26. Гомилия (2/2)

Женщина в голубой блузке с широкими рукавами молилась у иконы Святейшего Сердца Христа. Чеканный профиль, нежный в тёплом мерцании свечей — он показался мне знакомым. Но церковный полумрак, должно быть, вместе с не вышедшим из моего организма алкоголем, лишили моё зрение остроты. Я шагнул вперёд.

Женщина, обернувшись, задержала на мне взгляд. Стояла она смирно, не выражая ни испуга, ни интереса. Завитой локон лежал на её плече и отдавал тёмной рыжиной. Я вдруг решил, что передо мной Кармелина. Нет, даже если я этого не решил, я произнёс это вслух: ”Кармелина”. И тогда женщина попятилась к терракотовой статуе позади неё. Я извинился и тоже попятился обратно туда, где мрак не смешивался со светом свечей.

За этим на мои плечи объятием легла тяжёлая рука.

— Отец, — это был де Жермини, он шептал мне прямо на ухо. Я пожалел, что не сбежал из церкви. — Послушайте, вы должны привести Катрин ко мне.

— Я передам, что вы хотели её видеть.

Я старался деликатно сбросить его руку, но он впился пальцами мне в плечо.

— Вы не понимаете. Мы втроём — я, вы и кюре — должны сказать ей, что её игра кончена. Вы нужны здесь. Пока честь других священников, наших с вами братьев, не пострадала так же, как и… Вы уезжаете из города? Когда? Это ведь из-за неё, я прав?

— Нет. Слушайте, — и я, что было наглости, столкнул его руку, — что вы обнимаетесь со мной?

— Отец, — он поднял обе руки передо мной, будто демонстрируя, что больше не будет меня трогать. — Пожалуйста, выслушайте меня. Я не собирался сюда приезжать. И если бы кюре не слёг… К тому же я бы тут и не оставался. Но когда я узнал про Катрин Виолет, а тем более про вас, я не мог… Не могу больше делать вид, будто ничего не случилось. Она поставила на моей репутации пятно. И сейчас я наконец в шаге от того, чтобы прекратить это. Послушайте, вам же здесь нравится? Я знаю, из-за чего вас перевели. Если вы уедете, поверьте, лучше вам не станет. Каждое следующее место для таких, как мы с вами, хуже предыдущего. Я бы мог поговорить с архиепископом Турским, — вы же знаете, кем он приходится мне, — и вас бы назначили здесь кюре. Отец Гюстав уже не в том возрасте, чтобы тянуть на себе такой приход. И тогда мы бы вместе со всем разобрались. Обещаю, что мы найдём справедливость. Я в этом изгнании живу уже почти двадцать лет. Это не то, с чем человек способен запросто справиться. И если я спасу от этого хотя бы вас…

— Это очень любезно с вашей стороны, — перебил я его. — И мне действительно жаль, что вы с этим всем столкнулись: двадцать лет изгнания, руны и таро… Но мы все живём с последствиями наших деяний. Если вы были недостаточно сильны, чтобы не поддаться Катрин Виолет — сейчас с этим поздно бороться.

— То есть вы хотите сказать…

— Я хочу сказать, что у меня есть дела поважнее. И нет, отец де Жермини, — отойдя на несколько шагов в направлении выхода, я обернулся.

Де Жермини, мне казалось, должен был в смятении на меня глазеть. По крайней мере, я сам, если бы на мгновение замолчал, пришёл бы в смятение от самого себя. Но сумерки, проникшие в церковь, поглотили его светлое лицо, даже улыбка — алебастровая, фальшивая — не блестела.

Мне хотелось расставить все точки над ”i”.

— Я не спал с Катрин Виолет.

Эхо разнеслось между рядами скамеек и даже, вероятно, забрело в капеллу Святейшего Сердца Христа.

В понедельник я вновь проспал. Пытался гладко выбриться, а вместо этого чиркнул лезвием по шее. Тонкий порез уже не щипал, но сочился кровью так долго, что я едва не опоздал в школу. Не опоздал, в общем-то, лишь потому, что дел у меня не осталось: все планы провалены, никто не шкодничает, никто не стучится в кабинет.

Волосы, хоть и чистые теперь, выглядели неопрятно. Слишком уж отрасли. Завязать их было нечем: я отродясь не доводил их до такой длины. Заклеив ранку пластырем — воротник её не закрывал, — я с гадким тремором в теле двинулся в Сен-Дени.

