Часть 7. После. Заклятие (1/2)

121-й год по календарю Вечного (Верного) Пути

Тяжелая чугунная подставка для зонтов, с налипшими на нее картофельными очистками и измазанная в чем-то вроде застывшего ежевичного йогурта, была извлечена из мусорного бака оперативно приехавшей дежурной бригадой, упакована в пластиковый пакет и той же ночью оформлена в хранилище улик Центрального Управления полиции, откуда к утру поступила на рабочий стол ведущего врача-криминалиста Управления — худощавого и угловатого, своим видом неопределенно застывшего между тридцатью и пятидесятью годами, господина Локуста.

И здесь-то, у этого стола, окруженного гниловатым запахом с примесью формалина, успехи детектива Эндмана Киртца и подошли к концу.

— Даже не рассчитывайте, Киртц, — сказал ему господин Локуст, без результата дергая рукава халата в попытке дотянуть их до запястий. Этим утром он снова по ошибке нацепил халат своего ассистента и пока еще не успел этого сообразить. Киртц никогда не торопил его, позволяя ему дойти до осознания естественным образом. — На ближайший месяц анализатор уже занят кровью с дела Ибри по телохранителям, а там, глядишь, опять что-то срочное понадобится.

— Месяц? — изумился Киртц. — Там что, целую толпу расстреляли?

— Нет, — мотнул головой Локуст. — Предварительно, по группе крови, подозрения на одного неизвестного.

— А с каких тогда пор у нас анализы по месяцу вместо недели проходят? — насел детектив.

— А с тех самых пор, как второй компьютер отказал из-за жары — переплавился буквально, не слышали? — сказал Локуст, замучившись наконец теребить рукава и оставив их в покое. — И на первый теперь нагрузку тоже в два раза велено было снизить, иначе так вообще без ничего останемся.

Детектив с немой яростью выдохнул и, постояв, снова раскрыл рот:

— А от…

— Отпечатки возьмем, не переживайте, — с заверением перебил его Локуст. — Проведем полное исследование. Но если уж я могу выразить свое мнение, детектив… — он помедлил. — Тело-то где? Тела-то нет. Такое количество крови на необратимые повреждения само по себе не указывает. Этот человек может быть совершенно живой и ходит там где-нибудь, а вы вот тратите…

— Ходит, лежит, сидит или висит — это мы уже в процессе следствия установим, — отрезал детектив. — Тратами заведует бухгалтерия, а вам совсем другим заниматься положено.

— Я же вам как друг… — после секундного замешательства оскорбился врач, но Эндман слушать его дальше не стал.

«Друг нашелся, тоже мне, — сказал он про себя, выходя из кабинета. — Анализатор давай, тогда и поговорим».

То, что улик для скоропостижных выводов было, без сомнения, недостаточно, Киртц понимал и сам. Однако интуиция вела его — длинным, непредсказуемым, погруженным в туман лабиринтом, и не какому-то там ведущему врачу-криминалисту было ставить под сомнение этот путь.

Вооружившись своей интуицией как никогда основательно, словно желая раз и навсегда доказать всем ее безошибочность, вплоть до самого обеда детектив кружил с картой по Второму Восточному району, заглядывая в подвалы, незаметные проулки и даже широкие сливные трубы Гладенского химзавода, на территорию которого пробрался через хлипко заделанную дыру в заборе. Но неопознанных тел, как нарочно, нигде не показывалось.

К обеду, растратив всю интуицию и вдохновившись вместо нее какими-то совсем посторонними чувствами, детектив пришел к хорошо знакомому комплексу апартаментов и остановился у входа. Постояв, он почти уже сделал шаг вперед, как вдруг внутри него взвыло осознание какой-то проблемы, какой-то вопиющей неправильности. Детектив пристальным изучающим взглядом посмотрел на клумбу рядом с крыльцом.

На второй этаж он поднимался, держа в руке разваливающийся в стороны букет из свежесрезанных красных и желтых тюльпанов. Перед дверью с номером «18» он критически осмотрел цветы и, руководствуясь своим расплывчатым эстетическим чувством, попытался реорганизовать букет в нечто более приятное глазу. Удовлетворившись наконец составленной композицией, он постучал.

