27. Второе пришествие (1/2)

Записано в июне, 2017

Керамическая салатница ручной работы (купленная на ярмарке), прорезиненный коврик в ванной (самый дешёвый из Ашана<span class="footnote" id="fn_36779158_0"></span>), плетёная корзинка для фруктов (подаренная вместе с домашними грушами соседкой по этажу), замызганные сервировочные салфетки (приобретённые вынужденно), вилки, ложки, ножи — таково начало списка вещей, которыми я за два года разжился и которые планировал забрать с собой. Только искусанный обидой человек станет цепляться за мелочи. Счастливому же принадлежит весь мир, чем бы он ни владел.

Немалую — для священнического кошелька — сумму я выложил за то, чтобы DHL упаковали мою картину со столпником и отправили путешествовать в Шампань. Смотреть на неё было больно.

Приведя квартиру в порядок, я принялся восстанавливать события последних дней, начиная с момента моего пьянства и заканчивая решением не продлевать договор с Сен-Дени. Руки противились, но я всё писал, не считая между тем это целесообразным. Из всего, что я осмелился предать огню — и не предал, — ничто не заслуживало обратиться в пепел так, как эти строки.

В перерывах я молился. Несмотря на это мне недоставало живого участия в обрушившейся на меня судьбе. Я даже звонил Анри, но ограничился новостью о том, что скоро ему доставят картину. Он должен был заинтересоваться — по крайней мере, он немного повздыхал, — но ничего не спросил. А я бы и не ответил.

Так прошло несколько дней.

Остаток книг в кабинете я негласно завещал библиотеке (больше для того, чтобы не свежевать книжный шкаф и не вызывать подозрений), в том числе и те тома «Суммы теологии», которым посчастливилось там оказаться. Дело было за малым: стоически выдержать последний месяц школьных будней, а затем раствориться в закате, прихватив в один карман распятие, в другой — сувенирные часы. Но это будет потом.

А сегодня — печальная дымка окутывает каждую аллею, каждый цветок в клумбе, каждый камень под ногой: я словно заглядываю в то будущее, где всё это смотрит на меня из моей памяти. Прошлое — это уже сейчас. Вот я вышагиваю под рогатым буком и атласным небом, полюбив их ещё сильнее, как, наверное, любят кого-то прекрасного и смертельно больного. Кому, впрочем, уготован рай.

Всё это, конечно, омрачается дурацкими ситуациями, в которые я попадаю. И драма, конечно, назревала всё это время лишь в моей голове. Но вместо облегчения — пустота. После разбирательств и обвинений я так страшился суда, что начал его жаждать, я горазд был бы возродиться на руинах жизни, бороться за право оставаться в общении с крестником — и что в итоге? Издёвки от Нуар.

Если говорить предметно, в понедельник утром я вздумал почитать молитвенник у иностранного корпуса. Там же, на одной из скамеек, расположились Рюшон и Нуар.

Моя походка сбилась, только я их увидел, первой мыслью было развернуться и уйти. Но я себя пересилил. По наставлению медсестры и по факту я — взрослый человек; да и где во всей Сен-Дени я от них по-настоящему спрячусь?

— Хорошая новость для вас, месье, — проворковала Нуар, когда я уже уселся и стал читать. — Я на днях подписала петицию в пользу гомосексуальных браков.

Я опустил молитвенник, зажав палец между страниц.

Рюшон зашептала на ухо Нуар, навострив туфли наутёк. Я почти был уверен, что она защищает меня.

— А что такого? — Нуар взглянула на меня так, будто слова Рюшон, какими бы они ни были, принадлежали мне. — Милая моя, я забочусь о всех нас. Правда, месье? Примут закон — и не нужно околачиваться по школам. Откажетесь от сана и сойдётесь… Да хоть с Юнесом — через пару лет. Как говорится, и волки сыты…

«Я гетеросексуал!» — чуть было не вскричал я.

Но потерпел. Смолчал.

