26. Гомилия (1/2)
Гомилия - это проповедь на более житейскую,
приземлённую тему, о которой священник говорит
по своему опыту, от себя.
Записано в мае, 2017
Когда я сегодня вечером покинул её кабинет, Лафонтен казалась до предела напряжённой. Ранее я такого за ней не замечал. Одно ясно: чем бы ни была вызвана её откровенность (разочарованием во мне или потерей самообладания), меня вполне недвусмысленно окрестили бесхребетным: отец меня не топтал, Элиан мной верховодит — да и вообще.
Теперь, поскольку сделанного не вернуть, а расплатиться за свою слабость придётся, мне нужно у всех на виду сокрушаться, я обязан всего себя извести. Этого от меня и ждут. При этом право решать, как мне подобает выражать свою боль, принадлежит уже не мне. Так продолжится до тех пор, пока господа присяжные не вынесут вердикт: суд и позор или вечное забвение бесславному Даниэлю.
Мне хотелось наконец как следует помолиться. Но путь до Сент-Ур показался мне в тот вечер непреодолимым. Таким образом я отправился в церковь св. Антония: скатиться по склону всегда проще.
Приближаясь к площади, я вспомнил об обещании, которое не сдержал — совершенно забыл о нём. Я должен был каждый день наведываться к отцу Гюставу. Но за этим переполохом в школе все моральные устои примерного семинариста, священника и, подумать стыдно, каноника провалились в самое пекло. Я ускорил шаг.
В церкви было людно: собирались к вечерней литургии. От группы прихожан почтенного возраста отделилась не менее почтенная экономка отца Гюстава, мадам Сезар. Я её запомнил по опрятному чёрному одеянию до пят и бугристой коже на впалых щеках.
Подойдя ко мне, она извинилась и затараторила: отец Гюстав, оказалось, недавно угодил в больницу с подозрением на микроинфаркт, но, слава Всевышнему, всё обошлось. Теперь отлёживается, набирается сил, а мадам Сезар всеми правдами и не очень не разрешает ему покидать постель.
Она собиралась и дальше негодовать, но я взял её за тёплую руку.
— Скажите, когда в последний раз была месса?
— Да вроде во вторник. Да, точно. У нашего кюре, знаете, был назначен визит к врачу. Но он пропустил. А ночью ему стало плохо… А я предупреждала его, видит Бог, я чувствовала.
— Пожалуйста, попросите прихожан не расходиться. Алтарные мальчики здесь?
— О, в этом нет нужды, правда. К нам тут, это…
— Проверьте, пожалуйста, хватит ли гостий. — Мадам Сезар заозиралась, но я погладил её по плечу, обращая на себя внимание: — Если нет, — слышите? — поделите каждую пополам. Я скоро вернусь.
— Но отец…
— Десять минут!
Я бросился через церковь, через площадь, пересекая дорогу в неположенном месте. Бежать по улице вверх моему бесхребетному телу далось с большим трудом, дыхание в горле больно скреблось.
Дома я вспотевшими руками набил пакет из булочной своей литургической одеждой и снова выбежал на улицу.
Прихожане оглядывались на меня, когда я мимо них прошмыгнул в ризницу. Алтарных мальчиков давно отпустили, потому, по такому редкому случаю, думал я, у алтаря может прислужить мадам Сезар.
Хористов на эти дни, видимо, тоже освободили — по крайней мере, я не заметил ни одного. Мне самому, своим не самым мелодичным голосом, предстояло запеть вступительный гимн.