Дверь не открывали. Наученный опытом, Эндман терпеливо ждал, не решаясь постучать во второй раз — ведь даже первый вышел таким громким и напористым, что детектив и сам устыдился своей наглости. Но время шло, и наконец его прошло так много, что некоторые тюльпаны снова куда-то наклонились и перекосились, разрушив задуманную детективом композицию. Раздраженный таким поведением цветов, он кое-как их поправил и все-таки занес руку, чтобы повторно постучать. В этот момент клацнул замок. Эндман, повинуясь какому-то паническому рефлексу, спрятал занесенную руку за спину.

В приоткрывшемся дверном проеме возникло бледное, по-утреннему слегка припухшее лицо с неравномерным румянцем на щеках и сонным взглядом посмотрело на детектива, заставив сердце того стучать так сильно, что позавидовали бы кофезаменители всех возможных сортов. Эндман набрал в легкие воздуха, приготовившись заговорить, но Лайсон, словно разом проснувшись, вдруг схватил его за руку, в которой был зажат букет, и рванул на себя, затащив внутрь апартаментов.

— О господи! — с непривычной резкостью воскликнул он, захлопнув за детективом дверь. — Не приходите сюда с цветами!

— Это… — Киртц растерянно посмотрел на букет. — Это, может быть, просто улика.

Лайсон, походя на строгого родителя, требующего у ребенка отдать без спросу взятую вещь, безжалостно протянул вперед руку. Киртц, представлявший себе вручение цветов совсем по-другому, разочарованно передал их Лайсону и почувствовал даже легкий ветерок, с которым тот сомкнул свою ладонь и выхватил у него букет.

Чуть подрагивающей рукой Эндман расстегнул воротник рубашки, сдавивший шею, и только теперь огляделся по сторонам. Комната, в которой он оказался, совмещала в себе прихожую, укрытую наполовину тонкой загородкой, гостиную и кухню. Сквозь окно в противоположном конце комнаты и светло-бежевые задернутые занавески с улицы проникал рассеянный свет и падал на стоящий вдоль стены диван на косых деревянных ножках и раскиданные по нему подушки. Напротив дивана, у другой стены, теснились тумбы с кухонными приборами, шкафы и полки, занятые посудой и какими-то баночками. Посередине комнаты стоял бледно-зеленый прямоугольный стол с четырьмя такого же цвета стульями вокруг него.

На этот стол Лайсон и положил охапку тюльпанов, а затем повернулся к детективу, вставшему у загородки на границе прихожей, и, поправив полы своего синего махрового халата, скрестил руки на груди.

— Что вы хотели? — несдержанно спросил он.

— Я хотел перед вами извиниться, — с достоинством ответил детектив, надеясь хоть в чем-нибудь сохранить достоинство. — Это было оскорбительно с моей стороны — предложить вам деньги.

— Отчего же? — не смягчаясь в чувствах, сказал Лайсон. — Деньги — это то, за что я работаю.

— Оскорбительно, — повторил детектив, — потому что моя любовь к вам чиста и…

— Любовь? — перебил его Лайсон, скривившись, как будто произнося не «любовь», а, по меньшей мере, какое-то нецензурное ругательство.

— Именно так, — невозмутимо подтвердил Киртц. — Я вас люблю.

— Вы сумасшедший человек, детектив, — строго и серьезно сказал Лайсон.

Киртц молча замер, пораженный в самое сердце. Он был готов умереть прямо здесь, на пороге с прихожей — трагически погибнуть, отвергнутый и уничтоженный, растерзанный жестоким колким взглядом серых глаз. Нет, просить пощады у этих глаз было бессмысленно. Надеяться — было бессмысленно.

Лайсон, моргнув, опустил взгляд и тихо вздохнул.

— Простите, — сказал он. — Это тоже было… кхм… грубо с моей стороны.

Детектив встрепенулся, не уверенный теперь, стоит ли трагически умирать или уже не стоит — и сердце его вновь возбужденно засуетилось. Лайсон обернулся через плечо и посмотрел на тюльпаны.

— Это вы… здесь у подъезда срезали?

— Да, — гордо ответил детектив. — Вы достойны лишь самых свежих цветов.

— О-о-ох… Госпожа Борелль с вами вовсе не согласится, — удрученно сказал Лайсон. — Нет, детектив, я искренне надеюсь, что никто вас здесь не видел.

— Да пусть она только посмеет не согласиться, эта старая форель, я упрячу ее в тюрьму по обвинению в беспрецедентной глупости и чудовищном надругательстве над законами здравого смысла, — воинственно заявил Киртц.