В конце концов, чему я собирался возражать? Неужели то, что меня не привлекают мужчины, сразу обелило бы меня?

Эти вопросы задавал Анри в моём внутреннем диалоге: он то подбадривал меня, то осаждал. И не напрасно. Ведь ладно Элиан, но я сам? Давал ли я повод строить о себе подобные догадки? Нисколько. Навязчивое внимание к моей персоне высосано из пальца, как бы выразился Анри. Если стану рассуждать о подоплёке этого внимания, снова приду к выводу, что всё это — посредственный балаган, которым всё так же повелевает «Опус Деи». А я от выводов устал.

Тем временем по воздуху раздался протяжный свист, как клич экзотической птицы, которую не ожидаешь увидеть в этих широтах; доносился он отовсюду, рикошетил от холмистой коры деревьев, от извечно запертых окон иностранного корпуса, от кирпича и асфальта, путался в плюще. Но, как и солнце, источник появился с востока. Точнее, со стороны кафетерия, в сопровождении Моники Фернандес.

В те несколько мгновений я многое успел пережить, пускай и не так осмысленно, как дано мне это расшифровать.

Я точно впился глазами в Элиана, свежего и румяного, в его ритмичный аллюр, более пружинистый из-за подлокотного костыля.

Элиан меня звал.

Благословенна моя душа, метнувшаяся прямиком к его белым кроссовкам. А я, бездушный, всё так же сидел, в кандалах из вызубренных правил, за чертою, проведённой между ребёнком и взрослым. И хоть бы это сделало меня неуязвимым — увы.

И вот, Элиан сворачивает и надвигается на меня, отбрасывает костыль на газон и, обращая ладонями ко мне, раскрывает руки, будто в них незримая ноша.

Я торжествую в лучах его улыбки, сладкой, как пломбир, и мучусь, ведь вседержитель экзегезы<span class="footnote" id="fn_36779158_1"></span> наших с ним уз снова явил себя миру, как Христос, и моё слово — впредь ничто против его. Пока его не было, я сам решал, как обстоят дела, и никто не винил меня в том, что я кому-нибудь вставляю палки в колёса.

«Я взрослый», — талдычу я про себя, а сам, вместе с беспомощностью и отчаянием, ставшими поперёк горла, глотаю язык.

Элиан мне не подчиняется — это всё, что я вижу, опять заглядывая в будущее, где теперешний я отстрадал и знает, что́ протеже воздвигнет своими руками и чем закончится его легковесная ходьба. Я влиял на него через его любовь ко мне, ведь во многом мог быть взаимен.

Больше этому не бывать. Его чувства — его собственность, он волен раструбить о них, рассвистеть кому угодно, как угодно извратив.

Я же, за неимением во мне чувств, на которые я вправе ссылаться, — дарю ему свободу. Детям — подарки, взрослым — долготерпение и стойкость.

Почему же это не сон? Шип надежды проткнул мою душу, и она, как воздушный шар, порывается к Элиану. Я бы молил Господа, если бы верил в возможность этого, чтобы все вокруг исчезли и сам Элиан никогда бы не вспомнил, как бы я в то утро поприветствовал его.

Но мы были не одни.

Он опустился на скамейку рядом со мной так мягко, будто никаких травм с ним не случалось. Повернулся ко мне, щурясь и высекая из дыхания моё имя — я читал по губам. Если бы это было сном, я бы тоже поцеловал его в щёки. В реальности, стоило нашей коже соприкоснуться, Рюшон и Нуар уже буравили нас глазами. Или, пожалуй, меня.

Наконец я ощутил цветочный аромат, сад позади меня запел ветром. Весна замерцала голубыми лепестками — она была для меня последней, последней такой.

— Прохлаждаетесь? Гортензии ещё не цветут. Вы, по-моему, похудели. А я, между прочим, искал вас. Прикиньте, как неудобно с этой жердиной: туда, обратно.

— Как ваша…

— Зашибись. Почему вы не отвечали?

