторое время посмотрели друг на друга, ничего не говоря, наконец Лайсон моргнул и отвернулся к шатру, где уже вновь все стихло.

— Бетти, выходи, — качнул он головой. Шатер молчал. — Бет. Ну хватит, уже некогда.

Снова ничего не добившись, Лайсон приподнялся на корточки.

— Ну что, переправить тебя? Залезай, — он протянул под навес руки. — Никто не тронет.

Из шатра после некоторой заминки появились маленькие детские ручонки и, уцепившись за Лайсона, вскарабкались по его плечам, вслед вылезла кудрявая светлая голова и затем уже показалась целиком вся девочка в шерстяном фиолетовом платье и красных колготках. Лайсон поднял ее на руках, повернувшись к Ирвену спиной, и девочка выглянула из-за его плеча: один глаз у нее был зажмурен, а второй смотрел на Ирвена, но затем зажмурился и второй.

— Ну ты лошадка, — сказал Лайсон, чуть подбросив ее, чтобы поудобнее перехватить.

— Это ты лошадка, — тихо буркнула девочка и как бы пришпорила его по спине ногами.

— С сегодняшнего дня снижаем плату за проход, — сказал Лайсон, унося ее в коридор.

Спустя минуту он вернулся и присел рядом с Ирвеном, который в ответ едва приподнял к нему взгляд, взобравшись глазами по накрахмаленной белой рубашке до его шеи. Рубашка чуть шевельнулась, Лайсон накрыл руку Ирвена сухой теплой ладонью.

— Я приду до вечера, — спустился к Ирвену его тихий голос. — Не выходи, ладно? Я сегодня постараюсь что-то узнать.

Ирвен промолчал, ладонь Лайсона неуверенно погладила его.

— Мама еды оставила. На кухне, на столе. Поешь?

Лицо его нечетко расплывалось в боковом зрении Ирвена, и тем не менее Ирвен откуда-то четко знал, что за выражение там на этом лице; смотреть в него поэтому не хотелось. Лайсон еще немного посидел рядом с ним, как у постели тяжелобольного, и наконец ушел, из коридора хлопнула дверь и щелкнул на один оборот замок.

Ирвен, словно накопив к этому моменту силы, сел на матрасе, от холода укрыв плечи шерстяным одеялом, под которым они с Лайсоном спали. Из вертикального положения он как-то по-новому обошел взглядом комнату, которая теперь показалась ему еще меньше и захолустнее. Почти единственной мебелью в комнате был шкаф, выглядевший так, будто был сколочен кем-то прямо здесь из сподручных материалов; дверцы у шкафа отсутствовали, с полок торчало тряпье и какие-то мелкие сваленные кучами принадлежности. Из шкафа тряпье плавно перетекало на стоявшие рядом стулья, превращаясь тем самым в навес шатра, а у стены напротив стояла на табуретке тусклая маленькая лампа, освещая бесцветную стену, так неровно оштукатуренную, что стена в подъезде Ирвена была аккуратнее. Матрас матери Лайсона был закатан в угол комнаты толстым рулетом, в качестве «начинки» рулета виднелись простыня и шерстяное одеяло — такое же, какое было у Ирвена на плечах. В другой угол были свалены гладильная доска, утюг и разношерстные картонные коробки. Пирамида коробок вырастала до окна и наполовину закрывала его, за свободной половиной окна царил мрак.

Ирвену не хотелось здесь находиться. Это место было больше похоже на свалку, чем на чей-то дом. От каждого предмета здесь, от пыльного пола и скисшего воздуха исходила какая-то тошнотворная скорбь. Если бы даже в шатре действительно жила собака, если бы во всей этой квартире жила только одна собака — Ирвену было бы эту собаку жаль. Отвращение захлестнуло его и выгнало из комнаты, сопроводило его в коридор, где он с трудом нащупал выключатель света, и дальше на кухню. Кухня была ничем не лучше, ночью он как-то и не заметил все эти закопченные стены и замасленные столешницы. Ирвен остановился в каком-то ступоре. На столе перед ним еще дымилась тарелка с серой кашей, рядом с графином воды стояла пустая кружка. Ирвен взял кружку, взгляд его завис на покрытой черным чайным налетом кромке. Неужели теперь ему придется в таком жить? Всегда?..

От злости сами собой сжались зубы, а кружка сжалась в его руке. Ирвен со свистом вдохнул и замахнулся ей, чтобы пустить ее об пол. Его рука замерла в самый последний момент. «Неправильно, — сказало что-то в его голове. — То, что я делаю, — неправильно».

Злость еще колотилась внутри, готовая вышибить все преграды, но преграды пока выдерживали, и Ирвен не двигался с места, словно зависнув на краю пропасти.

«Должен я это сделать?» — спросил он себя.

«Нет», — ответил какой-то тот, внутренний Ирвен.

Он наконец опустил руку и твердо поставил кружку на стол, сжав вместо нее пустые кулаки. Злость, сконцентрировавшись в этих кулаках, медленно выдыхалась. Подождав, пока она утихнет до слабых помех на фоне, Ирвен опустошенно ушел обратно в комнату и, через какое-то время замерзнув, снова замотался в одеяло.

