24. Казнить нельзя помиловать (2/2)

— Я же просил вас ни во что не ввяз…

— Уже нет. — Опустив веки, Элиан ринулся в рассказ: — Это было что-то. Я такой, значит, хотел его правой, — слабо дёрнул рукой, — но он перехватил. Намертво. Тогда я такой левой бац — почти попал. Зацепился за шиворот, тоже намертво. Если б мог, вгрызся бы ему в горло. А он как саданёт по ногам, у-у! Думаю, ну всё, сука… А сам падаю, прямо сто процентов зарою носом в землю. Он же дылда, как давай отходить, ну, я и грохнулся. А вы бы ему точно втащили, и правой, и левой, и между глаз… Что ему я, он об меня, пидора, руки пачкать не хочет.

Что-то, как бы выразился Элиан, не клеилось: он упивается отчётом о драке, будто уже всех победил, а блокнот — неизвестно где. Адреналина должно было поубавиться, трезвость ума должна была забить тревогу. А что, если Маэ отдаст блокнот родителям Элиана? Или покажет его ван Дейку? Лафонтен? Я мог сочинить вдоволь крутых поворотов, от которых, как при морской болезни, начинало тошнить.

Я предложил Элиану сходить в медкабинет.

— Окей, схожу.

— Мадам Арно, похоже, собиралась домой, но если поторопитесь…

— Завтра схожу. Вы идите, вам пора за хлебом.

Он стал насвистывать, словно у него нет никаких проблем. А когда я спросил, сможет ли он сам дойти до медкабинета, умолк. Глянул на меня одним глазом.

Так оно и было: кроме колена пострадал левый локоть и бедро. Бедро он, по его клятвам, всего лишь ушиб. На мою просьбу подняться фыркнул: «Берёте меня на понт?» А затем взвыл, силясь встать. Рухнул обратно, застонал.

Он соврал.

Я негодовал, но страх и беспомощность превосходили. Да, Маэ, по-видимому, не гнушался бить в ответ; да, я всё это время провёл в кабинете, затаив дыхание, а мог бы не дать этому случиться. Мысленно я добавил к следующей исповеди пункт про овладевшую мною трусость, и только Господу ведомо, как я обойду истоки этого греха перед духовником.

Но все мои осознанные чаяния и чувства, как антенны, устремились к Арно. К ней я обратил немые молитвы, пока мы с Элианом кое-как обнялись и в ритме шаг-прыжок-шаг направлялись в медкабинет.

Должно быть, промысел Всевышнего привёл меня к стадиону: ни единой живой души не встретилось нам на обратном пути. Никто бы не явился на помощь, и вовсе не потому, что никто не знал, а наоборот: многие знали. И как всегда предпочли молчать.

Когда Элиан еле-еле касался земли, его объятие сдавливало мне шею, он рычал и взывал к дьяволу. Левая нога коленом смотрела слегка внутрь, я ненароком её задевал, просил прощения и обливался по́том.

Протиснувшись сквозь парадную дверь в вестибюль, я окликнул медсестру. Она показалась из-за угла в повседневной одежде, с сумкой через плечо.

— Что случилось? — строго допытывалась она, включив свет в кабинете и указав на мятного цвета кушетку. — Так, бедро. Не стопа и не колено? — Надела перчатки. — И как это вышло?

— Я упал, — выдавил Элиан и стал морщиться в попытке сесть.

— Со второго этажа? Похоже на вывих. Ложимся, снимаем штаны, аккуратно и быстро.

Элиану это показалось весёлым, он и шипел и хихикал, вместе с тем расстёгивая пуговицу джинсов. Я подхватил его со спины под мышки и помог лечь.

Его дурацкая улыбка и покрасневшие от сдерживаемых слёз глаза сбивали меня с толку. Я не понимал, насколько всё серьёзно — насколько всё казалось серьёзным ему самому.

Арно вызвала «скорую», обработала ссадину на колене, наложила пластырь и приступила к той, что розовела над локтем.

Сидя в изголовье кушетки, я украдкой поглядывал на бедро, но ракурс был неудачный. К тому же Элиан меня на этом нет-нет и ловил.

— Как думаете, я умру?

Медсестра, закончив с локтем, шлёпнула его по здоровой ноге и села за стол, включила компьютер.

— Пока всё не расскажешь — даже не мечтай. Ещё раз: откуда ты свалился? Мне нужно передать это врачам.

— Из воздуха, мадам. Играл в стритбол.