На одной из перемен я купил в кафетерии яблочный сок и подумывал, не провести ли остаток дня в саду.

Выбирая между панакотой и вафлями, я заметил у витрины Клотильду. Сначала решил, что это Эрика, однако та всегда казалась мне слегка долговязой по сравнению с сестрой — так я их различаю. В тот день у Клотильды была заплетена коса на правый бок.

Я притворился, что тоже рассматриваю пончики с шоколадом. Держась на расстоянии, на случай, если вдруг едкий душок от меня ещё не выветрился, я поздоровался.

— З-здравствуйте, отец.

— Как ваши успехи? Прекрасная пора — коллеж, не правда ли? Два года без экзаменов.

К нам подошла Эрика и, словив сестру за руку, поглядела на меня без былого воодушевления, к которому я с их стороны, признаться, привык. Значит, догадался я, и до них докатились какие-то сплетни.

Коса Эрики украшала левую сторону её маленькой головы. Стоя плечом к плечу, сёстры представляли собой на отражение друг друга.

— Рад видеть вас, — поприветствовал я и Эрику. — А мы с Клотильдой как раз обсуждали, как беззаботна школьная жизнь. Кстати, не могли бы ли вы подарить мне резинку для волос? Вот такую, как сейчас на вас. А я взамен подарю вам целый набор. Завтра. У меня вон какой беспорядок.

Я взлохматил волосы и покрутил головой.

— Ну-у, — протянула Клотильда, — у меня в общежитии…

— Ничего у нас нет, — перебила Эрика. — Пошли. Скоро урок.

Эрика не прощаясь потащила сестру за собой.

Глядя им вслед, я понял, что, кажется, всё-таки перепутал их.

Беспокоясь, что от меня до сих пор попахивает, я залпом выпил сок и отправился в аптеку за освежителем рта. Когда собирался расплатиться, фармацевт на кассе совершенно буднично провела пальцем по своей сонной артерии:

— Месье, у вас тут кровь.

Я потрогал и растёр влажный отпечаток пореза. Пластырь, вероятно, отклеился, и я его потерял.

Как бы мне ни досаждало лицезреть себя в зеркале, по возвращении в Сен-Дени я закрылся в уборной и изучал колоратку. Край впитал немного крови, и я её застирал в умывальнике, а затем, как и планировал, просидел в саду до конца рабочего дня.

Вечером Элиан прислал сообщение о том, что ему безумно скучно. В определённой степени я завидовал ему.

Во вторник, перед богословием, я трубочкой свернул и положил в карман Библию-мангу: подарю, думал я, близняшкам в качестве извинений. Вот она наконец и послужит правому делу. Но Эрика и Клотильда не пришли.

Не пришёл никто.

Я прождал всего сорок минут, а чувствовалось — вечность. И на латынь никто не придёт?

Тем не менее, такова теперь реальность. Что мне брезгливое цоканье Нуар, что мне надменность ван Дейка, и даже мнимые надежды на дружбу с Виолет — что мне до этого всего? — если я больше не нужен школе, если от меня нет никакой пользы? Элиан, конечно, даёт о себе знать, но и он превратился из единственного сущего рядом со мной друга в безжизненный текст. У меня как будто разом отняли всё, а я всё это, пожалуй, и отдал.

Ощущение ничтожности, овладевшее мной в пустом классе, не вязалось с тем, что, как я помнил, я заявил отцу де Жермини: будто мне есть чем заняться. И вот пожалуйста, весь урок я провёл в бездельи. Но незамутнённому портвейном рассудку кое-что развиднелось. Кое-что я всё ещё могу.

Новый день я начал с того, что прихватил из дому сумку для покупок. Книга Оресона, Библия Элиана, его записка с цитатой из «Нарцисса и Златоуста», которую я хранил на дне шкатулки — всё отправилось туда.

Не так уж много.

Переименовав «Дитя моё» в Элиана Юнеса, я ещё некоторое время изучал номер, цифру за цифрой: вот девятка, как винтовая лестница Браманте в Ватикане, уводящая вниз, а вот четвёрка, как бермудский треугольник. А затем — заблокировал. Пробежал взглядом по переписке и, прежде чем во мне проснулись сантименты, стёр её. Разумеется, она осталась у Элиана, но я решил позаботиться об этом позже, если ещё когда-нибудь увижусь с ним.

