Часть 9. После. Тюльпаны (1/2)

121-й год по календарю Вечного (Верного) Пути

Утро субботы, без того блеклое и пасмурное от стянувших небо облаков и жутковатого непроницаемого тумана, омрачалось для детектива Эндмана Киртца осточертелым графиком дежурства, в соответствии с которыми к шести часам утра ему следовало явиться на работу. Было, однако, у детектива и другое соответствие — с выпитыми ранее ночью пятью стопками водки без тоника, вслед за которыми употребление стопок пошло без точного подсчета, и, повинуясь уже этому, более близкому душе соответствию, детектив явился на работу только к шести тридцати.

Затихшее на выходные Управление встретило его полумраком пустых этажей, по которым он добрался до ближайшей кухни и там привычным ловким движением опрокинул в себя стакан разведенного кофезаменителя, не посмотрев даже, какого тот был сорта. Некоторое время постояв для верности на месте, детектив снова пустился в круиз по этажам. Когда наконец он подошел к кабинету Отдела расследований по особо важным делам, его утро еще более омрачилось громадной фигурой полковника Хансона, который стоял на пороге и вместо двери закрывал собой проход в отдел. Вернее, Эндман и до этого, еще только свернув в коридор, видел издалека, как Хансон зашел в кабинет, но по какой-то причине надеялся, что там он и пропадет, как пропадала в этом кабинете кусочек за кусочком его собственная жизнь. Но полковник Хансон никуда не делся и к моменту, когда Эндман сам достиг входа, уже выходил обратно ему навстречу. Широкие челюсти полковника застыли в недовольном прикусе, и недовольство это тут же пролилось на Киртца сквозь заползший вместе с ним с улицы и все еще окружавший его туман.

— Детектив Киртц… вы вообще-то занимаетесь делом или чем? — прорывался к нему требовательный голос Хансона.

От кофезаменителя кружилась голова, сжимались и расширялись, как неуправляемая гармошка, сосуды где-то вдоль черепа.

— Только делом и занимаюсь, полковник! — проговорил Киртц, попытавшись сфокусировать взгляд в одной точке и вскоре узнав в этой точке ямочку на подбородке Хансона.

— Тогда занимайтесь им эффективнее. От меня продолжают ждать результатов, Киртц. Что за расследования помойной урны вы ведете?

Детектив, почувствовав чье-то предательство, с отвращением прищурил глаза. Это мог быть только Локуст, только он. Его злейший враг, выдававший себя за друга. Нажаловался на него Хансону, как грязная полевая крыса.

— Подставки для зонтиков, полковник, — поправил Киртц, пытаясь сохранять спокойствие.

— Я поручил вам это дело, — сказал Хансон, — потому что нам нужен результат, а не очередная бюрократическая отписка. Или вы целенаправленно все саботируете? Нет, вы слишком большой профессионал, чтобы я мог такое предположить.

Киртц наконец добрался взглядом до глаз Хансона. Тот смотрел на него так, словно обещал ему, что в случае чего может предположить и не такое.

— Надеюсь, в следующий раз я спущусь к вам в кабинет по более приятному поводу, — сказал полковник и вышел из проема в коридор.

Облака к этому моменту, как назло, куда-то расползлись, пропустив в окно кабинета мутные лучи рассветного солнца, которые теперь со всей силой ударили Киртцу в глаза.

— Результат вам может не понравиться, — сморщившись от света, помотал головой Киртц.

— Что вы сказали? — обернулся уже отошедший полковник.

Детектив задумался, по интонации Хансона поняв, что от него требуется сказать что-то другое.

— Кхм, что результат вообще-то… как бы это… — он посмотрел в сторону, пожевав губы, — он у вас будет, нравится это вам или нет.

— Придите в себя и занимайтесь делом, — раздраженно бросил полковник и удалился по коридору.

Эндман, как одинокая лодка на волнах, чуть покачался из стороны в сторону и вплыл в кабинет.

Никакой необходимости приходить в себя он не чувствовал. Там, в себе, его никто не ждал. Никто не радовался его появлению, не встречал на пороге и не бросался к нему с распростертыми объятиями. В себе была лишь промозглая тошнота и размытые слякотью буераки. Едва затеплившаяся там искра, маленький уютный огонек надежды и вдохновения — так и не разгорелся в костер, угас в самом зародыше. Ничто не приживалось в здешней разрухе, и лучше было держаться от этого места подальше.

Киртц подошел к столу дежурного, с отвращением бросил на спинку стула свой помятый в дебрях разгульного пьянства плащ и следом за плащом с такой же неприязнью посадил на стул самого себя. Солнце в конце концов снова скрылось среди туч и тумана, словно изнуренное наблюдением за этой тягостной картиной. Эндман, ощутив по этому поводу мимолетный укол жалости, подобрал какую-то папку, из которой от его движения вылетело на пол все содержимое, спрятал под ней голову и заснул на столе под томительный грудной звон дежурного телефона.

Проснулся он в тех же удручающих обстоятельствах и под тот же настойчивый телефонный звон, отчего ему показалось, что он даже не засыпал. Однако электронные настенные часы, на которые Эндман посмотрел, не найдя на руке своих собственных, показывали почти обеденное время. Детектив, широко зевнув и поворочав деревянной шеей, поднялся из-за стола. Туман на улице рассеялся, и из окна теперь было видно заставленную полицейскими машинами парковку, колючую проволоку, обтягивающую поверху забор, и густые кроны деревьев с другой стороны забора. Эндман с горечью посмотрел на эти кроны. Сидеть взаперти, дышать омерзительным запахом перегара, пропитавшим этот кабинет, было невыносимо, душа его рвалась на свободу.