Мне померещилось, он кокетничает. И если бы Арно не покосилась на него, отняв руки от клавиатуры, я бы, возможно, промолчал.

— Он подрался.

— Я упал! — гаркнул он. — Какая разница! Меня никто не толкал, не выбрасывал из окон! По своей тупости упал!

— Думаю, это неправда, — комментировал я.

— Ч-чего-о?

Элиан заёрзал, цапнул меня за розарий, пыхтя: «Вы… вы! Охренеть!»

— Сейчас свяжу, — пригрозила медсестра.

— Я несовершеннолетний! Я без штанов!

Арно поручила мне надеть на Элиана джинсы. Они болтались у него на щиколотках, и он всячески противился мне.

«Прошу вас», — едва шевелил я губами, на что он показывал мне язык.

Дотянув джинсы выше колен, я помешкал: бедро слева превратилось в заметную выпуклость, которую можно было принять за неестественно округлую форму ягодицы. Я впервые такое видел.

— Нравится смотреть на меня? — теперь он флиртовал со мной, закинув руки за голову.

Я игнорировал это. Но не медсестра.

— Было бы на что, я такое через день вижу.

— Я не о вас, мадам.

Она нахмурилась, и я отошёл от кушетки, демонстрируя свой успех: джинсы сидели как родные, разве что ширинку Элиан не застегнул. Тем не менее Арно продолжала сверлить его взглядом.

— А что? Я думал, вам уже объявили. — Его голос был полон фальшивой наивности, Элиан нарочито посмотрел на меня. — Нет? О том, что, ну… я люблю мужчин.

Я потупился себе под ноги и медленно выдохнул, затем, ощутив как гудит в черепе и колотится сердце, опёрся плечом о шкаф с бутылочками, баночками и чем-то ещё — раздалось тихое стеклянное цоканье.

Арно предложила мне стул. Моя нервная система, казалось, постарела на десять лет. Мне необходим был чай Лафонтен.

— Так, а сейчас ты расскажешь, с кем ты подрался. Это тот, кто испоганил дверь?

— Я не стукач, мадам.

— Тот, кто это сделал, агрессор и гомофоб. Отвечай.

— Что, только он?

Медсестра разочарованно покачала головой, забавный, по-домашнему небрежный пучок на её голове тоже качнулся.

— Не только. Но школа должна и будет защищать тебя. Бояться нечего.

— А я и не боюсь.

«Скорая» приехала в течение пятнадцати минут, и когда это случилось, когда трое человек в белой форме вкатили в медкабинет каталку, горькая реальность захлестнула меня.

Я подскочил со стула. Арно расценила это по-своему и велела сходить в общежитие, собрать вещи для Элиана.

— Зубную щётку, трусы и бритву, — подсказал он.

— За два дня ничего не отрастёт!

Никакая реплика не ускользала от неё. Меня одного, очевидно, удручало происходящее до некой глухоты, но не слуха, а ума. Я с радостью вырвался наружу.

Ученики стекались к общежитию от кафетерия, библиотеки и даже сада. Я угодил в этот беспечный поток, объяснил месье де Брю, зачем мне ключ от комнаты Элиана, и поднялся на третий этаж. Там царила буря перед восьмичасовым затишьем; я пронёсся в ней, как обломок корабля по бурлящему морю, незамеченным.

Перед дверью в комнату я застыл. Вид огромного, белобуквенного бранного слова на полированном дереве вогнал меня в ступор.

Это было точно агрессией, знаковым воплощением её. Это было жестокостью, нацеленной на Элиана, но увечащей всех вокруг; угрозой мне, причастному, и всем тем, кто осмелился бы вступиться за него, всем тем, кто, возможно, похож в своих влечениях на Элиана. Это было претворённым в жизнь обетом перейти от слов к делу, и многие знали об этом. Иначе почему ученики вели себя непринуждённей обычного и отводили от моего присутствия взгляд? Они прежде меня знали, что я этим вечером появлюсь здесь. Они знали, что будет драка, не могли не знать.

В комнате стояла духота почти такая же, как накануне перед дождём. Я распахнул окно и осмотрелся, ища какие-нибудь «коллекции» стаканов или ещё чего-нибудь. Но — ничего.

В прикроватной тумбе — «Нарцисс и Златоуст» да Библия, которую я подарил. Первую книгу я отправил в рюкзак Элиана, вторую пролистал и решил сберечь у себя до его возвращения: ни на столе у Лафонтен, ни тем более у его родителей Библии было не место.