Та же участь постигла и видео с новогоднего бала. Эту улику я пересмотрел несколько раз и на мгновение позабыл, что происходит.

От браслета избавляться не стал — не посмел бы, — но положил его в шкатулку и присыпал ворохом других бусин. Уж если найдут и окажется, что его цена велика (для подростка из малообеспеченной семьи), сочтут за взятку.

Вот и всё, чем присутствие Элиана проникло в мой материальный мир. Пусть капля в море для настоящих влюблённых, этого достаточно, чтобы, при должном коварстве, разрушить мою жизнь.

Убедившись, что во дворе никого нет, я покинул территорию школы.

Опустошить содержимое сумки прямиком в мусорный бак рука не поднималась. Я купил зажигалку и направился к одичалому лугу, куда от парка поворачивает река.

Чем ближе я подходил, тем больше сомневался, и не только из-за того, что луг казался раскинутым настежь, где не спрятаться от чужих глаз — такое наблюдение меня бы остановило. Но сомнение иного рода толкало вперёд, туда, где пронимает щекочущее волнение, когда вдруг находишь маленького себя в огромном и безлюдном владении природы. Если быть точным, меня проняла благоговейная жуть.

Стоя на мостике с низким бордюром, в окружении не шибко густых деревьев, я выдохнул: место получше вряд ли бы нашлось, хотя жертвенный костёр там было не развести. Что ж, я вовремя образумился. Сожжение больше сочетается с натурой Элиана, а мне пора прекратить равнять себя с ним.

Подо мной журчал приток реки, рассечённый порожком, жёлтая высокая трава росла — или медленно умирала — по отлогим склонам и даже под водой, вытянувшись по течению. В такой глубине человек утонул бы едва ли (при самых плачевных обстоятельствах, может быть), а вот плотные страницы размокли бы за пару-тройку ночей, особенно, если бросить книгу под самый порог: сколько бы времени ни понадобилось, за бурлением на поверхности дна не видать.

Проще всего я расстался с запиской. Вовсе не потому, что она ничего не значила для меня: она всего лишь была невесомой, и когда ветер сорвал её с моей ладони, я почти ничего не почувствовал. Её уносило сверкающим притоком в сторону полей, как обрывок бумажного кораблика.

С книгой Оресона я бы разделался без сожалений. Всё равно Анри не слишком её превозносил, а Элиан не смог бы держать её дома. Впрочем, как и Библию.

Вынув последнюю, я, с болью в душе и с сопротивлением в теле, раскрыл её, ветер перевернул несколько страниц.

Евангелие от Матфея, одиннадцатая глава. На странице была подчёркнута фраза: «И блажен, кто не соблазнится о Мне», а рядом вопрос из двух слов: «дьявол говорит?». Я покачал головой и перелистнул дальше, ещё и ещё. Двадцать пятая глава. Сбоку от начала притчи о десяти девах, ждущих жениха, — всего одно слово без знака вопроса: «гарем». Тут и там на полях мелькало подобное кощунство.

То, что я намеревался сделать, было кощунством ещё бо́льшим. Я бы и не решился, если бы Элиан не пытался общаться со мной ремарками в книгах, чему я, к сожалению, научил его сам. Вот что из этого вышло.

Прежде я подписал Библию на форзаце: «Для вашего кармана от Даниэля Д.», а Элиан на это ответил: «мои карманы дырявы. с мыслями о вас». Вряд ли это предназначалось для моих глаз. Но такова цена его сдержанности, когда он находится со мной рядом. Иначе, не выражай он этого на бумаге, давно бы изнутри обуглился. А опасность этого понимания в том, что из всех ныне причастных к нашей с ним истории, не считая Элиана, им обладаю лишь я.

Я устал неподвижно стоять, руки отяжелели — вот когда новая идея озарила меня.

Библиотека.

На этот раз я спросил, где можно ознакомиться с католической литературой. Меня провели к нужным стеллажам.

В углу под потолком, в виде глянцево-чёрного ока, висела камера. Я не знал, работает ли она, но если всё-таки да, то, предполагал я, угловые полки должны были быть вне зоны её видимости. Для приличия я прогулялся вдоль смежных белых шкафов, водя взором по корешкам.