Переодеваясь, я представлял, как встану за амвон<span class="footnote" id="fn_36770159_0"></span>, как некоторые глаза обратятся ко мне с удивлением. А я начну вот так:
“Я не знаком с вами, не знаю, что вас беспокоит, и свою проповедь, увы, заранее не готовил. Но тем прямодушней я здесь, перед вами. Мне нужна ваша помощь. Только вы можете мне помочь. Я буду уповать на прощение и просить вас передать вашему кюре, как я перед ним каюсь. Не нарушу завета Моего, и не переменю того, что вышло из уст Моих<span class="footnote" id="fn_36770159_1"></span>, сказал Господь. Он всегда сдерживает Свои обещания. А мы, по крайней мере я — нет. Сегодня я волей Небес ещё раз в этом убедился. И я хочу поделиться с вами — как…”
Если буду честен, несмотря на все свои проступки, мои слова достигнут сердец — хотя бы тех, что уже не каменные, а из плоти<span class="footnote" id="fn_36770159_2"></span>.
Любовь Бога безгранична, скажу я. Но грех Ему ненавистен, как и доктор, любя пациентов, ненавидит их болезнь. Да, вот так неплохо, кто-то обязательно этому кивнёт. И нет спасения, если мы запираемся в наших недостатках. Потому выходите, скажу, воскликну я, сталкивайтесь с пороком, сражайтесь с ним, стремитесь к Истине. Кайтесь и ищите прощения. Прощайте ближних своих.
А потом я попрошу их: во все следующие дни, пока кюре не вернётся, давайте утром и вечером молиться за его здоровье и благо. Но прежде… Разумеется, прежде нам положено принять благо в себя, запастись терпением и верой. И мадам Сезар вынесет в этот момент гостии. Будет хорошо. Никто не уйдёт не причастившись.
Прорепетировав всё это в голове, я вышел из ризницы и направился в алтарную часть, к амвону.
И тут, словно отражение в зеркале, с противоположной стороны по ступеням поднялся кто-то ещё, в таком же зелёном орнате, с широкой улыбкой на сияющем лице… Нет, это был не я. И уж точно это был не отец Гюстав, чудом явившийся на мессу вопреки микроинфаркту.
Мы встретились с этим вторым прямо за амвоном. Мне казалось, я где-то его уже видел: может, на билбордах в Париже? Такие обычно не в литургических нарядах расхаживают, а в рекламе снимаются. Породистый, сказала бы о нём мадам Пайе. Не то что я, не ангелок.
Я успел рассмотреть лишь его бороду (из-за его роста именно она оказалась на уровне моих глаз): не такая, как у Анри — аккуратно подстриженная, больше похожая на длинноватую щетину, в некотором смысле будто нарисованная — рамка для жизнерадостного рта.
— Отец, — обратился он ко мне, и его рот растянулся ещё больше. — У нас всё схвачено, не стоило вам вот так, правда…
— Вы из Сент-Ур? — предположил я. — Простите, что так вышло, у меня тоже всё готово, я с удовольствием проведу мессу, тем более что я обещал отцу Гюставу…
— В этом нет необходимости, — его улыбка ни на сантиметр не сдвинулась. Он разве что сцепил руки впереди себя и слегка ко мне наклонился. — Мессу проведу я. Оставайтесь, мне будет приятно.
Рядом с ним возникла мадам Сезар. Она сказала, что отец де Жермини — викарий, которого наконец им прислали.
— Если бы наш кюре не слёг, — она покачала головой и посмотрела на него, — мы бы вас ещё несколько лет не увидели.
— Значит…
Я растерялся, силясь вспомнить, откуда мне известна эта фамилия. И его лицо… Де Жермини? Викарий? Племянник архиепископа Турского?
— Значит, вы проведёте мессу?
— В отсутствие кюре я обязан, я же викарий, — он развёл руками. — Благодарю за беспокойство. А вы?..
Он, вероятно, ожидал, что я представлюсь. Но разве это имело значение, когда передо мной стоял де Жермини?
”Теофиль де Жермини”, — прошептал я, наконец вспомнив, и он снова улыбнулся, куда искренней, как улыбаются дети, когда проявляешь участие к их лепету о любимом мультяшном персонаже.
— Мы знакомы?
— У вас когда-то был приход в Амбуаз? — спросил я вместо ответа.