Лайсон несколько раз кивнул:

— Этого-то я и боюсь.

— Что ж, тогда я… — смутился детектив, — тогда я оставлю ее со своей глупостью на свободе — это ли не величайшее наказание для нее?

— Вероятно, — ответил Лайсон, будто намеренно лишив голос всякого выражения.

Он выжидающе посмотрел на Киртца, не иначе как приготовившись стойко встретить его следующую реплику, но тот молчал, и Лайсон, наугад поправив чуть растрепанные волосы, отвел взгляд в сторону, задумавшись о чем-то своем. Постояв так, он взял оставленную на столе чашку на блюдце и вместе с блюдцем отправил ее в посудомоечную машину.

Эндман же чем дольше стоял на пороге этой затихшей, пригретой солнцем комнаты, тем больше не хотел никуда отсюда уходить. Казалось, он уже врос в этот порог ногами. Ему не нужно было и дальше — достаточно было здесь. Он был бы верным сторожевым псом этого жилища, он отгонял бы всех непрошеных визитеров, любопытных соседей и госпож Бореллей. Он спал бы на чистом и аккуратном придверном коврике и чувствовал бы себя гораздо лучше, чем в своей постели.

— Я не знаю, что сказать, — сказал Лайсон, нарушив затянувшееся молчание.

— В таком случае позвольте мне… — начал детектив.

— Вы любите меня, — перебил Лайсон, все-таки найдя что сказать. — Меня — это кого? Кто я? Вы меня даже не знаете.

— Да, что ж, вы правы.

— Вы любите кого-то, может быть, но не меня.

— Да, вы… — Киртц опустил голову. — Вы действительно правы…

— Я прав? — с новой силой возмутился Лайсон. — Почему я прав? Может быть, я не прав. Почему вы со мной соглашаетесь? Вы только что так уверенно заявляли мне совершенно другое.

Эндман смотрел на серый коврик у себя под ногами. Ему хотелось делать то, что он знал и умел, то, в чем он разбирался. Блюсти, охранять, защищать — это было бы так просто. Если бы только ему позволили. Но здесь не нужен был пес. Никому не нужен был пес. И даже Саре, прожившей с ним пятнадцать долгих лет, не нужен был пес. Ей нужен был человек. Эндман поднял голову от коврика и со странным чувством, как будто преодолевая невидимую преграду, сказал:

— Я бы хотел узнать вас.

— И как вы себе это представляете? — спокойнее спросил Лайсон. — Если я какой-то там ваш свидетель, разве по правилам вам не запрещено вступать со мной в личные отношения?

— Правила… — сказал Эндман с презрением и сделал какое-то досадливое движение рукой, словно смахивая что-то, витающее в воздухе. — Я… никогда не лежал к ним душой. К тому же если вы говорите правду о том, что не контактировали с обвиняемым столько лет, то из свидетелей вас смело можно исключать.

— О, — усмехнулся Лайсон, — мне кажется, вы лукавите, детектив. Да, я говорю правду, я-то знаю это наверняка. Но откуда знать об этом вам? Какой же из вас был бы полицейский, если бы вы так легко верили людям на слово? И как с учетом этого доверять мне вам? Что это все, — он развел руками, — если не какая-то изощренная игра с вашей стороны, потому что вы все еще надеетесь, что я выведу вас на Ирвена?

— Это не игра, — твердо сказал детектив. — Ирвен Эберхарт, скорее всего, уже мертв.

— Мертв? — Лайсон раздвинул брови. — Почему вы так считаете?

— Он либо мертв, либо давно покинул страну.

— Что ж, — тихо сказал Лайсон, помолчав. — Он… всегда мечтал о путешествиях.

— Я сомневаюсь и в том, что он вообще когда-либо был значимой фигурой в чем-то, — подумав, сказал Киртц. Лайсон, смерив его недолгим взглядом, отвернулся и отошел к окну, чуть отодвинув сбоку занавеску. Эндман продолжил ему в спину: — Вы знаете, как было сделано то фото, самое известное его фото?

Лайсон открыл форточку и присел на край подоконника, скрестив вытянутые вперед ноги, затем вытащил из лежащей на подоконнике пачки сигарету и, прикуривая ее, чуть шепеляво сказал:

— Откуда же мне знать, детектив?

Пола халата, медленно ползшая вниз, наконец свалилась с его колена, и Лайсон лениво закинул ее обратно.