Если бы это был обычный визит, мне бы повезло из чего-нибудь выбрать. Среди нейтральных заглавий встречались и занятные, как то: «Не мир пришёл Я принести<span class="footnote" id="fn_36770159_3"></span>: эссе об абсолютной жестокости», «Сердце пресвитера, сердце огня», «Католическая медицина: почему я практикую эвтаназию» и даже «В аду у «Опус Деи». За этим следовал ряд ещё более интригующих книг: «Современное духовенство на допросе», «Право любить» — сердце забилось чаще: неужели я имел в виду это? неужели я так убивался из-за того, что в этом ряду не появится моё откровение, что ему, будь оно достойным или нет, не суждено завершится, даже вопреки просьбе Анри? — «Запрещённая любовь», «Священники женятся на своей человечности»… Увенчивала список книга с названием «Теория гендера».

Уверенный, что камера уже не захватывает меня, я снял книгу с полки. Краткое описание гласило: «Доминиканский синтез понятия ”гендер”, его использование для объяснения дискриминации женщин и сексуальных меньшинств, влияния гетеронормативности на общество, а также взгляд католической церкви на гендер».

Возможно, Оресон не был столь же прогрессивен в своём труде (или всё-таки наоборот, мне не знать), но именно этот угол идеально соответствовал моей цели. Я потихоньку вытащил обе книги из сумки и поставил на полку в самый конец. Это было меньшее из всех зол, которые я мог совершить.

— Ничего не приглянулось? — услужливо отозвался библиотекарь, увидев меня с пустыми руками.

— Пожалуй, в другой раз.

— Непременно заходите.

Я ему улыбнулся, зная, что больше никогда не зайду.

В кабинете меня дожидалась картина Эрики и Клотильды, к которой я и поспешил. Взяв под мышку, я отнёс её домой, налюбовался и поставил в прихожей полотном к стене.

Хотелось сделать перерыв, съесть вафлю или выпить сока, наконец прилечь. Но мне нужно было застать Лафонтен на месте. Без этого все подвиги за день утратили бы смысл, а я утратил бы этот надсадный кураж, толкавший меня их совершать. Я словно готовился к собственным похоронам.

Так и случилось, как я думал: я упустил Лафонтен. В тот день она вместе с преподавателями уехала на школьный совет, чем объяснялось запустение школы.

Зная, что моё упорство — не более чем инерция утреннего порыва, я всё же выдавил из него всё, что мог: написал ещё одно письмо архиепископу, упомянув наш недавний разговор о моём возможном переводе. По крайней мере, твердил я себе, если завтра передумаю, пути к отступлению не будет.

А время, не потраченное на встречу с Лафонтен, я потратил на поход в парикмахерскую.

Во втором классе на мой вопрос о домашнем задании по латыни каждый, помалкивая, апатично раскрывал тетрадь, как бы говоря: «Да-да, у меня всё готово, секунду», и надеялся, что я вызову кого-то другого.

— Белоснежка, вперёд! — выкрикнул Нодэ. Он единственный сидел с довольным лицом.

Люсиль сейчас же стукнула его по голове оранжевым пеналом.

— Заткнись.

— Люсиль? Выручите класс? — Она только съёжилась за спиной Нодэ. — Ну же. Ни за что не поверю, что вы не готовы.

— Я, я… — промямлила она, но, завидев приближающегося меня, встряхнула в воздухе пустой тетрадью: — Я не готова, вот! Честно! Не знаю! Спросите другого!

— Ну-ка, покажите.

Пройдя между первым и вторым рядом, я взялся за спинку её стула и хотел было наклониться над партой. Люсиль, как могла, отшатнулась.

— Не надо, пожалуйста…

— Не нервничайте, я помогу вам.

— Я маме расскажу!

Она вскочила и приникла к стене, обеими руками стискивая пенал. Обруч съехал вперёд, приподняв вихри волос.

Сзади кто-то прыснул в кулак. Нодэ обернулся.

— Это правда, что Белоснежка ходила к вам? И вы вдвоём запирались?

Наконец я понял, что дело теперь было совсем не в комплексах Люсиль — или не только в них. Хоть я и держался за спинку и парту, мои ноги вот-вот бы обессилели и я бы свалился ниц. Если бы не Фернандес.