«Делом значит делом», — заключил Эндман и, накинув на одно плечо плащ, бодро зашагал к выходу из кабинета.

Бодрости, впрочем, ему хватило лишь до этого самого выхода, а дальше, под воздействием голода и интоксикации, ноги его значительно замедлились и, в замешательстве пошаркав по линолеуму, повели его в столовую, где Киртц заставил себя выпить стакан сладкого чая, потому что, при взгляде на все остальное меню, давешние советники голод и интоксикация подавали ему слишком противоречивые сигналы.

Закончив со своим аскетичным обедом, детектив взял со стоянки дежурный автомобиль и спустя двадцать минут был во дворе длинной, изогнутой уголком серой восемнадцатиэтажки с фиолетовыми панелями по кромке. Это здание, явно бывшее образцом архитектуры прошлой эпохи, тем не менее выделялось среди своих собратьев какой-то нетипичной для того времени нарядностью. У этого дома словно был свой личный стиль, своя тонкая индивидуальность, и Киртц, сразу же почувствовав какое-то с ним родство, пропитался к дому уважением и даже одобрительно покачал головой. К допросу жильцов он приступил, лишь вдоволь набродившись по двору, чтобы с разных ракурсов изучить высотку.

Первыми детектив допросил семейную пару, купившую квартиру Эберхартов на правительственном аукционе.

— Понимаете, когда мы купили ее, про сына этого даже не было ничего известно, — превентивно оправдывалась жена, не дожидаясь, когда ее в чем-нибудь обвинят. — Ну, широкой общественности, по крайней мере. Помнишь, — она обратилась к мужу, — когда мы диван покупали, в мебельном, тогда только его фото и появилось везде, его клеили прямо на дверь там.

— Да, да, точно, — кивнул ее муж, потряся пальцем, и снова скрестил руки на груди.

— Честно вам скажу, что тяжело иногда, — продолжила жена. — Так подумаешь вот, что тут могло твориться в этой квартире… Соседи тоже порой косо посматривают — да и я их понимаю. Головой знают, что люди другие, но, как говорится, осадочек остался.

— Думают, может, еще, что мы какие-то помешанные, которые, ну, знаете, за всякой грязной славой охотятся, — вставил муж. — Которых привлекают, там, преступники всякие. Ну это я, может, отдаленно и могу понять, интерес, там, любопытство, но чтобы квартиру купить ради этого — это кем надо быть вообще?

— Уточню еще раз формально, — подытожил детектив, — с предыдущими жильцами вы знакомы никогда не были, так?

— Нет, конечно, нет, что вы, — сказала жена.

Муж в дополнение помотал головой.

— В квартире оставались какие-то вещи, когда вы сюда заселились? — спросил Киртц.

— Нет, — снова ответила жена, — все ведь было вычищено. Наверное, распродано тоже на аукционе. А личные-то вещи уж уничтожены наверняка, да там я представляю, какие вещи могли быть, — с осуждением покачала она головой и тут же уточнила: — Вернее, не представляю даже. Когда мы заехали, квартира была полностью пустая, с ободранными стенами, — она показала жестом на стену. — Но кто их знает, может, они тут так и жили с такими стенами.

— О ком из соседей вы говорили ранее? — спросил детектив.

— Что, простите? — не поняла женщина.

— Соседи, которые косо смотрят на вас. О ком вы говорили?

— Ах, да это я не то что жалуюсь, так, просто болтанула. Говорю же, понимаю их. Есть одна бабушка, ну, женщина пожилая. Я не знаю, из какой она квартиры, где-то выше живет. Никогда не здоровается со мной и вот на прошлой неделе в лифте со мной вместе не поехала. И мужчина такой… Вот тут сосед через квартиру, — она показала оттопыренным пальцем направо. — Он хоть здоровается, но всегда так смотрит тебе вслед, что жуть берет.

Соседа через квартиру Эндман допросил следующим. Это был маленький колченогий дедок с зачесанными назад седыми волосинками и застывшим в непонятной гримасе ртом, внутри которого, раскорячившись, сидели редкие черные зубы. Дедок с радостью пропустил детектива в коридор, и у того мгновенно усилилось чувство тошноты, потому что стоящий в коридоре запах напомнил ему запах в сортире одного из посещенных ночью баров, где детектива очень сильно тошнило.

— Я ждал, когда же вы наконец придете, — сказал дедок, торопливо ускакав по коридору в дальнюю комнату.

— Ждали? — не столько с удивлением, сколько приглашая продолжить прокричал Киртц ему в спину и стал осматривать пожелтевший потолок, поеживаясь от того, как и этот потолок напоминал ему потолок в сортире, где, лежа на спине и задрав кверху руки, он вещал миру о тех мучениях, на которые обрекает человека настоящая любовь.

— А то, — вернулся дедок. — Где ж вы были-то все это время? Память у меня уже не молодая, да мог бы и не дождаться. Рак легких, — словно с гордостью постучал он себя по груди. — Доктора сказали, что стадия пока что ранняя и года два еще проживу, но три — это уже не точно. Так что подольше бы подождали и не дождались бы уже, — сказал он с язвительной ухмылкой.

— Сочувствую, — проговорил детектив, который очень хорошо понимал этого деда, ощущая и сам что-то такое же неприятное в собственной груди.

Дедок чуть сжал свою ухмылку и незаметно махнул рукой.