— Это фото, — сказал Киртц, ощущая какое-то повышенное слюноотделение, — было сделано в момент или, вернее, прямо перед моментом покушения на Дуарта — Председателя Комиссии. Вы, наверное, помните тот взрыв в его доме.

— Не интересуюсь ни взрывами, ни политикой, — пожал плечами Лайсон.

— Так вот, это фото… — хотел продолжить детектив.

Лайсон прервал его:

— Не кричите через комнату, проходите. — И показал длинным изящным пальцем на коврик: — Обувь снимите.

Детектив нерешительно посмотрел на коврик, как будто ожидая от него какого-нибудь знака или, может быть, разрешения. Покинуть, бросить позади все привычное и знакомое и переступить черту в неизвестность — или же остаться здесь, на этом островке безопасности, с твердым знанием своего назначения в жизни? Коврик знаков не подавал. Детектив поднял голову и взглянул в лицо неизвестности — слегка удивленное и внимательно следящее за ним своими загадочными серыми глазами. Эти глаза манили его, кисти с изящными пальцами манили его, складки махрового халата будоражили душу. Эндман уверился: сопротивляться им было невозможно.

Он разулся, оставив ботинки на коврике, и, отметя все сомнения, шагнул вперед.

— Присаживайтесь, — Лайсон показал на один из бледно-зеленых стульев и детектив, не теряя времени и решимости, отодвинул стул от стола, по которому так и были рассыпаны неприкаянные тюльпаны, и сел. — Вы говорили?..

Эндман, с трудом вспомнив, словно это было в прошлой жизни, о чем он говорил, наконец продолжил:

— Так вот, это фото… было сделано уличным фотографом, туристом из небольшого города, который проходил мимо. Но было оно такого хорошего качества и так отчетливо запечатлело в анфас лицо обвиняемого, что стало буквально лучшей имевшейся у нас фотографией какого бы то ни было непойманного преступника. А было это потому, что этот турист — естественно, даже о том не подозревая — использовал контрабандную камеру, за что, разумеется, был немедленно арестован, когда пришел в участок с распечатанными фотографиями и сообщил об инциденте. Но фото было такого превосходного качества, что, несмотря на его незаконный характер, решено было его оставить и даже размножить, чтобы довести до общественности.

Лайсон с серьезным немигающим взглядом слушал детектива, выражая что-то неопределенное слегка приподнятой бровью.

— Так вот, — продолжал Киртц, — фотографий этих была у туриста целая серия. От момента, как Эберхарт выходил из магазина с пачкой сигарет «Заводила» в руке, до момента, как он, оборачиваясь на фотографа, бежал к черному фургончику, припаркованному у дома Председателя, на котором, как позже установили, приехали и скрылись террористы. Пробовали ли вы когда-нибудь сигареты «Заводила», Лайсон? — неожиданно спросил Киртц.

Лайсон слегка помотал головой.

— Думаю, что неспроста, — кивнул детектив. — Как вы считаете, мог ли Ирвен Эберхарт курить эти сигареты?

— Вряд ли, — ответил Лайсон.

Детектив победоносно вздернул подбородок, приготовившись выдать развязку.

— В расследовании этого дела я официально не участвовал. Но, с моей точки зрения, мы имеем здесь не больше, чем обыкновенного мальчика на побегушках. Происходит моя точка зрения из того, что я никогда не видел молодого человека, курящего сигареты «Заводила», к какому бы социальному классу этот молодой человек ни принадлежал. По той простой причине, что в них содержится столько яда, что, не прокуривая свои легкие в течение как минимум двадцати лет, ими невозможно даже затянуться, чтобы тут же не начать отхаркивать смолу. Так что, вероятнее всего, Ирвен Эберхарт был отправлен за сигаретами кем-то другим, а это, в свою очередь, означало бы, что он не только не может быть высшим в иерархии, а, по всем признакам, на тот момент он был там самым низшим. Конечно, это было много лет назад и с тех пор он мог бы продвинуться, вот только… Ни один теракт, который был приписан ему в дальнейшем, ни одного свидетельства его участия на самом деле не имел. И ни один из пойманных впоследствии террористов даже после жесточайших допросов не мог выдать о нем достоверной информации. Скорее всего, никто ее просто не знал. Более того, с тех пор не было никаких подтверждений даже тому, что он вообще жив. Итого что мы имеем? Мы имеем один теракт восьмилетней давности, резонанс с его родителями и Бакстом Реймондом, а также удачно пойманный эффектный кадр. Общественное негодование сделало Ирвена Эберхарта своего рода антизвездой. Но делает ли это его главной криминальной фигурой в государстве? Нет, я так не думаю. Расходная пешка с лицом, известным на всю страну. Кому это нужно? Если они и пожалели избавиться от него самым простым способом, то уж точно сплавили его за границу.

