25. Рокот вдалеке (1/2)

Записано в мае, 2017

Нужно испортить дюжину надфилей, чтобы получить одну отмычку. Я понятия не имею, какой чуткости и сноровки требует эта работа. Зато знаю, что получается, если использовать обыкновенную бумагу вместо наждачной, а вместо напильника — карандаш.

Итак, очутившись на обочине тем вечером, когда Элиана забрали в больницу, я наверняка знал одно: ситуация вышла из-под контроля. Подняться на ноги не удавалось, а от головной боли сводило челюсть.

Как бы сейчас поступил Элиан?

У меня с собой имелись лишь ключи от квартиры, немного наличных денег, телефон и карманная Библия. Я достал телефон.

Если бы мне сказали, что однажды поймают меня на запросе в Гугл: «Как решить проблему?», я бы, разумеется, посчитал, что, во-первых, это я, должно быть, разыгрываю шутку, а во-вторых, только Господу известно будущее, так что все эти предсказания — чушь.

Вернувшись домой, я грифелем стачивал белизну бумаги, порой напрасно, порой — очень даже впопад. Я устроил мозговой штурм.

Очерчивая проблему, я вычёркивал всё, что ею не является, отсекал совпадения от причин и следствий, искал аргументы, спорил сам с собой, и в итоге выстроил не идеальный, но всё же план «Д». И ещё один, запасной план «Л».

По моим расчётам план «Л», согласно которому мне стоит пойти к Лафонтен и во всём ей признаться, превосходит: на его осуществление отваги понадобится не более, чем на исповедь, а времени — и того меньше. Гнетущая непредсказуемость, сковавшая меня, так и развеется. Именно план «Л», не будь я субъектом происходящего, я бы назвал решением правильным, несомненно зрелым.

К тому же план «Д» (иначе говоря “Даниэль”) пестрит изъянами, полагается на риск и удачу и, при наихудшем развитии событий, неизбежно перетечёт в план «Л». Так почему бы не сократить блуждание по кругам этого чистилища?

Есть кое-что, в чём план «Л» уступает: он, если осуществится, разрушит мой и без того зыбкий авторитет преподавателя, кем я, впрочем, по призванию никогда не был. Терпимая утрата, если до неё дойдёт. Рассиживая на асфальте, я успел с ней смириться.

План «Д», напротив, дарит маленькую надежду на большую победу, возлагает всю ответственность на меня: я сам обращусь к Фернандес, попрошу её помощи (если верить Элиановым записям, она наверняка бóльшая союзница мне, чем Маэ), чтобы вернуть блокнот в сохранность; а затем время сделает своё дело, пока я буду стеречь наши тайны.

Если нужно будет, я не отдам блокнот Элиану: всё равно, по его словам, он его не перечитывает, так зачем? О нет, если так будет лучше, я отправлю его почтой в Шампань. Никому не позволю больше к нему прикоснуться. Пусть Элиан прав: сплетни не остановить. Но, как и с Виолет и отцом Гюставом, сплетни рано или поздно угасают, если они — это всё, что осталось.

Чем больше я размышляю об этом плане, тем сильнее он мне нравится. Если у меня есть хотя бы шанс уладить всё собственными руками (несмотря на то, что шансом связаться с Маэ я пренебрёг, потому что не в полной мере тогда осознал своё положение), я обязан воспользоваться им.

Фернандес, ох, Фернандес… Вот и руки не слушаются, едва вижу, что пишу, и фонарь за окном вскоре погаснет. Розарий и колоратку я снял ещё по приходе домой, теперь ничего не стесняет. Наоборот, я, как, пожалуй, и Элиан, свободно дышу.

Ни как я перебрался на диван, ни как проспал череду будильников следующим утром, я бы не вспомнил.

Среда в Сен-Дени без Элиана в ином случае означала бы потерянный день. Но эта среда, среда семнадцатого мая, оказалась именно такой, какой была мне нужна.

К десяти я уже завтракал в кафетерии. Не определившись, чего мне хочется больше: вафель или панакоты, я заказал и то и другое. Яблочный сок оставил на потом.

Если бы речь шла об Элиане и если бы он сам меня не нашёл, я бы в такой день нашёл его на стадионе. Что касалось Фернандес, с её распорядком я не был знаком.