— Каюсь, не сразу вел записи, — перешел он к делу и протянул детективу засаленный пружинный блокнот, исписанный мелким почерком, — проморгал врага. Начал только после того, как их забрали. Но всегда что-то чувствовал неладное. Вспоминаю теперь — столько знаков разных было — и понимаю, что все к этому шло. То она — Анжелика то бишь — то пахло у нее из сумки сырым мясом каким-то, то…

— Меня больше интересует сам Ирвен Эберхарт, — прервал старика Эндман.

— Да, да, все про него там есть, — раздраженно сказал дед и, потыкав костлявым пальцем в блокнот, пролистал несколько страниц, — «Э.-м.» — вот это он. Вот, во сколько вышел, во сколько вернулся, с кем был, во что одет, в какую сторону пошел. У меня окна на обе стороны выходят, и я всегда слежу до самого конца.

— Я должен буду конфисковать этот блокнот, — сказал детектив, бегло проглядев записи.

— Конфискуйте, конфискуйте, — одобрительно проворчал дед и следом возмутился: — Я вам копии сколько раз отправлял, и в участок носил даже ближайший — никому ничего не надо было!

Киртц почувствовал, как это восклицание, вырвавшееся из черного стариковского рта, накрывает его новой волной гадостного запаха. Как бы потирая нос в попытке от него спастись, детектив прогнусавил:

— Помимо слежки, общались ли вы с Эберхартами лично? Насколько хорошо вы знали их и Ирвена в частности?

— Ну, — равнодушно пожал плечами старик, — постольку-поскольку.

— Каково было ваше впечатление об Ирвене до того, как вы начали за ним следить? — спросил Киртц.

Дедок, чуть подумав, на этот раз молча пожал плечами.

— Вы говорили, что всегда чувствовали неладное, — подсказал детектив. — Что-то конкретное в его поведении вас настораживало? Были какие-то стычки, проблемы?

Старик поджал нижнюю губу, отчего все его лицо искривилось и морщины как будто еще глубже врезались в кожу. Он помотал головой и опять подергал плечами.

— Да нет, — сказал он. — Ну, разве что улыбался он так…

— Улыбался? — переспросил детектив.

— Ага, — подтвердил дед. — Каждый раз как здоровается, так улыбается все время. Нормальный человек разве будет так улыбаться каждый раз? Явно что-то не так с ним было.

Эндман вздохнул и, жалея о том, что глубоко затем вдохнул обратно, спросил:

— Вы знаете кого-то, кто общался с Эберхартами близко?

Дедок почесал свой старый, покрытый коричневыми пятнами череп под волосинками.

— Знаю, знаю, как же, — наконец сказал он. — Асперсены. Шестой подъезд, третий этаж, квартира как у меня. Закадычные дружочки.

Эндман, желая поскорее убраться из этой квартиры, буркнул старику какую-то расплывчатую благодарность и вышел в подъезд, тут же ощутив на своей спине пристальный зоркий взгляд из глазка закрывшейся за ним двери. Немного отдышавшись сначала в подъезде, а потом на улице, он начал изучать оставшийся в руке блокнот.

Записи в нем шли сначала редкие и обрывочные, и на первой странице умещались наблюдения за целых четыре года. Затем они надолго прекращались и наконец, с месяца Зимнего Покоя в сто двенадцатом году, стали происходить регулярно. Детектив прочитал первую запись за тот месяц:

«6 з.п. 6:50. Услышал грохот на площадке. Было плохо видно, стояли люди в черных масках с автоматами. Каж., полиция. Через приб. 10 минут вывели Э.-ст. и Э.-ж. Э.-ж. упиралась, сопротивлялась. Слышал ее крики: «подам на вас всех жалобу!» и «это ни в какие рамки!». Остальное из-за шума не разобрал».

Вторая запись звучала так:

«6 з.п. 7:34. Э.-м. вышел в черной куртке и черной шапке, вместе с ним был неизв. блондин (предп., ровесник) в черной куртке. Оба вместе ушли в сторону остановки».

Упоминание «неизв. блондина» пробудило в душе Эндмана смешанные приторно-горькие чувства. Полным тоски взглядом он обласкал эту строчку и нехотя попрощался с ней, двинувшись дальше.

Следующие записи рассказывали о том, как Старуха Б. в коричневом пальто и разноцветном платке пошла с пакетом в сторону остановки и вернулась через двадцать минут в том же коричневом пальто и разноцветном платке, но уже без пакета, а Кл.12-ст. в черной куртке за это время успел три раза обойти дом. Детектив с накапливающимся раздражением пробежал глазами вперед и перелистнул страницу. Наконец Эберхарт был упомянут вновь:

«6 з.п 15:28. Э.-м. и Н. Блонд. вернулись со стороны остановки и зашли в подъезд. Приехали на лифте, зашли в квартиру».

Детектив выбрал взглядом и внимательно прочел еще несколько записей:

«6 з.п 18:05. По радио в ежемесячном отчете объявили о том, что Эберхарты и их сообщник А. Эверетт проводили ритуальные жертвоприношения».

«7 з.п. 7:22. Э.-м. вышел в черной куртке и с серым портфелем, остановился в середине двора (за площадкой) и стоял ок. 5 минут, затем вернулся обратно к подъезду. У подъезда встретился со Старухой Б., они о чем-то говорили ок. 1 минуты. Не стал открывать окно, чтобы остаться незамеченным, поэтому не слышал. Вышел Н. Блонд. в черной куртке, они продолжили говорить со Старухой Б., предп., пререкались. Н. Блонд., каж., плюнул в Старуху Б. Затем Э.-м. и Н. Блонд. ушли в подъезд, а Старуха Б. еще постояла ок. 2 минут, затем пошла к своему подъезду и села на лавку».