Он повременил, прежде чем согласиться.
— Значит, вы родом из Амбуаз? Я вас совсем не помню. Столько лет прошло.
Мне, может, померещилось, но в его взгляде промелькнуло подозрение: должно быть, догадался, что к Амбуаз я отношения не имею. Ещё бы: уж очень уклончиво я выражался.
Затем он посмотрел на наручные часы, сверкнувшие золотом в свете свечей.
— Пора начинать.
Он в который раз улыбнулся, теперь — вежливо и коротко, и обошёл меня, встал за амвон. Мне оставалось только сойти с алтарной части.
Поскольку слоняться среди прихожан в орнате, когда настоящий викарий в своём правомерном наряде возвышается впереди, было бы неуважительно ни к орнату, ни к самим прихожанам, я ретировался в боковой неф, подальше от чужих глаз, и разделся до альбы.
Теофиль де Жермини. Надо же, думал я. Вот так встреча. Случись она хотя бы неделей раньше, я бы, возможно, позвал его на утренний кофе или на целый обед. А сейчас… Сейчас у меня есть дела поважнее.
Смотреть с укоризной на постороннего — не то же, что смотреть с укоризной на себя.
Как сладко дарить прощение другому, когда уверен, что сам безупречен. Совсем иное — продолжать жить прощённым, но с повинным собой. В самый тёмный час сложно не помнить, что прощение, будь оно даже от Бога, нас не исправляет.
Так, в субботу, после утренней молитвы за отца Гюстава, я собрался в Сент-Ур. По-честному рассчитав время, чтобы пройтись по набережной и застать духовника в церкви, а после — заглянуть на рынок до полудня, я взял побольше денег и пошёл.
Влекомый течением реки, я не заметил, как добрёл до моста, ведущего на другой берег. Доверившись интуиции, я свернул в парк, по случаю — к небезызвестной скамейке. Если не успею на рынок, думал я, то супермаркет работает до восьми.
На площадке резвились дети и людей было столько, сколько и полагается парку в погожий майский день. Несмотря на это, скамейка, вся пятнистая в тени кленовой листвы, снова увязла в одиночестве.
Стоило мне приблизиться, как под старым дубом поодаль замаячило белым: брошенный в траве букет цветов, похожих на шалфей. Возможно, могила питомца (или отошедшей в прошлое любви). Единственная оттопыренная ветвь сверху надтреснула посредине, безлистым сучком глядела вниз.
На гравийной дорожке у искусственного озерца прогуливался дедуля в джинсовой панаме и с тростью.
Я поинтересовался у него, не случилось ли что в парке, на что он сначала покривил в незнании рот.
— С апреля всё тихо. А в марте тут повесился один, дурак местный. Алкоголик. Во-он там. Обломалась бы ветка — вот смеху бы было.
— Я видел там цветы.
— А толку с них? Раньше надо было думать. Я спозаранку прихожу, а он болтается, детишек пугает. Один срам. Я бы, если бы хотел, лучше бы утопился.
— Самоубийство — грех.
Дедуля, бросив взгляд то ли на мою колоратку, то ли крест, продолжил шуршать тростью по гравию. Напоследок я спросил, верит ли он, что это действительно было самоубийство. Уж не повесили ли там, думал я, какого-то бедолагу, у которого не нашлось никакой драгоценности в обмен на жизнь?
— Полиция так говорит. А вы газет, что ли, не читаете?
Весной, когда мы наведались в парк с Анри, я ничего не заподозрил. Но теперь мне показалось, что невидимый хвост разгадки где-то рядом и только я способен его ухватить.
Из парка я проложил путь в городскую библиотеку, надеясь успеть до обеденного перерыва. Там я попросил выдать мне все номера местных газет за март. Ничего толкового, тем не менее, я не нашёл. Некоторые издания упоминали о случившемся вскользь (это было 22-го марта), другие и вовсе умалчивали. В электронных изданиях картина была та же: неполная, без последующих публикаций на тему, нарисованная грубой кистью. Если бы не дедуля в парке, я бы, при всех совпадениях, засомневался в правдивости таких новостей.