Стоило мне подняться на второй этаж, я уже знал, что в учительской что-то творится. Это было понятно хотя бы по тому, что дверь, обыкновенно распахнутую, закрыли. Как только я взялся за ручку, неразборчивый клёкот голосов заглох.

Войдя, я поздоровался.

К моему удивлению, в учительской собралось не более пяти человек, и тем безудержней казалась дискуссия, вспыхнувшая без меня. Они уставились, будто меня сам чёрт принёс.

Нуар, не изменяя себе, расположилась за центральным столом и смотрела по-прокурорски. Рядом с ней смущённым приложением сидела Рюшон и то и дело щёлкала ручкой.

Я извинился и хотел было пройти к стенду с расписанием внеклассных кружков, а от него — к стенду со списком учащихся, посещающих эти кружки, когда с другой стороны, с некоторой заминкой, отозвался ван Дейк:

— Доброе утро. Как спалось?

Пристроившись возле копировальной машины, с пачкой распечаток под мышкой, он скрестил щиколотки и показательно скучал. Вместо того, чтобы в удобный момент сбежать к себе в кабинет, он предпочёл обратиться ко мне. Никого прежде не заботили мои опоздания. Тем более они не могли заботить того, кто меня не ждёт.

Признавшись, что спалось мне прекрасно, я свернул между столами прямо к ван Дейку и поинтересовался, где и когда я могу найти Монику Фернандес. Этого он тоже будто ждал.

— По какому поводу? С моими подопечными вы будете говорить либо на уроках, либо через меня.

Я пожал плечами: «Будь по-вашему», — и всё же отправился к стенду.

Ван Дейк, тем не менее, на этом не закончил:

— Что вы ищете там? Отдохнули бы, взяли бы выходной.

— Сразу на недельку, — предложила Нуар. — Всё равно Юнес тут до конца мая не покажется.

Я молча обернулся. В дальнем углу сидела Виолет — я заметил её лишь теперь — и, поедая густой йогурт ложка за ложкой, не спускала с меня глаз. Несмотря на её присутствие, в учительской не оказалось никого, кто бы меня поддержал. Разве что Сам Бог.

Значит, подумал я, до моего появления они пылко философствовали о травме Элиана. А ван Дейк, должно быть, и без моих стараний знал, кто в ней виноват. Как тут не ощетиниться.

— Вам что, совсем не жаль Юнеса?

Вопрос принадлежал Нери. Ей, по-видимому, тоже было что мне предъявить.

— А вам? — только и передёрнул я и двинулся строго к двери, решив, что список учеников я могу проверить и удалённо: стоит только вынуть ноутбук из выдвижного ящика и сдуть с него пыль.

— Вечные поблажки! Что вы вылепили из него? Совесть спать не мешает?

Тогда я остановился.

Ожидаемо, что обо мне думают именно это. Разве Элиан меня не предупреждал?

Между тем никто раньше не смел высказываться о моей совести таким неуважительным тоном.

Присев на край ближайшего стола, я сцепил руки на колене.

— Продолжайте, мадам. С удовольствием выслушаю, чем не угодил вам.

Нери не удалось больше вставить ни слова. В коллективе, где присутствует Нуар, все диалоги, как известно, ведутся с Нуар.

— Угождаете вы Юнесу. А мадам Нери имела в виду, что ваш, назовём это так, стиль курирования деморализует не только Юнеса, но и других учеников. Представьте: прибегает к вам ваш Юнес и заявляет, что хочет заменить вас на мадам Нери, потому что она, скажем, куда лояльнее, менее требовательна к дисциплине и замечания в дневник пишет через одно, а если ей глазки построить, то и родителям не «настучит», не то что вы. — Она, чуть поалев, расплылась в усмешке. Нери угукала из-за её спины. Рюшон, еле выдержав эту историю, с трагическим «ох» отвела от меня взгляд. — Как вам?

— Это ужасно, — согласился я. — Но такова судьба куратора — находить компромисс. Если я могу чем-нибудь помочь…

— Ах, отец, мы не христиане, нам незачем страдать. Взвалили на себя крест попустителя — несите его сами. А кроме того, что скажете на это?