«7 з.п. 19:30. Э.-м. вышел в синем свитере, за ним вышел Н. Блонд. в черной куртке и догнал его бегом. Они стояли и говорили ок. 1 минуты. Н. Блонд. снял куртку и передал ее Э.-м., а тот надел. Э.-м. ушел в сторону остановки, Н. Блонд. вернулся в подъезд».

«7 з.п. 21:35. Э.-м. вернулся со стороны остановки быстрым шагом, руки в карманах куртки. Поднялся на лифте, зашел в квартиру».

«7 з.п. 22:01. Э.-м. в черной куртке и Н. Блонд. в черной куртке вышли вместе и ушли в сторону остановки».

Детектив остановился, перечитал все еще раз, а затем вытащил из пиджака свой собственный блокнот, который, хоть тоже был немного потертый, но в сравнении со стариковским выглядел образцом аккуратности, и сверился с кратким конспектом по делу, который он выписал из перешедшей к нему от майора Кастора папки — благо, на весь конспект потребовалось лишь две страницы. Символически подчеркнув пальцем какую-то строку, он прочел: «7 з.п., в районе девяти часов вечера», — и неопределенно хмыкнул.

Он пролистал стариковский блокнот дальше. Кл.12-ст. регулярно гулял вокруг дома, Хромой А. иногда покупал в ларьке хлеб, остальные жители то и дело ходили в сторону остановки (некоторые «предп., на работу»), а вот упоминаний Э.-м. — и более приятных глазу упоминаний Н. Блонд. — больше не встречалось. Возвращаться в квартиру старика, чтобы уточнить, видел ли он тем вечером Ирвена Эберхарта в последний раз, не хотелось. Поразмыслив над этой идеей чуть дольше, детектив и вовсе содрогнулся от нее, окончательно ее отбросил и направился к шестому подъезду, напевая откуда-то снова вклинившиеся в голову строки: «Первая причи-ина — это Вы-ы»…

Госпожа Асперсен готовила завтрак на маленькой захламленной кухне, куда Эндман мельком заглянул из коридора. Господин Асперсен до его прихода, вероятно, смотрел телевизор — экран еще серел и шипел электрическими помехами. На столике рядом с продавленным кожаным креслом дымилась чашка ароматного кофезаменителя, от одного вида которого у детектива зашлось сердце. Господин Асперсен, встревоженный и обходительный, пригласил его усесться в это самое кресло, а сам ушел на длинный диван у стены. С сомнением посмотрев на пахучую чашку, детектив все же сел и достал свой блокнот, приготовившись записывать. С кухни подошла бледная госпожа Асперсен, считавшая, что ей тоже нужно присоединиться, но детектив, решив, что лучше допросить мужа с женой отдельно друг от друга, под прикрытием вежливости отправил ее заниматься своими делами.

— Было, было дело, да тогда ведь никто не знал, — с неприятным стыдом сказал господин Асперсен на вопрос детектива об их дружбе с Эберхартами. — И я сам с ними не общался почти, это жена больше, подружкой она с Анжеликой была.

Детектив не сводил с него выжидающего взгляда, и Асперсен продолжил:

— Поначалу было много разговоров, знаете. Ну, когда еще ничего не было понятно. Некоторые даже сомневались, считали, что они невиновны были. Ну, все это кухонные разговоры, понимаете, ничего серьезного. Потому что объявили сначала про какие-то ритуальные обряды, это, конечно, ни с чем не вязалось. А потом уже стало понятно — ну, тем, кто поумнее, — уточнил Асперсен, — стало понятно, что произошло на самом деле.

— Что вы имеете в виду? — нахмурился детектив.

— Ну, что на иностранного врага они работали, — пояснил Асперсен. — Это уже стало ясно, когда друга их, Альберта Дорадо, ну, того, из Внешних Сообщений, так вот когда приговорили его следом. Готовили они там что-то все вместе. Ну и, знамо дело, из-за государственной тайны не могли настоящее преступление общественности объявить.

Детектив несколько раз понимающе кивнул.

— «Быть поумнее» — тяжкое бремя, — проговорил он. — Весь мир как на ладони, попробуй его удержи.

Господин Асперсен опустил взгляд и тоже тихо кивнул.

— Ирвен Эберхарт — что вы можете о нем сказать? — спросил Киртц.

— Мое мнение, — встрепенулся Асперсен, казалось, давно готовый выразить свое мнение, — мальчишка мог обернуться нормальным, если бы не влияние родителей. Уж извините, но не верю я во все это, что рождаются такими и что кровь определяет.

Под взглядом детектива он, однако, сильно побледнел и добавил:

— Но я, конечно, не математик, откуда же мне знать. Наверное, так оно и есть. Ну а как иначе? «Кровная статья» — дело серьезное. Не могли же безосновательно такую статью ввести. Значит, что-то стоит за этим, — заключил он и замолчал.

Госпожа Асперсен снова зашла в комнату, на этот раз поставив на столик, рядом с которым усадили Киртца, тарелку с поджаренными золотистыми сырниками и банку варенья, из которой торчала большая заграбистая ложка. «Только такая ложка и достойна окунаться в варенье», — моментально промелькнуло в голове у Киртца. Однако вслед за этим он украдкой скосил взгляд вниз, где под отдаленно белой рубашкой растягивал пуговицы круглый живот, и нехотя отогнал мысли о ложках и вареньях, разочарованно сжав в зубах пустоту.

Госпожа Асперсен тем временем отодвинула подальше недопитую чашку кофезаменителя, а затем и вовсе переставила ее на полку книжного шкафа. Выходить из комнаты она не торопилась, а детектив уже и не стремился ее выгонять, посчитав допрос мужа исчерпанным. Он предложил ей сесть рядом с ним на диван и поинтересовался ее познаниями в отношении Ирвена Эберхарта.