Под полуденный перезвон колоколов в Сент-Ур я ушёл из библиотеки лишь с уверенностью, что Господь намеревался мне что-то сказать и рациональных объяснений искать не стоит.
Я провёл рукой по груди.
Салфетку с номером Жана я до сих пор храню, но перекладываю из сутаны в сутану, чтобы не носить её с собой. Неосознанный жест — я потеребил пустоту в кармане. Это подтверждало, что мною руководит интуиция и ей известно лучше меня, куда и зачем я направляюсь.
Я заглядывал в каждый бар, встречавшийся мне по дороге, даже в тот, который совершенно не соответствовал размытой памяти о той ночи.
Когда третий по счёту бар остался позади, я уже не чувствовал себя странно и надеялся, что и сам выгляжу обыденно, минуя террасы и таращась в первое не занавешенное гардинами окно. Один раз меня даже окликнули: не ищу ли я кого?
Разве что собственный стержень.
Мне, в общем-то, не хотелось столкнуться с Жаном, мне было бы не о чем с ним говорить. Другое дело, что не может такое пристанище развратной богемы провалиться сквозь землю в небольшом городке. Я обязан был убедиться, что оно мне не приснилось, — а то ведь куда я подевал золотой крестик? — что я по-настоящему отважился туда зайти и быть тем, кем был. После той ночи я нет-нет да и удивляюсь своему поступку, по-хорошему удивляюсь. Как если бы, живя в доме долгие годы, внезапно обнаружил в нём потайную дверь.
У последнего заведения, менее всего похожего на бар, я вдруг выдохся и был не прочь поесть.
Официант принёс обновлённую карту вин: вот, сказал он, это партия из Шампани, из дома Дойц. Не то чтобы я правда разбирался, но имя не забыл: звучало оно как-то по-немецки. Я впечатлённо покивал и к скромному обеду заказал бокал портвейна по щедрой скидке.
Портвейн оказался хорош: несмотря на жаркий день, в кондиционированной прохладе шёл внутрь непринуждённо и сладко, смешиваясь со вкусом поджаристого бекона. Такое приземлённое наслаждение напомнило, что в последние дни я перестал испытывать жизнь с благодарностью, маленькие и чудесные вещи больше не радовали меня.
Когда я достиг дна бокала, скидка на портвейн показалась мне ещё щедрее, и я заказал вторую порцию, справившись, не продадут ли мне навынос целую бутылку.
Продадут, но без скидки. Я сказал, что подумаю. Портвейн был очень хорош.
И в этом я, наверное, последовал по стопам отца.
В юности, не желая принимать реальность, я пытался улизнуть из дома — и мне удавалось — каждый раз, когда отец решал отпраздновать что-нибудь в компании креплёного вина. Им промышляла соседка (по Красной улице пятый дом справа). Сама она всегда была подшофе, когда я заходил купить у неё домашнего молока и сметаны.
Сидя в баре, я рассуждал так: нет ничего криминального в моей схожести с отцом. Я наконец понял, о чём однажды говорил Элиан, сравнивая себя с «папашей». Только сейчас я бы вразумил себя: если бы не политические пристрастия, мне было бы мерзко прикрывать свою слабость нашим родством.
Тут, пожалуй, нужно кое-что уточнить.
В тот день происходило много всего. Мне бы не хотелось истязать свою память, более того мне будет слишком совестно, если я пропущу это через себя вновь. Не исключено, что это опять лишит меня благоразумия, а рисковать им я сейчас не могу.
И вот любопытная штука: чем больше я пишу об этом, тем больше вспоминаю и, перечитывая, меньше верю своим словам. Действительно ли всё было именно так? Некоторые детали кажутся важными, но, если всё взвесить, не важнее остальных. А всех описать не выйдет. Чем больше событий, тем проще потерять суть, а выпусти я хотя бы минуту из этой жвачки переживаний — и всё уже не то.