Задав этот вопрос без претензии, Элиан однозначно чего-то ждал. Фейерверк его речи погас.

Я затягивал с ответом, примеряя к себе-взрослому фразу за фразой.

— На сообщения, — добавил он.

Заныло под ложечкой, стало до онемения паскудно.

— Вы, если не ошибаюсь, ни о чём не спрашивали меня.

Ха!

Такой смешок он издал, как если бы его всё устраивало.

Верно, он клюнул. Триумф и паника смешались во мне, когда я осознал, что это сработало. Для Элиана эти недели протекли совершенно иначе, для него едва ли что стряслось.

Мы встали. Я наверняка должен был подать Элиану костыль, это подразумевалось хорошим тоном. Должен был, но не подал, опасаясь сделать это как-то не так под чужим надзором. Элиан не придал этому значения. Встав в позу ласточки с травмированной ногой на весу, он сам его поднял.

Вопреки жалобам он перемещался быстрее и ловче меня, умудряясь вытворять всякие па, скрипя подошвой по паркету.

Под дверью моего кабинета лежала связка коричневых веток, усыпанных раскрытыми коробочками хлопка. Элиан ткнул в них наконечником костыля.

— Это вам. Попкорн на палочке.

— Где вы их взяли?

— Стащил. — Я притворился, что не услышал. — Купил у бабули на рынке. Даже переплатил. Несколько центов в копилку добра — тоже для вас подарок?

Я прижал хлопок к груди, будто живое существо, пока Элиан прошёл вперёд и не видел этого.

Что этот подарок в сравнении со свободой? О, он может стоить целый мир, ведь Элиан за него ничего не просит взамен. Он не знает.

— Что вы хотите на день рождения?

Он вяло повёл головой: «Ничего». Так я и думал.

Я пристроил своеобразный букет в чашку с нарисованным чижом, из которой тот всё равно вывалился.

— Итак, у вас было время ходить на рынок?

— Проветриться, — неопределённо сказал Элиан.

Прислонив костыль к козетке, он снял пиджак, ослабил узел галстука и, подойдя к окну, театральным жестом отдёрнул тюль. Протерев подоконник всей пятернёй, поднёс её к глазам.

— Вы мне не изменяли.

— И не прибирался, — отшутился я.

Я надеялся, что Элиан не заметит поредевшие ряды книг.

— Я тоже вам не изменял.

С напускным интересом я изучал хлопок, трогал его почти со стыдом и молча умолял Элиана не упоминать таких вещей.

— Ко мне приезжала Жаклин, я ещё тогда не особенно ходил. Папаша потом назвал её проституткой, хотя она привезла мне фруктов и пожелала крепкого здоровья. Ну, знаете, желала и лезла в штаны. А я не сломался, сказал: «Извини, но нет». Вот так. Не впечатляет?

— Элиан, мне нужна ваша помощь. — Я приготовился сумничать и заодно сменить тему. — Могу ли я как-нибудь отправить письмо, то есть имейл, который нельзя отследить?

Его лицо вспыхнуло азартом. Приставив стул с торца стола и стукнувшись коленями, он уселся, нездорово изогнулся в позвоночнике и упёрся подбородком в руку.

— Не то чтобы вообще нельзя, но усложнить задачу можно. Главное, скрыть IP адрес и не использовать попсовый почтовый сервис, а ещё…

— Что вам для этого нужно?

Похихикав, Элиан искоса глазел на меня как на чудо, слегка подняв брови. Такое наивное любопытство, готовность помочь, блеск во взгляде — вот что в действительности я собирался разрушить. Сколько бы раз я ни говорил себе, что это ради его блага — я не верил себе.

— А вам зачем?

Он по-лисьи заглядывал мне в лицо.

— Это личное.

Я терпел.

— Личное, — прощебетал он, шаловливо зубоскаля.

Я кивнул. То, что в этот период времени никому, кроме меня и Анри, знать не стоит.