День снаружи постепенно просветлел, в окне, к которому присыпало высокий сугроб, показалась над сугробом заснеженная улица, где никто не ходил и не ездили машины, а через улицу вырастала в небо какая-то неживая пятиэтажка. Внутри же Ирвена день крутился замкнутой вереницей мыслей: почему он, почему именно с ним это случилось? Иногда ему казалось, что он знает ответ на этот вопрос, но знание это было не совсем четкое, на уровне интуиции, и Ирвен следом задавал вопрос снова и снова. От вопроса, погоды или чего-то еще немного рассеянно болела голова.

Лайсона не было долго. Это Ирвен понял, когда тот вернулся, потому что улица за окном уже окрасилась предсумеречной синевой. Лайсон появился в комнате с несколько лохматым видом. На голове у него было что-то переходное между его красивой лощеной прической и прической другой, заурядной, которая оказалась на нем вчера вечером. Из-под рубашки, не застегнутой до конца, выглядывала белая майка, обнажая у шеи кончики тонких ключиц. Ирвен отвел от него взгляд, почувствовав дискомфорт и неловкость от того, как часто у него забилось сердце. Что было делать с этим сердцем, он не знал.

— Ты как тут? — спросил Лайсон.

Ирвен вместо ответа нахмурился и неуверенно покивал. Лайсон присел рядом с ним, бросив на пол рюкзак.

— Я немного спешу, сейчас снова уйду, но, в общем… я договорился обо всем. Сегодня ночью поплывет лодка в Неджелас, тебя вывезут на ней. Нам надо будет прийти…

— Нет, — замотал головой Ирвен, у него испуганно загорелись глаза. — Что? Неджелас?..

Лайсон открыл рот, но сказать ничего не успел.

— Я не хочу уезжать, нет, как я, что я там буду делать? — затараторил Ирвен. — Я же ничего не знаю, и там опасно, и это незаконно — выезжать, и…

Он замолчал и следующим аргументом лишь еще раз помотал головой.

— Ирвен. Ты не можешь остаться, — вздохнул Лайсон. — Я бы очень хотел, но ты не можешь. Тебя ищут повсюду и здесь тоже могут искать. Это самый лучший вариант.

Ирвен поднял к Лайсону недоверчивый взгляд.

— Слушай, — тот подвинулся к нему на матрас, — я понимаю, что это все сейчас, наверное, кажется, как какое-то бесконечное сумасшествие. Но мы не можем ждать, и других вариантов — их, в общем-то, нет. — Он помолчал, опустив голову. — Не бойся, там… не так плохо. Я слышал о людях, которые уезжали.

— Они вернулись? — спросил Ирвен.

— Нет. Но… я слышал, что у них все нормально.

Ирвен лишь поджал губы, как бы не удовлетворившись такими слухами.

— И ты ведь сам хотел поехать, — продолжил Лайсон, — ты говорил, что хочешь побывать там.

— Не так, — мрачно ответил Ирвен. — Это совсем другое. Одно дело — это ехать в составе официальной делегации, когда у тебя все организовано, и есть сопровождение и охрана, и ты знаешь, где ты будешь спать и что ты будешь есть. И то… И то это не исключает каких-то инцидентов. Но ехать с какими-то… Я даже не знаю с кем, с какими-то преступниками? — Он вопросительно повернулся к Лайсону.

Лайсон, как по ступенькам, сбежал неловким взглядом куда-то вниз. Но Ирвен в его взгляде уже все услышал: и что про официальные делегации он может забыть, и что преступник — это теперь он сам.

— Да… — как-то отстраненно сказал он и отвернулся. — Видимо, только такое меня теперь ждет…

Лайсон склонил к нему голову, приблизил губы к его плечу, словно собирался поцеловать, и в плечо ему тихо сказал:

— Я… хотел бы поехать с тобой… Хотел бы быть твоим сопровождением. Но я не могу оставить здесь все…

Что-то шевельнулось в Ирвене от этой близости и от согревшего плечо дыхания. Как будто даже несколько его частей сразу шевельнулись. Он как-то боязливо скосил к Лайсону глаза, увидел его приподнявшееся к нему лицо, почувствовал подушечки его пальцев сбоку у подбородка. Какая-то слабость повлекла Ирвена вперед и заставила коснуться холодной, еще пахнущей улицей щеки Лайсона, подставиться его сухим, чуть шершавым губам. И вдруг уже не было спасения — эти губы уволокли его, поддели его за волю, как марионетку. Ирвен будто и не владел больше собой, он только понимал, что стискивает Лайсона, что не может отнять от него рук, что вот это тело — под белой рубашкой и под майкой — владело им, а не наоборот; как магнит, как… Нет!