— Можно я?

Облюбовав прежнее место Элиана за последней партой, она до тех пор не опускала руку, в которой сконцентрировалась вся её настырность, пока я не ответил. Можно.

Умом и чаяньем я снова перенёсся в кабинет Лафонтен, а после урока явился туда и телесно.

Выслушав моё известие, она выдвинула ящик стола. Не достанет ли сигареты? Нет: приложила салфетку к носу и встала закрыть окно, попутно жалуясь на сезонную аллергию.

Я молчал, боясь удариться в болтовню и испортить впечатление от собственной категоричности, которое, как я надеялся, я произвёл. Потирал запястье под столом. Раньше я для успокоения перебирал бусины на браслете. И, разумеется, этого не ценил.

— Итак, — Лафонтен поправила очки, — вы правда сделаете это? Вы готовы?

— Нет, — не раздумывая, сказал я. — Не представляю, как у меня это выйдет.

— Подробней, дорогой мой Даниэль, не стесняйтесь.

Остатками холодного рассудка, говорил я, я дисциплинирую себя на ежедневные молитвы. И знаете, мадам, о чём я молюсь? О том, чтобы всё это оказалось сном. Пусть бы и сад этот Господен, и утончённая арабеска из человеческих судеб и мотивов, обратившаяся в плотоядную чащу, и ученики, смакующие грязные фантазмы о нас с Элианом, и преподаватели, только о том и мечтающие, что разодрать меня и запить обеденным кофе, — сон.

Увы.

— Я не готов. Так же, как не был готов преподавать и быть куратором. Во всяком случае не в моих интересах бросать тень на Сен-Дени. А так как я сам стал тенью…

— Мне будет не хватать вашей велеречивости.

— Надеюсь, только её.

— Не надейтесь.

В носу зазудело, жаром обдало роговицу глаз. Я бы тоже хотел списать это на аллергию, но вместо того развернул к себе рамку с фотографией, где Лафонтен обнимала три юных создания. Наконец я увидел её.

— У вас и без меня есть кому лечить шишки.

Коротко усмехнувшись, она предложила выпить с нею чай.

— Из ромашки и цветов пассифлоры<span class="footnote" id="fn_36770159_4"></span>. Сама выращивала, в домашней оранжерее. Больше не буду: трудно и урожай такой, что плакать охота. — Она уже выставила две милые чашки с золотистыми ушками, но я отказался. — Что это вы, отец? Знаете, как говорил об этом цветке Генрих Гейне? На нём видны орудья мук Христовых: всё, от креста, верёвок и бича, до молота — с венцом из игл терновых. Надо пить. Расслабитесь, спать будете хорошо.

Меньше всего мне хотелось расслабляться.

Лафонтен заварила чай горячей водой из кулера и вернулась за стол.

— Послушайте, вы совсем ещё мальчик. Не делайте такое исхлёстанное жизнью лицо.

— Я всего лишь постригся.

— И я вас узнаю́! — Она рассмеялась, будто я пошутил, как в былые времена. — Не пытайтесь облегчить мою работу, я уж как-нибудь сама. А вы, дорогой мой, — ах, как вы меня напугали, никогда не звала вас дорогим вслух! — вы всё-таки не спешите. Вот заявление. Сначала подумайте. Раньше, чем через неделю, не приму. Я же вижу, вы сомневаетесь. Ваше воображение рисует хищную чащу, а у нас здесь разве что плохо ухоженный сад. Кто, кроме меня, будет радоваться ему, если вы уедете? Понимаю, я разозлилась на вас, но… — Она отпила, посмотрела в чашку и продолжила: — Это совсем другое, Даниэль. Я бы не хотела, чтобы вы покинули нас.

— По крайней мере у вас остаётся школа. Нечего посыпать голову пеплом из-за куратора, у которого и стержня нет.

— Ах, вот оно что, — она почти всплеснула руками. — Конечно. Я вам вот что расскажу. Моих ошибок не исправить, а вам, может, и пригодится.

Сняв очки, Лафонтен на полутонах рассказала, что случилось через год после того, как Элиана приняли в школу.