Когда Элиан догадался, что объяснений не последует, он выпрямился и сомкнул пальцы на столе, приняв компетентный вид.

— Личное, значит. Окей. Хорошо. Откуда отправляем?

На обеденном перерыве, условившись встретиться с Элианом в особом месте, я сходил домой.

Стал накрапывать дразнящий дождь, мелкие капли с дуновением ветра угождали то за шиворот, то прямо в глаз. Сев под куполом беседки, я смахнул концом пояса влагу с крышки нетбука и сейчас же от этого заробел. Разгладил пояс на колене и даже не попросил у Господа прощения: я и сам бы не простил себе такое.

Элиан успел пообедать и демонстративно жевал жвачку, разворачивая нетбук к себе. «Раздал», как он выразился, интернет с телефона, поддёрнул рукава и приступил.

Он спрашивал, не собираюсь ли я прикреплять к имейлу файлы, и строго наказал не забывать логин и пароль, иначе восстановить их не выйдет. Когда я всё же признался, что мой адресат — Анри, Элиан задумался с новым энтузиазмом. В таком случае, сказал он, неважно, откуда я отправлю письмо: его содержание меня выдаст. Да, согласился я, вероятно так.

— Ваш друг, наверное, использует что-то типа джимейл? Дайте ему детали входа и сохраните на почте черновик.

Элиан пересел на скамейку рядом со мной и презентовал то, что наколдовал: новый хитроумный браузер со встроенным VPN, новый почтовый сервис, шифрующий всё на свете, рандомайзер для создания логина и пароля…

Я всё следил за окнами школы, не появится ли в них кто. Мне, разумеется, не запретили поддерживать контакт с Элианом, он всё ещё мой протеже, но какой подтекст обрело это слово.

Тревожно рябила листва. Я как будто чуял, что мы не одни. А затем понял: вокруг нас — замаскированные в навощённой зелени птицы, им нет до нас дела, они тренькают на невидимых флейтах, и в ветре долетает до нас плеск фонтана и радостных голосов.

Я обомлел в чувстве глубокого присутствия, нащупав корень своей жизни. Хотелось жмуриться — таким красочным всё казалось, хотелось не упустить миг. Я отвык от цветистости мира, словно долго смотрел в черноту. Вот стол под моими руками похож на грязный мрамор, на твёрдую гладь смешавшихся разливов светлых и тёмных вод, на ночное небо в негативе со скоплением галактик. А вот смешной завиток на виске Элиана, как древесная стружка. Я даже заметил несколько веснушек на его скуле — они просыпаются, — и вспомнил его мать. Только парящие над клавиатурой пальцы, с аккуратно остриженными, вместо ужасных, ногтями, предостерегали, что это сладостное чувство — ностальгия по утраченному.

— А где ваш браслет?

Я очнулся.

Не то чтобы вопрос поразил меня, его стоило ожидать. Но я, конечно, не ожидал. Столько всего занимало мои мысли, столько всего произошло в последние дни, что перспектива возращения Элиана — пока я здесь — казалась невероятной.

Кое-как переступив через стыд и замешательство, я спрятал руки под стол и ответил, что держу его в шкатулке. И сразу отругал себя. Ведь шкатулку я держу дома, а заметь Элиан и это… Он, к моему гадкому сожалению, снова ничего не заподозрил. «Ладно», — только и выдохнул он.

Часть меня требовала наконец заговорить о том, что действительно важно, о том, что разлучило нас недавно и вскоре разлучит вновь. Другая часть предпочла бы умереть.

Всё как будто вернулось на круги своя, и тем это страшнее. Виолет издалека улыбается, Нуар не глумится, ван Дейк, задрав нос, как и раньше, глядит поверх моего темени — я не попадаю в его обзор. Даже уроки латыни снова стали усыплять добрую половину класса. Николя Нодэ, правда, не всегда спит.

Мы как раз погрузились в чтение переведённой «Медеи»<span class="footnote" id="fn_36779158_2"></span> Еврипида, когда он своим возгласом разбудил остальных.