Нуар грациозным скольжением рук под стол и обратно достала нечто чёрное и прямоугольное, хорошо мне знакомое, и бережно, словно хрусталь, положила перед собой, лишь бы я сполна насмотрелся.

Усмирив первый импульс, я подался вперёд и стиснул зубы. Стол скрипнул.

Я почти стоял, притворяясь, что сижу, и пристально следил: на донельзя (в таких обстоятельствах) близком расстоянии лежал неистово желанный блокнот. Одно движение, — проворное, на которое я способен только в уме, — и вот она, победа, свобода — и Элиана, и моя. По моим лихорадочным расчётам происходило нечто из ряда вон. Ни один из моих планов не предусматривал такого.

— Не спросите, откуда это у меня?

Меня это не волновало.

— Куда важнее, мадам, что это принадлежит не вам.

Она подняла брови, будто говоря: «Да что вы?»

Я, тем не менее, шагнул к столу и опустил руку на блокнот.

— И не вам! — выдала она, прихлопнув своей ладонью сверху.

Чехол прогнулся, как пустой. Вместе с ним сердце ухнуло ниже всех пределов, в бездну, которая, видимо, засосала и сам блокнот. Я тщился сбросить, отодрать чужие пальцы от своей свободы. Нуар хохотала.

— Я же говорила! Красная тряпка для него!

Отняв чехол, я рванул молнию. Руки тряслись, горло сдавило: я готов был захлебнуться ядовитым рёвом.

— Где?..

Вывернув наизнанку, я швырнул чехол обратно на стол. Он насмехался пустой чёрной пастью.

Я оглянулся. Ван Дейк, Рюшон и Нери, оторопев, глазели на меня. Так наблюдают за зрелищем отвратительным, противоестественным, испытывая нездоровое удовольствие. Одна Нуар не могла нарадоваться мне, как цирковой зверушке.

— Такая мягкая кожа, отец. Как называется ваш крем?

Они с ван Дейком зашлись в смехе. Рюшон, прижав к себе сумочку, устремилась прочь. Только дверь стукнула.

Мельком глянув на свои руки, я сложил два плюс два. Вот стою я посреди учительской и заново привыкаю дышать: размеренно, глубоко, без нервных спазмов в груди. А блокнота нет. Меня обвели вокруг пальца, поманили чучелом, ведь знали, что куплюсь. Ведь теперь они знают всё.

Нуар опять залюбезничала: ей не хочется меня изводить, потому она — так и быть — расскажет, как всё случилось.

После слов о том, что блокнот, ещё целый и невредимый, обнаружился в учительской утром и кто его принёс — неразгаданная тайна, слушать я перестал. Очередной спектакль.

Черту приличной беседы пересекли в миг, когда я переступил порог. С таким соображением и без угрызений негожей, как выяснилось, совести я вмешивался в рассказ и говорил параллельно с Нуар. Мой размагниченный нравственный компас намекал, что всё, чем занимались в учительской с утра и до той самой минуты — вандализм похуже ругательств на двери.

Ван Дейк тем временем вяло свернул распечатанный дидактический материал в трубку и сунул в карман, с тяжестью в по́ступи переместился на стул, всё равно что его заставляли участвовать во всём этом.

— Послушайте. Да, мы читали. И не только мы, — он жестом обвёл учительскую. — Среди нас, насколько мне известно, марксистов нет, но вот этот ваш опиум про христианскую мораль и нежную подростковую душу тут не к месту.

— О да, ещё бы, марксистов нет! — Я с облегчением отвернулся от Нуар. Терпение было на исходе. — Иначе бы вы знали, что религия — это вздох угнетённого существа, сердце бессердечного мира и дух бездуховного порядка.<span class="footnote" id="fn_36769903_0"></span> Ничего не напоминает? Нет, постойте, — я отмахнулся от попытки ван Дейка встрять. — Вырывать из контекста и искать простые ответы на сложные вопросы — чересчур соблазнительно, я понимаю.

— Контекст? Вы хотите контекст? — Нуар натурально взвизгнула.

Я стоял на своём.

— Даже учёные умы, вроде вас, не могут этому сопротивляться. Так же вы поступили и с блокнотом Юнеса, я прав? Открыли на первой попавшейся странице и, как из оракула, выдрали фразу наугад, веря, что она вам всё объяснит? Какое же наплевательство к человеческой душе — игнорировать столько слов и усилий. Разве, если бы одной фразы было достаточно, он бы так много писал?