— К нам снова поступил запрос. Они хотели, чтобы мы взяли Франсиса в терминальный. Я не знала, что делать. Спросила совета у Круара, но он посчитал, что груз ответственности на мне не так уж велик и я могу позволить себе решить что-нибудь и об этом. Несмотря на ужасные оценки, я склонна была согласиться. Но чёрт меня дёрнул собрать учительский совет. За год Юнес, как вы догадались, дал нам распробовать, что он за фрукт. Я настаивала: они же братья! Но нет. «Тиран постарше?» — она деланно повысила голос. — «Мы что, превращаемся в интернат?» Это… простите, но то, что творится сейчас, напоминает мне о прошлом. Тогда я пошла на поводу у совета — и поплатилась. Очень скоро, тем же летом…

Она прижала ладонь ко рту, словно выдала тайну, и, шмыгнув носом, отвернулась. Уж наверняка не аллергия в этот раз.

Я не был уверен в своём жесте, но всё-таки положил руку на её худое плечо. Тепло проникало сквозь батистовую блузу.

— Всё в порядке, мадам, не надо. Таков был план Небес.

— Я не могу уволить вас, нет, больше я на такое не пойду. — Она салфеткой промокнула слёзы на щеках. — Что будет с Юнесом? Одно дело — Круар, а другое… то, кем вы стали для этого ребёнка. В тот раз я вам, правда, такого наговорила. Нет, не подумайте, я не отказываюсь от своих слов. Но я, знаете, видела влюблённых, да и сама — всякое было, что сказать. Но я не думала, что когда-нибудь увижу, поверю, что между мужчинами…

На секунду почудилось, будто она стремится внушить мне то, что я и так вдоволь испытал: между мужчинами — да, такое может случиться.

— В конце концов, я же не умираю. Смогу поддерживать контакт…

— О! Я знаю, кто вам точно поможет.

Вскоре я спускался по лестнице в медкабинет, ощущая, как острые уголки заявления в моём кармане колют подушечки пальцев.

Лафонтен была права даже больше, чем могло показаться: я колебался, как колеблется отверженный, гонимый вилами и факелами, на краю пропасти. Только теперь мы приспособились орудовать безмолвием и словом — они летят дальше, чем копьё. Раненая честь подстёгивала меня прыгнуть в эту пропасть. Я знал, что так — правильно, но ещё не понял почему. А Лафонтен по-своему придерживала меня, звала обратно. Как мать. Как Царица Небесная приняла бы грешника, от которого отреклись все. Этой вдруг оголившейся любовью я, боюсь, предал родную мать.

Арно, по уверениям Лафонтен, выступала в роли защитницы Элиана на встрече с родителями Маэ и прослыла знатоком душ и нужд детей. Несмотря на это я остерегался мысли, что мне придётся говорить с ней начистоту. Но думать было некогда.

Травяной аромат чая сменился запахом медикаментов. Так пахнет мазь от болей в спине, которой я едва ли пользовался с тех пор, как вместо алтаря передо мной образовался сандаловый стол.

Скромно присев на край стула, я начал так: «Мадам Лафонтен рекомендовала обратиться к вам».

Мои интонации то взмывали, то падали, дыхание подводило, голос хрип. Арно не выказывала эмоций, но слушала с видом врача: уже определила болезнь и позволяла мне выговориться.

— Всё ясно.

По тому, как она откинулась на стуле и, изучая меня, почесала подбородок, я понял: ей всерьёз ясно — среди прочего и то, в чём я не признался.

— Значит, когда Юнес был в больнице, вы рвались к нему на свиданку?

— Нет. — В моей голове опустело, я почувствовал себя полным дураком. — Пожалуйста, не называйте это так. Мы попали в историю и… Речь совершенно не об этом. Повторюсь: я принял решение, и оно не понравится, — я помедлил, прежде чем назвать его по имени при ком-то настолько мне постороннем: — Элиану. Оно не нравится и мне. Тем не менее, есть вещи, которые нам, видимо, не под силу изменить. Мы ведь тоже когда-то влюблялись. Но, Боже правый, ничему нас это не учит. Что я должен сказать ему, как должен поступить? Чтобы не обмануть доверие и…

— И ничего лучше, чем маячить вдалеке, вы не придумали, — Арно оборвала мою речь. — Хотите откупиться сообщениями в фейсбуке? Раз в неделю спрашивать, как дела, ставить лайк на фото — и дело с концом? А если он будет умолять вас о встрече? Что, отправите грустный смайл?