— Наш сын, Арни, общался с Ирвеном, когда они были помладше, — рассказала госпожа Асперсен. — Вернее, как общался — он почти на десять лет старше и уже заканчивал школу, когда Ирвен был еще совсем ребенком. Арни, бывало, не велосипеде едет, — с грустью улыбнулась женщина, — а Ирвен за ним бежит и кричит: «Агни, Агни!» — он тогда букву «р» не выговаривал. Но когда Ирвен подрос, Арни уже переехал жить к бабушке — оттуда ему было ближе до училища добираться.

— С кем-то еще из местных детей Ирвен общался? — спросил детектив.

— У нас тут было мало деток его возраста, — с сожалением сказала госпожа Асперсен. — Трое или четверо, может, с кем он по двору бегал. Но это опять же когда помладше были. А потом… потом уже редко их можно было вместе увидеть. У каждого свои интересы появились, видимо.

— Вы что-то знаете об этих интересах? — спросил Киртц. — Возможно, родители жаловались, что он крутился в каких-то подозрительных компаниях?

— Ирвен — нет, никогда, — твердо сказала госпожа Асперсен и горько повертела головой. — Он учебой увлекался, наукой — среди нового поколения такое редкость. Нет, — она почти скорбно и словно обиженно поджала губы. — Никто на него не жаловался никогда. Он был мальчик скромный. Умный, прилежный, приятный такой, вежливый всегда. То, в чем его обвиняют — это какой-то другой человек сделал.

Муж, нервно поглядывавший на жену, пока она говорила, наконец, не выдержав, схватил ее за руку и суетливо улыбнулся.

— Она имеет в виду, что сначала трудно поверить было, — попытался он объясниться и затем добавил более жестко, как будто напоминая жене о том, о чем она по глупости забыла: — Но потом свыклась, что люди оказываются не теми, кем ты их считал.

Госпожа Асперсен безвольно отдала ему свою руку, но даже не повернула к нему головы.

— Я всегда хотела, чтобы наш сын был больше на него похож, — сказала она детективу.

— Не дай бог, — шикнул на нее муж. — Что ты вообще болтаешь-то?

Ему никто не ответил.

— Вы знаете кого-то, кто дружил с ним в более старшем возрасте? — поинтересовался детектив.

— У него было много друзей, в основном из школы, — ответила госпожа Асперсен. — Он был мальчик очень добрый, общительный. Но я их никого не знаю лично, только по рассказам. Анжелика говорила, что новый друг какой-то появился. Это было прямо за несколько дней до… — Она горестно замолчала. И неожиданно ожесточилась, словно долго искала всему объяснение и теперь отчаялась его найти: — Может быть, это он… он во всем и виноват.

— Имя помните? — спросил Киртц.

Госпожа Асперсен помолчала, приходя в себя.

— Нет, — наконец помотала она головой, — не помню. Погодите, может быть, М-… или Л-что-то. Помню, что познакомились они в этой школе иностранных языков, куда Ирвен ходил. Хотя школа, конечно, приличная, дорогая очень, я знаю ее. Сомневаюсь, что туда мог попасть кто-то… кто-то проблемный.

Она отвернулась и посмотрела за окно, которое в порывах ветра царапала голая макушка какого-то мертвого дерева.

Детектив вышел от Асперсенов, еще больше проникнувшись какой-то идеей, которую он пока не мог вполне сформулировать. Пока он размышлял над этим, разбушевавшаяся погода принесла ему под ноги ворох кружащихся листьев и поволокла их дальше по двору, сверху закропил тощенький холодный дождь. Киртц зябко посмотрел в сторону автомобиля и решил, что разумнее будет формулировать идею внутри него.

С той стороны, где стоял автомобиль, навстречу детективу брела, медленно переваливая свою округлую фигуру с ноги на ногу, старая женщина. На ногах у нее были странно смотревшиеся летом валенки, однако остальной ее облик в виде длинного темного пальто и узорчатого платка на голове сочетался с валенками безупречно. Женщина прямолинейным и бесстрашным взглядом осматривала детектива и вообще стремилась как будто исключительно к нему. Эндман выступил ей навстречу и представился:

— Детектив Эндман Киртц.

Женщина важно прокрякала в ответ:

— Госпожа Беатриса Клеменс.

«Старуха Б.?» — чуть было не уточнил у нее детектив, припомнив описание из блокнота.

— Вы живете здесь? — спросил он вместо этого, кивнув на дом.

— Восемьдесят девять лет, — гордо ответила старуха.

Детектив то ли с уважением, то ли с сочувствием поджал губы и покивал.

— Вы, стало быть, знали семейство Эберхартов.

— М-м-м, — недовольно сжала рот женщина. — Да.

— Что вы можете о них сказать? — спросил детектив.

— А что о них говорить? — почти враждебно откликнулась Беатриса Клеменс. — Да, казались нормальными людьми. Но это было все неизбежно, рано или поздно вскрыли бы их. И, по мне, так поздно. Ну, не вам шпилька, а тому, кто дело вел тогда. Нужно было раньше, может быть, и не имели бы что имеем. Террориста этого взрастить успели… У меня в теракте пять лет назад сыночка погиб, это что же?.. — ее голос надломился, и она тоненько завыла.

— Соболезную вашей потере, — дежурно сказал детектив и, подождав, пока слезный вой затихнет, спросил: — Ирвен Эберхарт — когда вы в последний раз его видели?

— О-о-о, — протянула госпожа Клеменс, как будто на нее тотчас накатили воспоминания. — Он был с этим отвратительным парнишкой…

— Отвратительным парнишкой? — переспросил детектив.