Ван Дейка не проняло, он недовольно посопел носом.

— Вы и мёртвому зубы заговорите.

Нери кудахтнула: «Так не говорят, месье!»

— А хотелось бы вам, — со всей откровенностью ответил я и окликнул Нуар: она была занята телефоном. — Вы вернёте блокнот или нет? У меня полно дел, и препираться с вами мне некогда.

Нуар покачала экраном телефона у меня перед носом.

Различив фотографию, изображающую невнятный почерк, я сейчас же спросил, что это. За миг до того, как уловить суть, я искренне не понимал. А когда понял — вновь переспросил.

С непонимающего взятки гладки. Пускай всего на несколько секунд.

Для начала Нуар покраснела и прикусила губу, выпучив глаза в телефон. Манифестация потуг и внутренней борьбы со всем правдоподобием отразилась на её лице, но это не мешало мне уличить её в притворстве. Собравшись с духом, она зачитала: «Ты прикинь, представь только: он тронул меня! Лез на рожон! Как он меня испытывал!»

Тогда я потребовал остановиться.

Мой надломленный голос звучал слабо, в противовес тому как звонко трепыхались роковые цитаты в окружении стен, увешанных плакатами и списками правил: как не допустить травлю в школе; что делать, если ты свидетель; а педагоги — это, кстати, супергерои, и, кроме неоспоримой рыцарской доблести, среди их суперспособностей также терпение, эмпатия и открытость миру.

«Я бы так в конвульсиях и свалился под парту! — декламировала Нуар. — Что я себе ни воображал! Только бы у меня…» Тут она — понарошку, конечно; она ведь видела этот текст не в первый раз, — была на грани того, чтобы замолчать слово, и всё же отчеканила: «Только бы у меня не встал!»

Нери прикрыла рот рукой.

— Стоп! Прошу вас! — выпалил я. В горле зазудело.

Но Нуар словно впала в транс и эффектно поигрывала интонацией: «Он не знает, как выглядят засосы. Серьёзно?»

Вся эта распутная болтовня, которую Элиан, я уверен, насвистывал у себя в голове, прежде чем перенести на бумагу, в исполнении Нуар превратилась в суровые обороты речи.

«Чуть с языка не сорвалось: хотите, покажу? А хотите, попробуйте сами…»

— Хватит! — грянуло из угла. Кулак ударил по столу.

Пластиковый стакан из-под йогурта упал набок, и звякнула ложка. Виолет встала, расправив плечи.

— Не ясно, что ли? Это всё Юнес! Капля его жёлчи испортит океан кристальной воды! А отец Дюфо — человек незыблемой морали! Порядочный и честный!

В наступившем безмолвии я отшатнулся от Нуар, к которой невольно подбирался с каждым прочитанным словом.

Жар прокатился под кожей. Глухота в одном ухе и дурное кручение в желудке. Я потёр взмокший лоб. Чувствовал я себя так, как если бы кто-то ворошил рану, ковырял её грубыми пальцами, грязными ногтями.

Блокнот Элиана — одна стигма на двоих. Если бы я мог умолять Господа лишь об одном, я бы пожелал, чтобы блокнот замироточил и всё, написанное в нём, изъело маслянистой влагой.

Нуар, отложив телефон, сощурилась.

— Отец Дюфо, дорогая моя, сам выбрал этот путь. А судить о его порядочности будут те, у кого есть такое право.

— Ну, что ж, — глянув на наручные часы, ван Дейк поднялся и застегнул пиджак на единственную пуговицу, — мне пора. Писульки эти, мадам Виолет, — ещё не конец. Есть тут и сторонний, непредвзятый взгляд.

Я выметнулся из учительской, пока ван Дейк возился позади, чтобы не выйти с ним вместе. И побежал.

Нет сомнений, что «непредвзятым взглядом» ван Дейк называл инсинуации Маэ о характере наших с Элианом отношений, но ему достало хорошего тона не порочить меня без доказательств. Тем не менее, план «Д» провалился, для плана «Л» — я, по-видимому, опоздал.

У моего кабинета меня догнала Виолет.