Я возмутился, смутился и едва не задохнулся от этой навязываемой вины. Захотелось встать и пройтись по кабинету. Арно давила на те грани морали, которые я, при всём уважении к её профессионализму, никогда не нарушал.

— Послушайте, я же ему не враг. Он тоже мне дорог. Если вам кажется, что я запросто переживу и забуду…

Она покачала головой, как бы имея в виду «ай-яй-яй», и сощурилась, будто поймала меня с поличным.

— Мы говорим не о вас. Вы — не ребёнок, потерпите.

— Хорошо. Но это не значит, что я буду скуп и лицемерен в общении.

— То есть намекаете, что вы, взрослый занятой человек, будете чатиться с подростком? Без этой школы у вас не останется общих тем.

Я почти вскипел. Всё было совсем иначе. Общее прошлое — это уже много.

— И что вы предлагаете?

— Оставить его в покое.

Далее я постараюсь не исказить суть того, что она мне растолковала.

Элиан, поскольку он не взрослый — ребёнок. Его притязания на право выбора в том, «как себя калечить», идут вразрез с нашей, взрослых, обязанностью его защищать (даже от него самого, от его диких сиюминутных желаний). Я возразил: он же не всегда будет ребёнком. Нет. Но наша с ним разница в возрасте не испарится. Да, полжизни. А это, по соображениям мадам Арно, критично. Мы никогда не достигнем одного социального уровня, наш жизненный опыт сыграет с нами злую шутку (давно играет, хотел было добавить я), и я, как старший, буду притеснять Элиана, не хотя того и не осознавая. Даже имей я ответные чувства — при этом допущении я покраснел, — у нас с Элианом ничего не выйдет, я никогда не дам ему в отношениях то, в чём он нуждается. Именно поэтому лучше всего мягко расторгнуть связь и исчезнуть навсегда.

Я, правда, так и не понял: это Лафонтен повлияла своими взглядами на Арно или наоборот.

— И не вздумайте через годы объявиться, как чёрт из коробочки. Это угробит его жизнь, которую он построит без вас. Тут уместнее всего фраза: «Если любишь, отпусти».

— Скорее, оттолкни.

— В случае, когда вы — единственный ответственный участник, — она пожала плечами, — да.

— Но послушайте, — отчего-то мучительная необходимость заполучить её одобрение подталкивала меня пробовать снова и снова, — я всего лишь старался понять его и, как мне казалось, понимал. У меня получалось достучаться до него. Есть и благотворное зерно в этом.

— Понимать нужно было до того, как он влюбился. Теперь бросьте это. Да и зачем, если у вас уже есть все ответы? Я дала вам их, действуйте. А если вас пугает то, что вы разобьёте мальчику сердце — что ж, это неизбежно и было неизбежным всегда. Но помните: его привязанность к вам неестественна. Само собой, не потому, что вы мужчина. — Меня подначивало сказать: я это уже слышал. — Но он видит в вас удачную версию своего отца. Мадам Лафонтен рассказывала о его семье? А то, что окрашивает его чувство в романтические цвета — шалости гормонов. Ему повезло бы больше, будь на вашем месте его ровесник или ровесница. Но в силу длительной травмы — я не удивлена. Вот бы ему осознать это, поверьте, он бы больше не проецировал свои фантазии на вас. В крайнем случае воспользуйтесь этим знанием. Если бы мой муж убедил меня, что я вышла за него только потому, что он похож на моего отца, я бы с ним развелась.

Реплики отскакивали от её зубов. Она производила впечатление человека, написавшего об этом диссертацию, а я — нерадивого ученика с разинутым ртом. Так бы и спросил: в вас тоже влюблялся ребёнок? и вы его хладнокровно отшили? Мои аргументы закончились. Кроме одного.

— Я его крёстный.

Но Арно уже откатила на стуле к компьютеру, вставила в ухо наушник и сняла с паузы сериал.

— В этом я не эксперт, но неужели Библия не учит, что ради счастья ближнего нужно чем-то жертвовать?

— Могу я попросить у вас ручку?

Напутствия Арно не прекращали звучать во внутреннем слухе, когда я вновь поднимался к директорскому кабинету.

Дверь оказалась закрытой. Помешкав немного, я сунул заявление в щель.