К примеру, мне было дурно, когда я покидал бар, после без понятия скольких бокалов портвейна. Всю дорогу до дому я боролся с соблазном избавиться от бутылки, которую я всё-таки купил, хотел бросить её на обочине, но этот импульс так и не дотянулся от мозга до моих рук. Мне сигналила машина; я спугнул стаю голубей, пнув куском их чёрствого багета в куст; мне снова встретился дедуля с тростью и пригрозил, чтобы я держался подальше от парка и детей. Что это он имел в виду? Что я тоже решу с собой покончить? Или…
Как бы плохо я себя ни чувствовал, портвейн безусловно был хорош. Я наконец во всех подробностях осознавал своё тело, каждую реакцию внешней и внутренней плоти. На движения ума моего внимания не хватало.
Я засыпал несколько раз, это было дома. А когда в супермаркете из-под потолка раздался пронзительный голос, торопящий посетителей расплатиться, я проверил время (всего только полдень!) и удивился, насколько мне доставало сил. Затем догадался, что, вероятно, уже настало воскресенье. Положил в корзину несколько самых дешёвых вин, пару банок готовой чечевицы со свиными сосисками — и, едва не забыв заплатить, ушёл.
Не менее трёх раз я спотыкался на лестнице, поднимаясь к себе. Сумка с покупками, из плотной ткани, болталась на плече и нарушала баланс. В очередной раз я соскользнул носком туфли и повис на перилах, немного ссадив ладонь о край последней ступеньки. В тот миг дверь одной из квартир открылась и на пороге показалась девушка — может, женщина — в широкополой шляпе и с ослепительно блестящими камешками на обуви, вроде страз. Ахнув, она захлопнула дверь. Понадеявшись, что в мирской одежде меня не узнали, я тихонько доковылял к себе.
Сомневаюсь, что достигну удовлетворительной полноты изображения.
Если верить истории входящих звонков, отец Гюстав позвонил мне в 17:20. Так я очутился в церкви. Отец, как я думал, нуждался во мне, раз уж отыскал мой номер.
Прежде, чем пойти туда, я почистил зубы и вымыл голову. Выяснилось, что фен не работает. Я зачесал мокрые пряди назад и, будучи ещё навеселе, вышел. Капли воды кое-где расползлись на рубашке, тонкой и дешёвой, как газетная бумага. Хотелось купить освежитель рта, но все аптеки на пути были закрыты.
Отец Гюстав ждал меня у входа. Он всё поглядывал на меня издалека и сразу отводил глаза, как, бывает, смотрят на незнакомых людей. Только когда я подошёл достаточно близко, он в неком замешательстве спросил: ”Отец?”
На мне не было колоратки.
Я поинтересовался, как его здоровье, а он, не ответив, сразу потащил меня в церковь, держа под локоть.
Внутри оказалось пусто, разве что одинокий посетитель мог спрятаться в одной из капелл, где никто бы его не заметил.
— Я хотел с вами поговорить, — бормотал отец Гюстав по дороге, — но всё, знаете, как-то не выходило.
Он ввёл меня в ризницу, в яркий свет, и я сначала зажмурился. Потом всё же огляделся.
За столом сидел Теофиль де Жермини, о существовании которого я успел забыть. Он поднялся и почти протянул мне руку.
— Отец Дюфо? Рад… Рад вас видеть.
Отец Гюстав усадил меня напротив де Жермини и сейчас же убрал со стола бутылку вина. Я только проводил её взглядом.
— Мадам Сезар приготовила крокеты с лососем, — сказал он как бы невзначай, — сейчас принесу.
— Сегодня какой-то праздник? — снова отозвался де Жермини.