— Ужасный молодой человек, — подтвердила госпожа Клеменс. — Разбойник и хулиган. На пожилую женщину, никакого уважения, такими словами обложил, — торопливо и бессвязно запричитала она, — и плюнул мне на пальто!

— Чем было вызвано такое его поведение по отношению к вам? — уточнил Киртц.

— А чем оно могло быть вызвано? — словно не поняла она вопроса. — Хулиган и разбойник, я вам говорю.

— Как он выглядел? — спросил детектив.

Пальто старухи содрогнулось какой-то волной, и Эндман подумал, что, наверное, она пожала плечами.

— Глаз у него подбит был, — сказала она. — А так как обычный мальчишка… Хотя, если подумать, то нет, не совсем как обычный. Слишком… такой, ну вы знаете… — она помахала в воздухе старушечьими негнущимися пальцами и покривлялась, — весь из себя, как, скорее, девочке подобает.

Киртц хмыкнул.

— Вы видели его ранее?

— Да, может, и видела, — сказала старуха. — С Ирвеном пару раз приходил.

— А что делал сам Ирвен в момент этого инцидента? — уточнил детектив.

— Стыдился и правильно делал, — ворчливо ответила женщина. — Совесть у него какая-то еще оставалась, наверное.

— То есть, — подытожил детектив, — я правильно вас понял, что молодой человек, бывший с Ирвеном, без определенных причин начал вас оскорблять, но Ирвен, в свою очередь, его поведение не одобрял?

— Правильно, — с какой-то неохотой подтвердила госпожа Клеменс.

— Каково было ваше впечатление об Ирвене Эберхарте до того, как его родители были арестованы? — задал Киртц новый вопрос.

— Ну… — старуха отчего-то замялась, — даже не знаю.

— Можете вспомнить какие-то негативные ситуации, связанные с ним?

Госпожа Клеменс задумалась, растерянно открыв рот, из которого послышалось хриплое сопение.

— Любая мелочь, — подбодрил ее детектив.

— Негативного, наверное, тогда не проявлялось, не могу вспомнить, — наконец вздохнула она, как будто потерпев в чем-то поражение. — Иногда сумки поможет донести, сам предложит… Как будто и будешь ему благодарна даже. Не знаю, безобидным вроде таким казался всегда… — потерянно пробормотала она.

Ее взгляд, обращенный к дому, затуманился, провалился куда-то. Детектив поблагодарил ее за информацию, но старуха больше не отвечала. Поборов желание проверить пульс у нее на шее под платком, Эндман решил оставить ее в покое. И только когда, обойдя ее, он стал удаляться к машине, госпожа Клеменс вновь ожила и заворчала у него за спиной:

— И за что основатели пожертвовали своей жизнью? Чтобы вот это у нас тут снова плодилось?

Киртц погрузился в машину и, распевая себе под нос «третя-я причи-ина — м-м, м-м, м-м», принялся искать на карте школу № 63, в которой, как следовало из материалов дела, почти до самого выпуска учился Ирвен Эберхарт. Что-то, однако, подсказывало детективу, что поездка туда ничего нового не откроет.

Разговоры с учителями затянулись до самого обеда: каждый очень долго и упрямо силился вспомнить хотя бы один проступок бывшего ученика, но никто в конце концов так и не мог. После обеда Киртц успел допросить парочку школьных друзей Эберхарта, живших неподалеку, и узнал от них о том, что первому Ирвен никогда не давал списывать домашку, даже если тому грозил выговор за ее отсутствие, а второму однажды рассказал о своей странной фантазии: жениться на иностранке и увезти ее к себе домой, тем самым спася ее от опасностей внешнего мира.

Впрочем, потерянным этот день детектив назвать не мог: то, что раньше комковалось внутри него как расплывчатое предчувствие, теперь выстроилось ровной непоколебимой уверенностью. Благодаря этой придавшей ему сил уверенности он без всяких раскаяний и угрызений совести смог доехать до аккуратного трехэтажного дома на улице Менгельса, выйти из автомобиля и…

И, как только он вышел, все снова рассыпалось и перепуталось от неожиданности. В окне на втором этаже, к которому сразу устремился его взгляд, стояли цветы — красные и желтые тюльпаны. Разумеется, это могли быть любые тюльпаны, но были они, без сомнения, те самые, его тюльпаны. Они грудились в хрупкой стеклянной вазе на подоконнике, подавая ему какой-то неясный призрачный знак… Знак чего?

Киртц ринулся вверх по лестнице, но в апартаментах номер восемнадцать никого не было. Ноги, содрогающиеся от переживания, понесли его дальше — по длинным улицам и проспектам, переулкам и подворотням — и вынесли наконец к знакомому затаенному островку, укрывшемуся между двумя тупиками. В наступающих сумерках неоновые вывески еще не разгорелись в полную силу, но от стены до стены уже носился приглушенный шепоток, а в закоулках мелькали косые взгляды. Эндман, не озаботившись в этот раз своим внешним видом, сразу направился к «Точке».

Внутри было немноголюдно — видимо, в силу раннего времени. Посетители встречали и провожали Киртца осторожными и любопытными глазами, какими смотрит на объект своей былой страсти давняя охладевшая любовница. Недоставало белой майки, недоставало зеленого пиджака — чтобы эта любовница вмиг встрепенулась, загорелась забытыми чувствами. Но Эндман отметал все сожаления прочь, устремленно двигаясь к своей цели — черной лестнице в дальнем конце клуба, по которой спускался в прошлый раз Лайсон Джеммингс. Показав полицейское удостоверение двум бдящим у лестницы охранникам, Киртц с благоговением и аккуратностью стал подниматься по ступенькам, нежно ведя рукой по железным перилам, покрытым черной краской, и отчасти завидуя этим перилам, потому что они могли касаться Лайсона Джеммингса почти каждый день — когда только захотят, — а ему не посчастливилось еще ни разу.