Детектив закончил, и повисшая тишина, как писк невидимого насекомого, зазвенела у него в ушах.

— Мой бог… — наконец сказал Лайсон, выдув изо рта дымные завитки, тут же рассыпавшиеся в воздухе. — На кой черт, простите, вы его ищете тогда?

— Я лишь… — детектив замялся, — выполняю приказы начальства.

Лайсон вздохнул, искоса на него посмотрев.

— Правила, значит, не соблюдаете, но приказы выполняете?

— Я… — Эндман был уверен, что его лицо зарделось как только что включенная мигалка на крыше полицейского автомобиля. — Это… исключительно ради разнообразия, чтобы не быть предсказуемым. А так вы не подумайте, еще не изобрели столько приказов, сколько я в состоянии не выполнить!

— Не представляю, зачем мне об этом думать, — сказал Лайсон, впервые вдруг за весь разговор улыбнувшись.

— Чтобы вы… — сердце детектива расцвело и робко задрожало при виде этой улыбки, — чтобы вы вот так улыбнулись, разве этого не достаточно?

Лайсон мягко усмехнулся, прикрыв глаза, и, помолчав, сказал:

— Допустим, что я вам верю. Допустим, что у вас нет никаких скрытых мотивов. Но… помните, я при первой встрече вам сказал, что сторонюсь неприятностей?

— Я помню каждое ваше слово, — вставил Киртц, хотя вопрос звучал риторически.

— Скажите, детектив, ассоциируете ли вы себя с неприятностями?

Мысли застряли у Эндмана в глотке, и сквозь нее теперь не могло пройти ни звука.

Да, он ассоциировал себя с неприятностями. Он не просто ассоциировал себя с неприятностями, он гордился этой ассоциацией как докторской ученой степенью, как Орденом Вечного почета за заслуги перед общественностью. «Неприятности пришли за тобой» — так могло бы звучать его жизненное кредо, выбитое у него на груди в подпольном татуировочном салоне. И теперь его переиграли. Теперь его обхитрили. Использовали его же силу против него самого.

Киртц не мог вымолвить ни слова, чувствуя себя пойманным в капкан.

— М-м, вот и я об этом, — сожалеюще цокнул Лайсон.

Эндман понуро поднялся со стула, опершись кончиками пальцев о стол.

— Да, вы правы, я… вижу свою ошибку, — проговорил он. — Это вам совершенно не подходит. Я вам совершенно не подхожу. Что ж, в этом случае я не посмею вас больше тревожить.

Лайсон, некоторое время посмотрев на детектива, как будто желая что-то сказать, в результате лишь хмыкнул и отвернулся к пепельнице, вмяв в нее сигарету. Киртц вернулся к порогу, обулся и, обведя комнату безутешным взглядом неизлечимо больного человека, вышел за дверь.

Оставшись по другую сторону двери один, Лайсон подхватил со стола тюльпаны и бросил их в мусорную корзину.

***

Из сна Вероника словно вытекла, выструилась мурчащим лесным ручейком и в неге расплылась по подушке, наметив на губах сладкую улыбку. Ее тело все еще помнило теплоту чужого объятия, и мысли продолжали цепляться за твердый, явственно осязаемый торс в черной толстовке, отчаянно не желая отпускать его, ведь она уже собралась, она уже собралась потрогать и не только черную толстовку, а и плотно сидящие на ногах штаны из, как ей казалось, обязательно грубой шершавой ткани, и пристегнутую к бедру кобуру, и… везде-везде. Она ждала, как в ответ он положит руки туда, где ее еще никогда не обнимали — и прижмут, сожмут, обожмут ее целиком.

По мере того как ускользал ее сон, Вероника все недовольнее мычала и наконец, когда надежды вернуться назад уже не было, засунула руку под подушку, нащупала и вытащила ластящееся к коже «переговорное устройство» и, приоткрыв один глаз, посмотрела на полупрозрачный экран. Зеленый значок в его центре одиноко скучал без циферок, считающих свежепоступившую корреспонденцию. Вероника коснулась значка и прочитала свое последнее и единственное сообщение: «Мы можем завтра увидеться?» Все предшествующие уже стерлись, как происходило, по ее наблюдениям, спустя ровно сутки после их отправки или получения.