Он посмотрел на меня открыто, с преувеличенной приветливостью. Теперь я понимаю: они с отцом Гюставом явно видели, что я пьян, и, должно быть, не знали, что с этим делать, потому продолжали неуклюжую болтовню. Не о крокетах же отец Гюстав хотел со мной поговорить.
— Я бы надел праздничный орнат, — ответил я на вопрос де Жермини.
Он усмехнулся, а потом и вовсе рассмеялся, будто я пошутил.
Отец Гюстав внёс большое блюдо с крокетами и белым, похожим на майонез, соусом — меня при виде этого сразу затошнило.
Я откинулся на стуле, снова пригладил волосы, подсохшие, наверное, в странной щеголеватой форме (в стиле ван Дейка), и громко вздохнул. Не уверен, что был бы способен выражать своё нетерпение так недвусмысленно, будь я трезв.
Сев рядом с де Жермини, отец Гюстав вынул из кармана охапку салфеток, сказал, что кофе на подходе, и стеснённо замолчал.
Я сидел напротив них, как на допросе. Если бы не де Жермини, я бы, думается, не прочь был пообщаться с отцом Гюставом. Но что-то мне подсказывало, что не по его воле я оказался тем вечером в их компании.
Не в сиянии свечей де Жермини больше не выглядел породистым. Тут и там на его лице собрались морщины; борода, по большей части правда мастерски подстриженная, иногда пробивалась отдельными волосками на щеках; кожа с заметными порами лоснилась — в общем, он оказался человеком, а не картинкой с билбордов, за которую я его принял в прошлый раз. Наверняка младше отца Гюстава, но старше меня.
”Что ж”, — произнёс он нехотя. Отец Гюстав, тут же положив в рот целую крокету, раздул щёки и стал медленно жевать. Де Жермини только проследил за этим и вернулся взглядом ко мне.
— Кюре недавно рассказал мне, что вы, отец Дюфо, знакомы с Катрин Виолет?
— Все мы здесь знакомы с Катрин, — начал было я.
Де Жермини на это поднял брови, будто моё заявление возмутило его, и я остановился.
— Что вам известно?
— О вас? — Я переспросил разве что ради того, чтобы выиграть пару секунд на размышления. В конце концов, мне ничего не было известно. — Что у вас был приход в Амбуаз и Катрин Виолет была вашей прихожанкой.
— Это всё?
— А есть ещё что-то?
Я придвинулся к столу и тоже пристально уставился на де Жермини. Может быть, вышло угрожающе — или так, будто я хотел показаться угрожающим, — но на деле я лишь пытался перейти к сути, к тому, ради чего, собственно, они заставляли меня дышать рыбными крокетами, когда мне так плохо.
Де Жермини опять усмехнулся. На все случаи жизни, наверное, у него имеется только две реакции: улыбка и танец бровей.
— Кроме того кюре сказал, — и в этот момент сам отец Гюстав стал поспешно стряхивать кусочки панировки, прилипшие к уголкам рта, — что вы считаете, будто Катрин Виолет связана с ”Опус Деи”.
Я скосил взгляд на отца Гюстава: что ещё он выдал племяннику архиепископа Турского обо мне? Тот уже встал и ринулся прочь из ризницы.
— Послушайте, — де Жермини заговорил тише, — с чего вы это взяли?
— Что?
Мне не нравилось говорить с ним о Виолет. Я, как я надеялся, уже покончил с этим. Чем бы Виолет ни руководствовалась, она своего добилась: обо мне и Элиане все узнали, узнали даже то, чего между нами не случилось. К чему сейчас эти разговоры? Разве что де Жермини сам боится стать её жертвой. Пусть так, отец Гюстав уже предупредил его. Здесь нечего больше обсуждать.
— Просто держитесь от неё подальше, — выдал я. — Ничего другого я не могу сказать вам. Мне, если честно, уже пора. Завтра на работу.