Никогда. Ни за что. Ирвен остановился, отодвинул от себя Лайсона гудящими руками, — гудящими оттого, что как будто никак не могли признать своего хозяина. Влечение и злость смешались как реактивный раствор в его руках, во всем его теле, лицо Ирвена исказилось отвращением. Уже не стиснуть — хотелось ударить. Но и это было неправильно, это тоже было неправильно, всё, всё, всё, всё это было неправильно. Только бы сдержать кулаки.

— Извини, я знаю, что это неуместно сейчас, — тихо сказал Лайсон и виновато опустил глаза.

Ирвена, и так уже готового броситься в обрыв, его голос как будто подтолкнул в спину.

— Я никогда, — он выпятил от злости зубы, — не хочу этого больше делать.

Ответ на мучивший его вопрос наконец четко и однозначно встал у него в голове.

— У-м… Ладно… — растерянно сказал Лайсон.

— То, что мы сделали, — сказал Ирвен, — это мерзко, ужасно и противоестественно, и судьба из-за этого наказала меня.

— Что?.. — непонимающе нахмурился Лайсон, подняв к нему взгляд.

Координаты, все эти дни беспорядочно разбегавшиеся с карты мира Ирвена, снова выстроились ровными рядами; Ирвен крепко ухватился за них. Компас показывал на север, больше не было никаких сомнений.

— Не нужно мне было принимать тебя обратно, — неприязненно сказал Ирвен, глядя в ошарашенные глаза Лайсона. — Ты нам все это принес, ты к нам обманом прокрался и все у нас украл. Ты нам завидовал, что у нас все есть, а у тебя ничего нет, и вот теперь ты радуешься, что я стал такой же, как ты, и живу теперь с тобой…

Ирвен тяжело задышал, словно не получалось найти каких-то слов.

— Такой же, как я? — глухо переспросил Лайсон, помолчав.

— Да я теперь даже хуже, гораздо хуже тебя, — пробормотал Ирвен.

Лайсон застыл, отупелым взглядом перебираясь с предмета на предмет, пока в тишине тянулись долгие минуты.

— Я… — наконец заговорил он пересохшим голосом, — знаю, что тебе больно и что ты не в себе сейчас, я не представляю, через что ты проходишь, но это не моя вина. Пожалуйста, не говори так со мной. Мне тоже очень больно за тебя. Я знаю, что это не сопоставимо с тем, что ты чувствуешь, но это не так, что мне все равно, и я не знаю, как ты можешь говорить, что я рад. Я хочу тебе помочь. Я серьезно очень хочу тебе помочь. Но если ты будешь… если ты будешь таким образом срываться на мне, то я не смогу этого сделать.

Лайсон смотрел в расходящуюся дырку на обивке матраса, Ирвен смотрел на облезший от коричневой краски деревянный пол в центре комнаты. Координаты у Ирвена пошатывались, некоторые жалобно скрипели от давления.

— Извини, — через силу заставил он себя выговорить.

Лайсон, помолчав, ответил:

— Хорошо. — И встал, повесив рюкзак на плечо.

Его не было смысла винить, подумал Ирвен. Он такой, какой он есть; он таким, может быть, и родился. Нет, это ему — Ирвену — следовало быть тверже. Это он, Ирвен, должен был предвидеть, к чему все приведет.

— Вернусь к ночи, — бросил Лайсон и ушел в коридор.

Громко хлопнула входная дверь, Ирвен вздрогнул и боязливо обернулся.

***

К разговору в просторной беломраморной гостиной сегодня прислушиваться не приходилось: взволнованные голоса перекрикивали один другой, беспрепятственно долетали до галереи на втором этаже и разносились по ней, звонко отскакивая от стен и потолка. И тем не менее Лайсон прислушивался изо всех сил, стараясь не упустить ни единой детали, хоть деталями разговор и не изобиловал.

— Господи, куда мир катится, — причитали одни.

— Безопасности нет нигде — это я всегда не устаю повторять, — поддерживали их другие.

Один из этих голосов был знаком Лайсону лучше остальных: голос Койта Бервальда, хозяина гостиной и по совместительству хозяина объединенного кондитерского конгломерата «Сладкий Альянс». Койт Бервальд не был у Лайсона любимым клиентом — у него вообще не было любимых клиентов, были только «легкие», осчастливить которых не составляло большого труда, и были «комфортные» — у этих удавалось полежать в ванне, завернуться в мягкий ворсистый плед и поспать на шелковистых простынях. Но в случае Койта эти два подмножества пересекались, и Лайсон почти даже любил бы у него бывать, если бы словом «любить» он называл то, что меньше всего ненавидел.

Лайсон впервые попал к Койту полгода назад, по «рекомендации» от другого своего клиента, и с тех пор приезжал сюда как минимум пару раз в неделю. За это время он успел прочитать несколько учебников — по обществоведению, политэкономии, неджеласскому языку и психологии, — которые по его вкрадчивым и пылким просьбам утащил Койт из библиотеки собственного сына. Но что Лайсон ценил выше всех возможных учебников — так это вечерние разговоры в гостиной, и особенно сегодняшний, имевший к нему прямо-таки непосредственное отношение.

— А известно кто? — спросил кто-то Лайсону неизвестный.