Она сонно потыкала пальцем в устройство, словно надеясь этим ускорить ответ Ирвена, — как вдруг увидела на экране свое лицо: придавленную к подушке щеку и лохмато торчащие темные волосы. Вероника нахмурилась, экранное зеркало повторило за ней. Вероника еще раз куда-то тыкнула, и картинка замерла, сложилась в небольшой квадратик и, подвинув давешнее сообщение вверх… отправилась Ирвену?!

Вероника в ужасе раскрыла рот.

«Что это было?! — прокричала она у себя в голове. — Он что, это увидит?!»

Она бросила устройство на постель, прижала к себе одеяло и закопалась головой под подушку, содрогаясь от жгучего стыда. Сердце бешено колотилось, и наконец ей пришлось вынырнуть за глотком воздуха. Осторожно выискав глазами контуры прозрачной пластинки, валяющейся на простыне, она снова взяла ее в руки и, превозмогая желание зажмуриться, открыла сообщения. Ничего не изменилось. Картинка с ее заспанным лицом не растворилась и никуда не исчезла.

Вероника открыла нарисованную на экране клавиатуру и набрала новое сообщение: «Я случайно!!!»

Сообщение отправилось вслед за картинкой, положив конец робким надеждам на то, что та все-таки сотрется. И, почти не поверив своим глазам, Вероника тут же получила ответ.

«Я понял», — было написано в нем.

Вспыхнувшая в первый момент радость от пришедшего сообщения быстро потонула в разочаровании. Веронику кольнуло от этой краткости и еще больше от того, что он, оказывается, уже прочитал ее вопрос и ничего не сказал. Она подождала еще. Сообщений больше не приходило.

«Сможем ли мы увидеться?» — наплевав на гордость, повторно написала она и принялась гипнотизировать экран.

Переживания о том, что он снова не ответит, перемешивались с отвлеченными гаданиями в ее голове: тоже ли он только что проснулся? где он? надета ли на нем его черная толстовка?

«Какая есть необходимость?» — появилось наконец на экране. Не то, чего она боялась, но и не то, на что она надеялась.

«Я хотела бы делать больше, помогать физически. Я могу говорить с этими людьми, успокаивать их, или заниматься перевязкой», — написала Вероника.

«Слишком опасно для тебя», — пришел быстрый ответ, и она убедилась, что от быстрых ответов не стоит ждать ничего хорошего.

«Я сама о себе позабочусь. Это условие перевода денег с моей стороны. Я хочу быть в курсе того, что происходит. Приезжать хотя бы раз в неделю. Я не буду отправлять деньги в неизвестность».

Несколько раз с сомнением перечитав написанное (не слишком ли часто будет раз в неделю? не слишком ли редко?), она наконец отправила все без изменений, почувствовав при этом непривычную занозу в груди — словно ей приходилось покупать что-то упорно не дающееся в руки. Прошло несколько минут, но ответа так и не было. Веронику съедала тревога. Один неверный ультиматум — и Ирвен мог больше не написать, навсегда пропасть, сорваться с этой слабой невесомой нити, за которую она его держала.

«Я пришлю адрес сегодня вечером. Будь готова», — отобразилось на экране новое сообщение, и Вероника от радости чуть не запрыгала на постели.

Сразу после работы, захватив Ханну в просторный бронированный автомобиль, она отправилась к ней домой. Говорить о повседневных глупостях не хотелось — обеих волновали совсем другие темы, для которых в машине было слишком много посторонних ушей — и в дороге их сопровождало только глухое рычание автомобильного мотора.

Ханна смотрела в окно, думая о своем готовящемся повышении. Новость свалилась на нее слишком неожиданно и вызывала скорее нервозные подергивания, чем радостное предвкушение. Когда Вероника объявила ей, что уже обсудила все с руководителем Департамента, господином Фидефелем, и получила его безоговорочное одобрение, Ханна села на подогнувшихся ногах. Она была не только совершенно неквалифицирована для должности, но и уже предвидела проклятия, которые посыпятся на нее со стороны текущей главы Операционного отдела — госпожи Каупе, которую теперь или понизят, или вовсе уволят. Каупе точно растрезвонит всем, что Ханна прокралась на должность прямиком из постели старого и бородавчатого господина Фидефеля. Как после этого будут смотреть на нее коллеги, подчиненные? Но спорить с Вероникой было все равно что пытаться отбрехаться добрым словом ото льва. Особенно когда та уже продумала все до мелочей.