Я развернулся спиной к двери, переплетя на груди руки. Кабинет — последняя линия защиты, самая надёжная, моё право на паузу длиною в минуты и часы — в общем, как мне будет угодно.

Поскольку Виолет не находилась со словами, я сказал, что зря она пыталась оправдать меня, особенно за счёт Элиана. Она ответила, что «Юнес давно не скрывает своих поползновений», а ещё — она же не слепа. Её зрячесть, я, разумеется, не отрицал, но и видела она не всё, предположил я, и неверно представляет себе, о чём написано в блокноте.

— Пожалуйста, мадам. Мне нужно побыть одному.

— Нет. — Она схватила меня за запястье, ключ в моей руке ткнулся мимо скважины. — Я всё прекрасно представляю. Я прочла, от корки до корки.

Её покрасневшие глаза (всю ночь, небось, читала?) застлались тонкой пеленой — нет, не слёз, — жалости ко мне; праведное негодование собралось морщинками между бровей. Она не отпускала меня. Я не хотел, но и не прекращал смотреть.

— Значит, это вы, — я намеревался спросить, но не вышло. Сомнений в этом не было. — Мы с вами, по-видимому, читали не одно и то же.

Виолет растерялась: «А вы?…»

Я со второй попытки повернул ключ и надеялся отделаться обиженным молчанием, однако был, скорее, неприятно удивлён тем, что удивляться, собственно, нечему. С чего бы это Виолет выкладывать свои карты, в прямом и переносном смысле слова, не имей она козыря в рукаве? Ну, а блокнот ей подбросил Маэ. Всё сошлось.

— Отец! — Она придержала за мной дверь. — Он плохо на вас влияет. В его стиле было бы затащить вас на дно на глазах у всей школы. Я не могла позволить этому случиться. Поймите меня.

В узком проёме между дверью и косяком я видел лишь линию её искажённого, потерявшего прежние краски лица: дрожащие ресницы левого глаза, острую бледную скулу, маленькую ноздрю и приоткрытый рот, тоже наверняка бесцветный под амарантовой помадой. И всё-таки живописно, как картина дома у Анри, которая перестала волновать. Хотелось закрыться, отрезать кабинет от коридора — и никогда больше всего этого не видеть.

«По-вашему, я ещё не на дне?» — произнёс я прежде, чем окончательно захлопнул дверь.

Я померил кабинет шагами, пролистал список звонков до исходящего Элиану, нажал кнопку вызова и сразу же — «отбой». Ещё немного поразмыслил, заметил распятие, но молиться не стал. Со стыдом и прискорбием я признал, что это не поможет. Не теперь, когда с лёгкой подачи Виолет с минуты на минуту на меня ополчится Сен-Дени.

Действительно, теперь я вижу суть причудливых вывертов Катрин Виолет.

Допустим, священник, впавший сразу в несколько смертных грехов и по совместительству в тяжкое светское правонарушение, — это действительно обуза не для «Опус Деи». Но они не преминут заявить, что подозревали во мне неладное и настоятельно рекомендовали архиепископу отправить меня в Общество Святого Креста. Они видели. Одного моего примера будет достаточно, чтобы путы «Опус Деи» раскинулись ещё шире, а из их ”рекомендаций” сделали новую догму. Борьба с педофилией в лоне католической церкви наконец обретёт имя и даст о себе знать. И всё это ценой какого-то Даниэля Дюфо. Подумаешь, он и без того не очень-то нравится Ватикану.

Мне нужно было поговорить с Элианом, но в телефонном режиме я этого сделать не мог. Потому я заглянул в медкабинет к Арно.

— А мы сегодня уже отправили посетителя. Точнее, посетительницу, Монику Фернандес. Сама вызвалась. О, не беспокойтесь, осложнений нет, теперь — только восстанавливаться.

Арно улыбалась так широко, что её щёки, округлившись, стали похожи на две половинки персика с мягким золотистым пушком.

— Вот как, — я всё же прошёл к её столу, приготовив бумажный стикер. — Может быть, я навещу его вечером? Или завтра с утра? Напишите, пожалуйста, адрес.

— Ах, конечно… Конечно, я могу написать. — Она посмотрела на стикер, но поколебалась, лицо её вытянулось. — Видите ли, сегодня вечером его выписывают, так что… Вы сможете навестить его дома.