— Нет-нет, отец Дюфо, — его тон сделался просящим, — подождите. Вы же сблизились с ней? Иначе откуда у вас…
— Сблизился? — я сел обратно. — В каком это смысле ”сблизился”?
Он переплёл пальцы в замок и прочистил горло.
— Я думаю, вы поняли меня.
— Нет, не думаю.
В этот момент отец Гюстав вернулся с тремя чашками кофе на подносе. Я всё хотел спросить, почему это не мадам Сезар хлопочет вокруг нас, но вскоре понял.
— Мы все здесь через это прошли, — добавил де Жермини. — Вам нечего скрывать.
Ах вот оно что, подумал я. Они за одно с Виолет, и их задача совсем меня потопить. Конечно, с Элианом может и не получиться: они его не заставят врать себе в угоду. Но Виолет…
— Отец, — вдруг де Жермини обратился к отцу Гюставу, — а почему бы нам не попробовать ваше вино? Я ещё с утра в таком настроении. Несите его обратно.
— Но…
— Несите.
Когда отец Гюстав поставил на стол три бокала, я объявил, что не буду пить.
— Пускай постоит, — ответил де Жермини и подвинул бокал обратно ко мне. — Я понимаю, вы не доверяете мне. Но и мне, поверьте, нелегко об этом с вами говорить. Я, по правде, был шокирован, когда кюре… Вы ведь, отец, не первый. Но дело в том, что я, как бы так правильно выразиться — я знаю, как её остановить. Вы же согласитесь, что просто так это нельзя оставлять? Я в своё время был слишком молод и не сразу сумел распознать в ней… ту, кем она есть. Да и она была ещё слишком юна, чтобы подозревать её в чём-то. Мне понадобилось несколько лет, чтобы с этим справиться, преодолеть наконец соблазн. Но покажите мне человека, не падкого на обещания любви.
— И потому вас перевели? — подытожил я. Де Жермини кивнул. После этого он, безусловно, ожидал каких-то признаний от меня. Но я лишь сказал: — Сочувствую.
Его это не сбило с толку. Он сделал глоток вина и продолжил элегантно держать бокал.
— Так что насчёт вас, отец Дюфо?
— Кроме бесед о ереси, между нами ничего не было.
— Ага, и кроме бесед об ”Опус Деи”?
— Да.
Де Жермини опять рассмеялся. В этот раз ему понадобилось немного больше времени, чтобы выплеснуть своё веселье.
А у меня начинала болеть голова и от запаха вина по-настоящему становилось гадко. Вот уж будет смеху, думал я, если меня перед ними вырвет прямо на тарелку с крокетами. В общем, мне нельзя было оставаться там, меня начали посещать не свойственные мне мысли.
— Если бы она имела отношение к ”Опус Деи”, я был бы только рад, — сказал де Жермини, отсмеявшись. — Но видите ли, с рунами и картами Таро в ”Опус Деи” вряд ли принимают. А у неё таких вещиц уйма и она с ними всё никак не расстанется. Ей ещё и двадцати не было, когда она меня ими пугала. Вас тоже, кюре?
— Бывало, — согласился отец Гюстав.
— Её ко мне вот такой и привели. Потому и привели. Родителям очень не нравились её эзотерические штучки. Налить вам? — де Жермини поднёс бутылку к моему бокалу.
— Нет, спасибо. Я пойду.
У меня потемнело в глазах, только я вскочил — пришлось схватиться за спинку стула и ещё немного потоптаться.
— Давайте как-нибудь ещё соберёмся? Что вы любите пить, отец?
— Не думаю, что надолго задержусь в городе, — бросил я и вышел из ризницы.
Сам не знаю, что я подразумевал. Так или иначе, моя помощь отцу Гюставу больше не понадобится, поскольку теперь у него есть викарий.
В самой церкви было прохладно и пахло топлёным воском.
Я остановился у одной из колонн, привалился плечом к твёрдому камню, закрыл глаза и так постоял. А когда открыл их, в капелле передо мной образовалась фигура.