— Десять миллионов крон в месяц — я думаю, что такую сумму смогу без особого риска «недосчитывать» в поступлениях от конфиската, — озвучивала свой план Вероника, запершись в кабинете с Ханной. — Переместить их физически между хранилищами я тоже смогу, а вот дальше дело будет за тобой. Как только ты вступишь в должность, у тебя будет доступ ко всем транзакциям. Эти деньги ты будешь небольшими суммами переводить на счет подставной компании. Сам счет мне пришлют позже, когда у нас тут будет все готово. Но придется подумать над статьями расходов. Услуги по уборке, ремонту, расходные товары, технические услуги — все, что не будет бросаться в глаза и что сложно будет проверить на результат.

— Но… — прикинула все это в голове Ханна, — тогда ведь не сойдется баланс. Как я объясню, откуда взялись лишние десять миллионов?

— Естественно, не должно быть никаких лишних десяти миллионов, — сказала Вероника. — Придется похитрить с реальными статьями расходов, «потерять» несколько чеков.

— «Потерять» чеков на десять миллионов в месяц? — изумилась Ханна.

— Это проще, чем ты думаешь. На один бензин, за который всегда платят наличными деньгами, суммарно тратится около четырех миллионов. «Сотрешь» половину этого, ладно, четверть, чтобы не было так заметно — и вот уже покрыта десятая часть. Я уверена, что есть полно и других подобных расходов.

Ханна тяжко вздохнула, чувствуя переполняющую ее слабость. От обдумывания этой схемы у нее шла кругом голова.

— Хоть дала бы мне брата своего в качестве компенсации, — посетовала она.

— Как я могу дать тебе брата, что за глупости ты говоришь? — рассердилась Вероника. — Я им не управляю.

— Ну хоть узнала бы, что за девушка у него там. Может, мы ее…

— Ох, Ханна, мы тут серьезные вещи обсуждаем, а ты только о парнях и думаешь. И вообще, ты еще только неделю назад возмущалась, что я его к тебе привожу.

— Я тогда еще не разглядела, какой он симпатичный, — конфузливо пробурчала Ханна.

Ничего предосудительного в том, чтобы думать только о парнях, она вовсе не видела и, вспомнив теперь об этом разговоре, переключилась на мысли о Велисенте. Оставшаяся дорога пронеслась за этими мыслями как мелькает за окном осенний стриж, мчащийся в теплые края.

Сам же Велисент, не отличавшийся такой выдающейся скоростью, приехал к дому Ханны уже затемно, когда Вероника успела вся известись и решила, что поедет на встречу без него.

— Куда ты собралась ехать без меня? — возмутился Велисент, когда та рассказала ему о своем намерении.

— Пока никуда, он еще не прислал мне адрес, — сказала сестра. — Но как только прислал бы, я бы сразу поехала и не стала бы тебя дожидаться.

Оказалось, однако, что появление брата нервозность Вероники нисколько не успокоило, наоборот — этот факт как будто говорил ей, что все сроки уже истекли, что если бы Ирвен собирался что-то отправить, он давно бы это отправил, и что каждая минута теперь все измельчает и измельчает ее шансы на встречу. Вероника следила за сменой этих минут на электронных настольных часах, и, как только наступала новая, она тут же бросалась проверять, не появилось ли теперь в переписке какого-нибудь сообщения.

Велисент, напротив, радостно встречал каждую минуту, все сильнее укрепляясь в надежде, что никакого адреса не придет и они просто поедут домой, как и положено всем обычным нормальным людям, когда они приезжают к кому-то в гости. Более того, как обычному нормальному парню ему не положено было даже приезжать сюда, в какое-то инфантильное девчачье жилище, утыканное лилиями и раскрашенное в нежно-розовые цвета. Нет, ему положено быть с Бэйлом, вдалеке отсюда, лежать в его прохладной мансарде, обсуждать стихи Г. Нормана и затягиваться сладковатым никотиновым паром.

Пока они в молчании сидели, думая каждый о своем, Ханна незаметно подкрадывалась к Велисенту поближе и, пересев в конце концов к нему на диван, словно невзначай чуть наклонилась в его сторону, оперевшись на руку. Но вдруг, вспомнив о чем-то, она встрепенулась, встала и полезла в верхний ящик письменного стола.