Наверху шумные звуки первого этажа как по волшебству куда-то пропадали, хотя никакой двери, которая могла бы их заглушить, не было. Сразу от лестницы вправо и влево вел полутемный коридор, подсвеченный спрятанными оранжевыми лампами. Эндман прошел по коридору направо и свернул за угол, попав в коридор подлиннее, где по одну из сторон было несколько закрытых дверей. Детектив, который по роду деятельности закрытые двери не любил, тут же попробовал открыть первую из них — та не поддалась. Он постучал и приложил к ней ухо: внутри стояла тишина. Детектив пошел дальше и подолбил во вторую дверь, затем в третью. У третьей он задержался, потому что впереди дверей больше не было — только новый изгиб коридора, — и, пока он задерживался, открылась вторая дверь, из нее вынырнула чья-то голова и посмотрела по сторонам — сначала в неправильную, противоположную от детектива сторону, а потом на детектива. У лица были ярко раскрашенные черные глаза с завитыми ресницами и блестящие алые губы, но больше детектив ничего о нем сказать не мог — даже того, принадлежало ли оно мужчине или женщине — и лишь надеялся, что оно не принадлежало Лайсону Джеммингсу, потому что это лицо вызывало у него крайне неприятные впечатления.

— Вам что? — спросили алые губы, и Эндман с облегчением не узнал голоса.

Он не успел ответить: открылась третья дверь, рядом с которой он по-прежнему стоял, и все остальное перестало иметь значение. Лайсон Джеммингс смотрел на него из проема, вместе с ним из комнаты выскальзывал тихий фиолетовый свет и дразнящий запах ароматических свечей. Оттуда же из-за двери играла музыка — мелодичная и тягучая, словно сгущенное молоко, и мгновенно, за несколько нот опьянившая Киртца — но не как водка, от которой он уже успел протрезветь, а как насыщенный янтарный арманьяк, который Киртц никогда не пробовал и лишь предполагал, что он должен быть на вкус именно такой, как эта музыка. Против его воли звучащая мелодия приклеивала его взгляд к телу Лайсона Джеммингса, представшее перед ним в одних брюках и без рубашки: к каждому витку его ребер, к изгибу каждого мускула, ко всей его отчетливой, как будто выскульптуренной фактуре. Лайсон Джеммингс, в свою очередь, молча смотрел на детектива, выражая своими сурово устремленными к нему глазами какой-то немой вопрос. Детектив наконец заговорил:

— Лайсон Джеммингс…

Тот приподнял бровь. Детектив продолжил:

— Мне необходимо уточнить у вас несколько деталей касательно дела Ирвена Эберхарта.

Немой вопрос на лице Лайсона сменился досадливой скукой, после чего он и вовсе отвернулся и закрыл дверь. «Я прошу прощения, господин Мо…» — только и успел услышать детектив, прежде чем щелочка фиолетового света затворилась.

Эндман посмотрел по сторонам. Раскрашенное лицо, напугавшее его до этого, тоже пропало, в коридоре никого не было. Он склонился к двери и приложил к ней ухо. Ему показалось, что в комнате звучит виноватый голос Лайсона и чей-то еще, незнакомый. Спустя несколько минут раздались резкие торопливые шаги, дверь широко распахнулась перед едва успевшим оторваться от нее детективом, и навстречу ему, неся в руке черный портфель и пряча под шляпой глаза, вылетел человек в костюме, напоминавший того мышеватого клерка, которого Киртц видел, когда приходил сюда в прошлый раз — разве что этот казался чуть повыше и чуть потолще. Бегло проводив глазами неизвестного мужчину, детектив вернулся к объекту своего более насущного интереса, который в это время подобрал с ворсистого напольного ковра и натянул на себя узкую черную футболку, засчесал пальцами волосы, собрав их незаметной резинкой, и вытащил из шкафа джинсовую куртку. Прежде чем Лайсон вышел, накинув куртку на плечи, и закрыл за собой дверь, детектив разглядел в комнате большую кровать, окруженную занавесками, несколько висящих на стене кожаных ремней с металлическими заклепками, тот самый дубовый шкаф и комод чуть поменьше рядом с ним, на котором лежало нечто похожее на крупные бусы.

— А лучшего места и времени не нашли? — нетерпеливо сказал Лайсон и, не дожидаясь никакого ответа, позвал, устремившись дальше по коридору: — Идемте.

Он повел детектива за следующий угол, где детектив еще не был, и прямо за этим углом оказалась еще одна лестница вниз — более узкая и неудобная, чем та, что была в зале. У лестницы Лайсон резко остановился, повернув голову в сторону; детектив, до этого сфокусированно изучавший его спину и стремившийся не скатываться глазами ниже спины, все-таки на мгновение скатился, а затем, почувствовав приливающий к лицу жар, оторвался и посмотрел в ту же сторону, что и Лайсон. В дальнем конце коридора, точно так же развернувшись к ним одной головой, стоял немолодой мужчина с седой ухоженной бородкой. Мужчина не был особенно крепок на вид или высок, но черные тени, ответвляющиеся от него в несколько сторон, казалось, придавали ему значительности и объема.

— Мне нужно отойти, — без уверенности в голосе сказал Лайсон, не сводя глаз с мужчины.