«Не смогу», — возразил внутренний голос.

Арно отулыбалась и вернулась к компьютеру, бросив меня переминаться с ноги на ногу посреди медкабинета.

Тогда я решительно отодвинул стул.

Я ступил на неизведанную территорию: мы с Элианом не практиковали ролевых игр в куратора и подопечного в полной мере — не следовали основному правилу Сен-Дени о разграничении школьного и личного, и я не знал — и не знаю, — как обойти это правило, как лавировать на пределе между кураторской опекой и человеческим интересом, чтобы не впасть ненароком в крайность.

— Послушайте, мадам, — заговорил я тихо, — мне необходимо кое-что обсудить с Юнесом и как можно скорее. Я бы поехал к нему хоть сейчас. Ситуация, как вам известно, сложилась не из приятных.

— Не терпится поучать его, что гомосексуальность — грех?

Оробев, я коротко опроверг её слова.

— И что тогда обсуждать? По Юнесу, может, и не видно, но он пережил травму, и ваши напоминания об этом ни к чему. Это не его ответственность и не его вина. Остальное — подождёт.

В душе ещё теплилась надежда, что медсестра способна понять меня. Но рассудок подсказывал: то, что она ведёт лекции по сексуальному образованию, не гарантирует, что она одобрит неоднозначность нашей с Элианом любви. Его любовь — безусловно. А вот священников в списке её подзащитных, вероятно, нет.

Извинившись, я ушёл. Наибольшее, к чему я должен стремиться — не давать пищу для новых сомнений и не наживать новых врагов.

То ли дело Рюшон.

Она, заметив меня, вильнула за угол. Я поспел за ней, прямо в подсобку, которую она делит с Нуар. Самой Нуар не было, да она бы и не поместилась: пространства там — всего на два человека и столик на колёсиках, заваленный горой книг и больших настенных карт. Верхняя демонстрировала границы некогда Римской империи.

— Ну, вот чего, чего вы сюда пришли! — пролепетала Рюшон, юркнув за столик и как бы отгораживаясь от меня.

— Я ни одного злого слова от вас не слышал. — Она настороженно выглядывала из-за горы. — У вас же есть своё мнение, мадам Рюшон? Вы же не согласны… не полностью согласны с тем, что произошло в учительской?

Никак не ответив, не подав мне какой бы то ни было знак об истинных мыслях, она принялась перекладывать карты со стопки на стопку и всячески сортировать их.

— Я не прошу вас жертвовать ради меня дружбой с мадам Нуар. Ни малейших жертв я не заслужил. Но, если дойдёт до официальных разбирательств, я могу рассчитывать на вас? Вы бы не хотели, чтобы меня обвинили в том, чего я не совершал?

— Я бы, м-м, хотела, отец, — откликнулась она, не поднимая глаз, — чтобы всё у нас, как говорится, было мирно. Как всегда. То есть как раньше. Вы, конечно, хороший человек, это всё, что я, э-эм, знаю. Если меня спросят — так и… скажу.

— А если не спросят?

На это она промолчала. Если она не испугалась за себя и своё насиженное место, то за Грегуара — непременно.

Чувство скованности — физической и ментальной — вернулось, когда я покинул подсобку.

Искать союзницу в лице Лафонтен было бы низко и лукаво, если ей предстоит меня судить. А больше у меня никого не осталось.

Вечером Элиан прислал сообщение о том, что Фернандес проведала его и он ума не приложит, как это понимать.

Я не ответил.

Я тоже не приложу.

Пока кафетерий был закрыт, я любовался печальной красотой полурасцвётших бутонов. Торопясь созреть, они напоминали те, которые я уже однажды видел здесь — в сентябре 2015-го. Как знать, может, они даже скучились на тех же ветках, имеют столько же лепестков в соцветиях и существуют вне времени. Для них всё осталось как всегда.

А меня по вечерам болезненная усталость роняет в объятия ночи, и та, рисуя диван с вмятиной обманчиво притягательным и обещая мне живительное забытьё, на деле вытесняет мой сон каким-то особенно липким, тягучим, как смола, мраком. Была бы моя воля, предпочёл бы не спать.

В это утро по округе витал аромат костра.