— Вот, — протянула она Веронике маленькую белую карточку. — Пришло вчера с цветами, — она кивнула на стоящие в вазе на столе красные розы. — Скучают по тебе.

Вероника, оживившись и радостно блеснув глазами, взяла карточку из руки Ханны и посмотрела на нее как на чью-то дорогую сердцу фотографию.

— Кто там по тебе скучает? — подозрительно спросил Велисент.

Вероника загадочно подняла к нему глаза.

— Больше всего скучает господин Лейбегр, наверное, — сказала она мечтательно.

— Господин Лейбегр? В смысле Ланс Лейбегр, министр экономики?

— Да, — она улыбнулась, довольная произведенным на брата впечатлением, и игриво добавила, помахав у него перед носом запиской: — Вот видишь, тут буква «Л».

Велисент, как грозный ревизор, вцепился в записку взглядом, но так и не успел ничего рассмотреть, кроме этой самой буквы «Л.» в правом нижнем углу.

— Что у тебя за отношения с ним? — строго спросил он, когда сестра перестала махать карточкой и спрятала ее в карман.

— Ох, какой ты нудный, — потускнела Вероника. — Нет у меня с ним никаких отношений. Кроме, — добавила она, сделав драматическую паузу, — платонической любви, разумеется. — И захохотала брату в лицо. Тот даже бровью не пошевелил.

— Это всё эти сходки ваши? Там ты с ним видишься?

— И с ним, и не только с ним, — ответила сестра теперь почти безразлично, как будто разговор вдруг навеял на нее страшную скуку, и заносчиво усмехнулась: — Сходки, пф-ф-ф, сказал тоже. Там самый высший свет. Вот кто тебе ни придет в голову — они все там, а некоторые даже и приглашение получить не могут.

Велисент иронично изобразил отвисшую челюсть, но Вероника уже перестала обращать на него внимание, вернувшись взглядом к экрану — ведь, пока они говорили, прошла, должно быть, целая вечность, — и чуть не споткнулась на очередном вдохе, когда увидела новое сообщение в переписке. Переждав несколько секунд счастливого онемения, Вероника встала и накинула на плечо маленький черный рюкзак.

— Пора, — деловито сказала она, словно никогда и не сомневалась, что это момент настанет. Брат недовольно скривился. Вероника повернулась к Ханне: — Ответь господину Л., что я тоже очень скучаю, но занята сейчас исключительно важной задачей для общечеловеческого блага. Поняла?

— Поняла-а, — протянула та с некоторым раздражением.

Ехать на этот раз пришлось на самую окраину — туда, где Белый сад заканчивался и по обеим сторонам дороги вытягивался густой черный лес. Их встретили на пересечении Канорского шоссе, которое дальше, на сотни километров вперед погружалось в «глубинный Иттгарт», о коем Вероника имела лишь слабое представление из учебника по географии, и Обходной проезжей дороги, названной так потому, что она обходила всю Гладену по самой границе. На обочине у перекрестка двух дорог ждал с выключенными фарами знакомый фургон.

Они снова долго тряслись в кузове, и, когда наконец их выпустили из фургона и Вероника спрыгнула на прореженную затоптанную траву между двумя колеями, подошвы ног продолжали монотонно гудеть. Она осмотрелась: взгляду сразу же встретились несколько протяженных деревянных строений, освещенных редкими, одиноко стоящими фонарями на высоких покосившихся столбах, — все это вместе напоминало какую-то ферму. Вероника медленно повернулась дальше: по сторонам стояло еще несколько машин, вокруг, как и тогда у реки, темнел лес, а рядом чуть пошатывался Велисент.

Этой ночью об их прибытии никто не объявлял, «Солиста» не звали. Мужчины со скрытыми лицами, гремя экипировкой, зашагали к ближайшему дому и о привезенных гостях словно позабыли. Чего-то сперва подождав, Вероника неуверенно двинулась за ними, брат со вздохом поплелся следом. На подходе к дому стали видны заколоченные окна; сквозь редкие щели между досками изнутри пробивался едва заметный свет. Вероника потянула на себя тяжелую деревянную дверь, за которой скрылись ее попутчики, и в нос еще с порога ударил нестройный оркестр резких запахов, заставив и ее, и зашедшего вслед за ней Велисента непроизвольно поморщиться.