На тумбе — зарядное устройство для телефона, пустая бутылка из-под минеральной воды и трёхдневный слой пыли. Сигарет нет. Я ощупал идеальную ровность матраса, кое-где заглянул под него, застелил постель. Шкаф оказался слишком велик для скудного гардероба. В уборной и по совместительству душевой ничего, кроме предсказуемых вещей, тоже не обнаружилось.

Я сложил всё, что нужно, добавив к этому спортивные штаны и футболку, выстиранную порошком без запаха.

Запах у неё, конечно, был. Так пахнет одежда после прачечной на первом этаже, по четвергам так пахнут целые классы в свежих комплектах формы. И всё же было что-то стыдное в том, как я поднёс футболку к носу: не та ли это, в которой он ночевал у меня? не пахнет ли она чем-нибудь нам лишь знакомым?

Нет.

В дверях я столкнулся с дежурным. Тот заметил рюкзак в моих руках и спросил, где Юнес.

Закрыв комнату на ключ, я покрутил ручку, проверяя, и только потом взглянул в недоверчивое лицо.

Знал ли он столько же, сколько знали все, кто разом перестал балагурить и прислушался? Хотел ли он меня в чём-нибудь обвинить?

Я встряхнул рюкзаком, отвечая на его вопрос:

— Здесь. — Когда его челюсть отвисла и он собирался парировать что-то наподобие «это не смешно», я произнёс как можно чётче, с праведной досадой: — Его забирают в больницу, можете не ждать.

В конце коридора с видом инквизитора и в окружении свиты высился Маэ. Он таращился на меня, свита таращилась на него. Я кивнул и, закинув рюкзак на плечо, зашагал прочь.

Тогда Маэ завопил, что никого не трогал. Как если бы я пришёл в общежитие ради ничтожных игр в гляделки или ради обвинений.

Я не сбавил шаг. Он догнал меня на лестнице, стараясь преградить путь.

— Он первый начал! — бился он в истерике.

— А, так это были вы.

— Он вынудил меня!

— Расскажете месье ван Дейку.

— Я знаю, у кого этот чëртов блокнот!

Мы как раз были на лестничном пролёте, и я не выдержал: схватил Маэ за отворот пиджака и подтолкнул к стене.

— Намерены торговаться со мной?

— Я бы на вашем месте согласился, — процедил он.

— А не то что? Пожалуетесь на это? — И я сильнее сжал пиджак. — Ваш единственный повод, Маэ.

— Пожалуюсь, что вы трахаете учеников.

— Ваши фантазии переходят границу. Вы не хуже меня знаете, что было и чего не было.

Ладони вспотели, Маэ с лёгкостью бы отделался от меня, если бы хотел. Но его, кажется, вдохновил шанс превратить меня в растлителя, он вперился в меня свысока, кривил рот в оскале и смаковал каждую фразу:

— А кто сказал, что я это выдумал? Я верю в то, что говорю, месье отец. Юнес стелится перед вами. Если женщины купятся на вашу смазливость, то мужиков не проведёшь. За смазливостью всегда вот это, — он бросил взгляд на мой кулак, — животное. Нереально не взять то, что просится само.

— Не судите по себе, — прошептал я.

Внизу громыхнула входная дверь.

Я, очнувшись, почти бежал.

Непостижимо уму, как некто, вроде безнравственного хулиганья, ставит мне условия и запугивает клеветой. Я собственными глазами увидел в Элиановой комнате: доказательств нашей связи, кроме записей в его блокноте, нет. Их и не могло быть! И любви его словно тоже не существует.

Без словесного облика, изображённого на бумаге так искусно, в интимных подробностях, причудливость любви выцветает. Остаётся лишь расхожее имя, одно на бесконечность проявлений, и вне контекста им ни заклинать, ни казнить.

Изъяны памяти. Это показалось мне решением, труднодостижимым и единственным, которое бы смогло замедлить, как бы снова выразился Элиан, энтропию. Уж и не вспомню, к чему он применял это слово. Всё, что я различаю теперь после наших бесед: хаос — хорошо, энтропия — плохо.

Когда я вернулся, Элиан уже лежал на каталке. Завидев меня, он вздел руку и распорядился: «Поехали!», но никто не обратил внимания. Я хотел было воспользоваться моментом и показать ему, что положил в рюкзак, но Арно поймала меня за пояс сутаны.

— Позвоните родителям?