— Отец, а вы знали, что Фернандес — исламистка?

— Боже, как ты заколебал, — процедила в свою очередь Фернандес. — Тебя никто не спрашивал.

— А что, не правда?

Я поспешил остудить пыл учеников, встав возле парты Фернандес так, чтобы Нодэ не видел её.

— Вы хотели сказать, мусульманка?

— Какая разница! — Нодэ вроде бы и посмеивался, но смех звучал отрывисто и нервно.

Рядом с его ухом пронеслась шариковая ручка и, врезавшись в стену, закончила на полу у ступеней кафедры. Нодэ втянул голову в плечи и зыркнул в конец класса.

— Юнес! — гаркнул я.

Элиан не обратил внимания.

— Тебе сказали заткнуться, клоун. Твоего мнения не спрашивали.

— Слышь, ты, — Николя развернулся, обняв спинку стула, словно боялся, что туловище без этого не подчинится ему, и скорчил злобную мину. — Всем тут и так ясно, что ты «не такой, как все»! Тебе по фигу, с кем учиться, сам урод похлеще…

— Нодэ! — ещё громче возмутился я.

Перекрикивая, я скомандовал обоим положить дневники на стол. Но Элиан провоцировал: то ли меня, то ли Нодэ.

— А если и мусульманка, то что?

— То что-о? — это взгремела со своего места Люсиль, побагровев. — Спрашиваешь, то что? Это рабство! Женщин ни во что не ставят, мотают в тряпки, диктуют, как им одеваться и жить! И не затыкай мне рот! Это тебя никто не спрашивал!

— Люсиль, будете третьей, если не прекратите.

Она недовольно уставилась в текст пьесы.

Я повторил, что жду дневники.

Нодэ свой подал неохотно, а Элиан даже спаясничал, что «он и так у вас» (намекал на блокнот? я не уверен), только чтобы затем хлопнуть себя по лбу и вольготно сделать променад со школьным дневником до моего стола и обратно. Фернандес спряталась за упавшими на лицо волосами, как за ширмой.

После урока, сидя у себя в кабинете, я пару раз открыл и закрыл дневник Элиана. Фонтан на обложке, как мне показалось, устарел: огромных ракушек, рожком смотрящих в небо, у подножья больше нет. Я вертел в руках ручку и уговаривал себя сделать это, когда услышал в коридоре стук костыля.

Элиан, заявившись, взобрался на подоконник, как в старые добрые времена, и, повозив пальцем по экрану телефона, наконец заметил меня: «Вы же не будете марать мой дневник».

Он не спрашивал и не просил. И потому я ответил: «Буду».

Элиану понадобилось около минуты, чтобы принять мои слова. Спустив одну за другой ноги на пол, он обосновался на стуле.

— Вы же знаете, чем это для меня кончится.

— Боюсь, если не сделаю этого, я также знаю, чем это кончится для нас.

— Я в него даже не попал!

У меня было время подготовиться к этой беседе, но я всё равно упорствовал — над самим собой.

Во-первых, я обязан был поступить по-кураторски. Во-вторых, мне надоело, что Элиан помыкает мной, я из-за этого вон до чего докатился.

В противовес этому я старался не терять самокритичность и объективность суждений: всерьёз ли я пекусь об Элиане или всë-таки о своей репутации, об ущемлённой самооценке?

Куратору положено ставить интересы подопечного превыше всего, а я воистину не верил, что, написав замечание и подвергнув Элиана ссоре с отцом, сделаю кому-нибудь лучше.

Возможно, я не сделаю лучше и тем, что не проявлю строгость. Но тот, кто придёт на моё место — как он себя поведёт?

— Элиан, — окликнул я тихо. — Вы же можете быть послушным, я знаю.

Он, до того еле пошатываясь из стороны в сторону, как маятник, замер. Глянул отстранённо, будто из параллельной вселенной.

— Наверное, в этом и фишка. Вы знаете. Мне незачем прикидываться для вас.