Вернувшись из кафетерия, я сидел у окна и рассеянно наблюдал за пузырьками в кофейной пенке, когда позвонила Лафонтен: «Жду вас». Я тоже этого ждал.

Мы не уславливались о встрече, но этот момент неотвратимо бы настал. Я, с нездоровой лёгкостью в голове и желудке, приближался к чему-то заветному и в то же время кошмарному.

Открывая дверь директорского кабинета, я воображал всякое: и то, как Лафонтен будет виртуозно, с присущей ей щепетильностью меня порицать, и то, как она ниспошлёт на меня презрительное молчание, а после — так же, как меня однажды вынудили подписать указ о переводе в Турень, — выдаст мне документ с пробелами для имени, должности и пары дат. Я вновь всё подпишу. Ах, если бы, думал я, я оказался первым, кто всё ей об этом расскажет.

Бессонница, похоже, мучила и Лафонтен: даже линзы очков не скрыли от меня лиловые круги под её глазами. Я жмурился от едкого солнца, плеснувшего светом из-за облаков прямо в полированную столешницу. Пахло дымом. Но не от костра.

Уловив сладковатые ноты и присмотревшись, я чуть было не попятился: неужто ошибся дверью, а то и целым этажом?

Нет, то, конечно, была Лафонтен. В её руке дымилась тонкая сигарета.

— Знаете, я потеряла свою брошь. — С отсутствующим видом директриса затушила сигарету о край керамической вазочки, которая теперь служила не только декором. — Отдавала пиджак в химчистку — и вот не знаю, куда подевала её. А ведь это подарок Жан-Шарля.

Пиджак Лафонтен висел на спинке стула, так что мне было не видать, на месте ли стрекоза.

Так или иначе, я стоял неподвижно, приросший туфлями к паркету, и не отвечал: я не был уверен, обращалась ли Лафонтен ко мне или к незримому собеседнику, с которым она курила. Жан-Шарль?

Застать её такой ранило меня сильнее, чем если бы она рассердилась.

Все, кто успел надорваться в досаде и возмутиться моим поступкам, не был так повержен в своей душе, как эта женщина, покусывавшая ноготь на большом пальце и никак не поднимавшая на меня взгляд.

К горлу подступил жгучий ком, целый клубок из слов раскаяния.

— Пожалуйста, — тихо попросил я. Начните меня бичевать! — Не курите.

Лафонтен достала ещё одну сигарету из упаковки.

— Вы были неправы, — упрекнула она, — категорически неправы, когда стали утаивать от меня. Как я, по-вашему, должна помочь вам?

— Вы не должны.

— То есть помощь вам не нужна?

Неприязненно вскинув брови, она вынула некую книжку из ящика стола. По закладке-ленточке внутри я узнал блокнот, а на чисто-белой обложке, которую я видел впервые, красовалась уже знакомая фраза, выведенная чёрным маркером: «Бродяга вселенной».

Лафонтен что-то отыскала в блокноте — уголок одной из страниц был загнут — и подвинула на край стола.

Мне пришлось подойти, неуклюже переставляя задубевшие ноги.

Бог существует. Он поэт.

стихи прилагаются (будут где-то здесь).

два обалденных дня и ночи у Даниэля. надо было на видео снимать.

случилось столько всего я просто вне себя, я чокнусь если опишу, переживу опять и то как дрочил глядя в его зеркало, и то как закинул на него ногу а он удирал.

как маленький. пусть на секунду но я заметил, я всё понял потому что от чего можно так удирать? о эта невидимая твёрдая сила там, в пижамных штанах, она только от Бога.

мы близки как никто. нельзя узнать Бога по-настоящему пока он не метнёт в тебя молнии праведного гнева. или пока не прижмёт к полу и не станет изгонять демонов. пока не проклянёт, пока не выгонит, пока не остановит и не упадёт на колени, пока украдкой не поцелует в шею, если не губами то носом. ну и что. готов поверить что ближе меня никто ещё к нему не подбирался. а в воскресенье мы пошли в церковь а потом какие же глубокие беседы мы вели. я не затем пишу здесь чтобы хвалить свою жизнь перед тобой, но надеюсь ты жалеешь что умер. ты бы точно захотел познакомиться с ним…

Я положил блокнот на стол.