Это застало меня врасплох, я что-то промямлил. Перепалка с Маэ выбила меня из колеи, и я всё прокручивал её про себя снова и снова.

— Что я скажу им? Какой диагноз?

— Вы правы. Я сама.

— Постойте. — Я вклинился в тесный круг медиков. — Можно ли поехать с ним?

Медсестра подняла брови, будто ей стало жаль меня.

— Что вы, отец. Я позабочусь обо всём.

— А… Насколько это серьёзно? И какая больница, где она? Это надолго? У нас скоро тест по латыни, и…

Меня угостили таблеткой и ответили на все вопросы: скорее всего, несерьёзно, но без травматолога никак, а больница недалеко, за железнодорожной станцией, вправят кость, сделают рентген, отправят домой — через неделю-полторы будет как новенький, напишет и тест, и экзамен, и «Лекарство от любви<span class="footnote" id="fn_36769897_3"></span>» переведёт.

Я с натугой улыбнулся. Полторы недели — это смерти подобно, а «Лекарство от любви» — сущий фарс. Но кому я мог об этом сказать.

Я обязан был поехать. Я ведь его куратор, крёстный отец, у нас остались нерешённые дела, а времени так мало. Впрочем, ничем из этого я не мог оправдаться.

Подлинный мотив скрылся под всеми уместными — и не очень — причинами. В тот миг я, забыв всё, что было до, по-новому любил. Я хотел вступить с Элианом в сговор.

Вот два фельдшера взялись за каталку и вытолкали её из кабинета. Я помчался вслед.

— Элиан, — я наклонился к нему, стараясь не отставать, — у кого сейчас ваш блокнот? Как думаете?

— Бог его знает, — с такой уж беззаботностью он ответил, будто тронулся умом.

— Маэ мог солгать?

— Мог. Сегодня ложь, завтра правда. Забейте, отец.

— Что делать, если обо всём узнают? Вы думали об этом?

— Думал. Пускай узнаю́т.

— Вы с ума сошли, дитя моё.

Миновав ворота, мы остановились возле машины ”скорой”. Я попросил фельдшеров дать нам несколько минут. Арно тоже встала поодаль.

— У меня есть идея, — настаивал я, стискивая холодный железный поручень каталки. — Мы можем заставить их забыть. Нужно только вернуть блокнот и потянуть время. Школьный совет, экзамены, два месяца каникул — столько всего! А потом… потом, если об этом вспомнят, нам нечего отрицать. Вы любите меня, я люблю вас — люди созданы Господом из и для любви, ничего не поделать. А какова любовь — этого им не знать, об этом ничего в вашем блокноте не было. Понимаете? Любовь не нуждается в оговорках. Никто ничего не читал, им это, допустим, приснилось.

— Ну вы и приколист. Это промывка мозгов.

— Отнюдь.

— Знаете, что такое газлайтинг?

— Послушайте, им незачем помнить о том, что их не касается. Разве нет? К тому же нет блокнота — нет доказательств. Вас без веских причин не заставят его показывать. И мадам Лафонтен, она будет на нашей стороне, я… Я поговорю с ней, всё объясню и…

Элиан с блаженным выражением на лице промурлыкал:

— Я хочу, чтобы они узнали, окей? Хочу свободно дышать.

— Нет же, дитя моё, — взмолился я сквозь зубы, — это неправильно, это не только о вас. Я найду ваш блокнот, но без вашей помощи…

Он положил руку на поручень поверх моей. Я осёкся. Фельдшерица, посмотрев на часы, направилась к нам.

Тогда я, наверное обезумев, затараторил в самое ухо Элиана: я по-настоящему упрашивал его смиловаться, не обрекать меня на муки, на потерю самого дорогого, клялся сделать всё, чего он пожелает, только бы он сохранил секрет. Они исковеркают истину, они ничего не поймут!

Фельдшерица, приблизившись, пожаловалась на поздний час. Я выпрямился.

— Всё будет окей, — пообещал Элиан, не моргая. В уголках его глаз собрались слёзы, и я не понимал почему.

— Вам больно? — последнее что я спросил.

Он, сглотнув, мотнул головой, и его, вместе с Арно, упаковали в машину.

Пока я провожал «скорую» взглядом, в кармане пиликнул телефон.

чего пожелаю? Какая ирония. вы в курсе,

сплетни не остановить

Отойдя вверх по улице, подальше от ворот, я сел прямо на бровку тротуара.

На сиреневом небе замерцала первая звезда.