Тот медленно и властно кивнул — так, словно своим кивком привык решать человеческие судьбы, и лишь после этого Лайсон двинулся с места. Они спустились на первый этаж и вышли через громыхнувшую щеколдой металлическую дверь на улицу, в какой-то узкий проход между двумя домами, освещенный тусклым наддверным фонарем. Справа виднелись подрагивающие неоновые огни клубов и магазинов, слева переулок ускользал в темноту.

— Этот человек пугает вас? — спросил Киртц, когда Лайсон наконец оказался к нему лицом. — Я могу…

— Нет, — резко перебил его Лайсон. — Ради бога, не нужно ничего, что вы можете.

Он отошел от двери и прислонился спиной к стене, выудив из кармана висящей на плечах куртки сигаретную пачку.

— Спрашивайте что хотели спросить, — сказал он, закуривая сигарету.

Киртц прокашлялся и отчего-то неловко пробежался глазами по изрисованной надписями стене.

— Это… кхм… в самом деле не так важно. Сегодня такой прекрасный вечер, что не хочется обо всем этом говорить.

Лайсон вытаращился на него и даже чуть выпятил вперед шею.

— Вы издеваетесь? — возмутился он. — Вы меня сейчас вытащили с… со встречи с клиентом ради чего? Чтобы постоять под звездами? Задавайте вопросы.

— Я не хотел бы, — отказался детектив. — Это испортит вечер.

— Невероятно. Просто невероятно, — пробормотал Лайсон. — Ну, в таком случае мне здесь делать больше нечего.

Раздраженно затушив только начатую сигарету об стену, он выкинул ее в темноту переулка и схватился за ручку двери, чтобы зайти обратно.

— Постойте, — больше попросил, чем потребовал детектив.

Лайсон обернулся, буравя его взглядом. Эндман попытался объяснить:

— Вы… поставили цветы.

— Я — поставил цветы? — недоуменно переспросил Лайсон.

— Да, — увереннее подтвердил Киртц. — На окно. Несмотря на то, что госпожа Борелль, одобрение которой вас беспокоило, непременно увидела бы их и не одобрила.

— И что дальше?

— Дальше, — продолжил Киртц, — я также заметил по вашему лицу, что вы не были удивлены увидеть меня сегодня.

Лайсон вдруг однобоко усмехнулся, склонив голову вниз.

— Я был удивлен — не видеть вас целую неделю, — сказал он с какой-то несвойственной ему прежде нахальностью и, быстрым взглядом окинув Киртца с головы до ног, почти заботливо спросил: — С вами что-то случилось, детектив?

— Я знаю, что обещал не беспокоить вас больше, — вздохнул Эндман. — И я не собирался. Я действительно пришел лишь по рабочей необходимости, но, увидев эти цветы… и потом вас… Это все переполошило во мне. Это… как будто была последняя горящая путевка, и я чуть ее не упустил.

Лайсон покачал головой, словно озадаченный какой-то головоломкой.

— Чем же я все-таки вас так зацепил, детектив? — спросил он. — Или для вас подобное в порядке вещей? Признаваться в любви человеку, которого видели три раза?

— Нет, — после долгого молчания извлек из себя Киртц и, с трудом подбирая слова, продолжил: — В вас есть что-то необъяснимое. Вы… как будто разбудили меня от… от всей этой ерунды вокруг. Я… может быть, и… может быть, и не тот, кого вы хотели бы видеть рядом с собой… Я не знаю этого. Но я тот, кто хотел бы видеть рядом вас.

— Где бы вы хотели видеть меня рядом? — спросил Лайсон, серьезно глядя на Киртца. Тот молчал. — В постели? В гостях у друзей? В полицейском участке?

— Я слышу в ваших словах язвительность, — наконец ответил Эндман, — и, возможно, даже понимаю ее назначение. Но, если ответить честно, то хотя бы просто на прогулке.

Лайсон смерил его молчаливым, не тронувшимся взглядом.

— Не согласитесь ли вы прогуляться со мной сейчас? — спросил детектив. — Обещаю, ни слова об арестах.

Лайсон отвернулся, вздохнул, прикрыв глаза, и его ладонь чуть сползла с ручки двери, повиснув на расслабленных пальцах. Эндман внимательно наблюдал за этой ладонью, словно был взволнованным болельщиком, следящим за ходом футбольного матча.

— Вы сказали, что пришли по рабочей необходимости, — наконец сказал Лайсон, повернувшись к детективу, и, окончательно отпустив дверь, скрестил руки на груди. — А теперь что, необходимость отпала?

Детектив, взбодренный победой любимой команды, трепетно проговорил:

— Она… оказалась необходимостью абсолютно ничтожного порядка в сравнении с необходимостью быть рядом с вами.

— Была ли она вообще, детектив? — сказал Лайсон насмешливо.

Мышцы на его лице неохотно, как будто против его воли смягчились, веки сморгнули требовательный взгляд.

— Я не могу просто уйти с работы вот так, — сказал он с долей сомнения в голосе.

— У вас есть еще клиенты? — спросил Киртц и, спросив, почувствовал странный дискомфорт.

— Ну ладно, — вздохнул Лайсон, помолчав, — это был мой последний. От которого благодаря вам я ничего не получил, — добавил он колко.

— Я могу компенсировать вам… — начал Киртц.

— Это для вас слишком дорого, я же сказал, — перебил Лайсон. — Компенсируйте лучше свою несносность.

Киртц промолчал, потому что весь его словарный запас вдруг неизвестно куда ретировался, и только глаза у него как-то по-особому загорелись. Лайсон, немного подождав, опустил взгляд и указал Киртцу под ноги.