23. Вопрос о Человеке желаний (2/2)

— К-какую? — Элиан покраснел до кончиков ушей.

— Вы бы могли заказать для меня книгу?

Это самое дальновидное, что я изобрёл.

Пускай Index Librorum Prohibitorum<span class="footnote" id="fn_36769894_1"></span> упразднили полвека назад, книги о религии всё ещё требуют официального одобрения Ватикана.

История, приключившаяся с Оресоном, напомнила мне мою: в Париже его докторскую о проблемах сексуальности оценили высоко, при этом конгрегация доктрины веры, вызвав его на ковёр, сообщила: по его работе индекс плачет.

В общем, Элиан согласился мне помочь, и я оформил заказ на его имя и номер телефона, а доставку — на адрес местного книжного магазина. Оставалось запастись терпением на целых «от двух до десяти дней».

Пока я ждал, решил написать Анри.

Писал я о том, как боюсь, что в книге отыщется всё то — и даже больше, — до чего я сам дошёл за два неполных, но долгих года. Боюсь, что окажется, будто я упустил нужное время в семинарии, когда стоило бы осмысливать и писать об этом, а не о том, о чём я писал доклад. Неизбежно это вселяет подозрение, что всё, что я пишу сейчас, годится лишь для дневниковой записи.

И что, Анри до сих пор считает, что мне стоит это опубликовать? Как я буду смешон со своей проповедью о встрече с обыкновенным мальчишкой. Не способный начать повесть с глубоких соображений, без публикаций в журналах — чего я надеюсь достичь?

Уж если бы я направил взгляд на читателя, я бы всего-навсего хотел, чтобы любой, кто прочтёт это, увидел Элиана моими глазами и влюбился. Речь только о любви. Такую любовь не выбирают, она естественным образом случается, как случилась со мной.

Я бы, пожалуй, начал тем, что пробудил бы сочувствие к моей наивности, дальше — настроил бы читателя сопроводить меня в качестве умудрённого мирской жизнью знатока. А после мы оба неотвратимо очаровались бы учеником Сен-Дени настолько, что раствориться в его жизни, чувствах и поступках было бы единственным способом остаться с ним рядом подольше.

Удастся ли мне это? Я не возьмусь судить, как много в этом от «вопроса о гомосексуальности» и как много — о человечности и любви.

Дни тянулись, Анри не отвечал.

Книгу доставили на третий день. С разрешения Лафонтен Элиан “отлучился в город” и в тот же вечер мы приступили к чтению. На следующий день я получил ответ.

«Прости, — писал Анри. — Всю неделю был занят из-за визита отца М. Он неожиданно вспомнил, что и этот приход ему принадлежит. Он, когда зашёл в церковь и заметил меня, даже удивился: и ты, говорит, всё ещё здесь? Наверное, думал, что я сбегу, как только он пустится в свои разъезды. И, по-видимому, его так впечатлила моя верность приходу, что он обозвал меня лучшим викарием, который у него когда либо был. Так прошли первые полчаса его визита. Затем — это было самое длительное время, которое мы проводили вместе, за всю мою жизнь. Нужно ли говорить, что мне пришлось нелегко? Ты знаешь, моя душа — сплошное кладбище чувств. Так что, если я давал волю естественным проявлениям, которые, вследствие депрессии (повторяю, я к врачам не ходил, но точнее описания не придумать), варьируются от слезливой тоски до тупой инертности, я всё равно вызвал в отце М. уйму беспокойств. А уж если я вдруг отваживался раскопать страсть и память о прошлом, выходила полная чушь: отец нет-нет да и спросит, нет ли между нами старых счетов, а то с чего это я такой надутый. В общем, по-моему, это было огромным упущением — напрашиваться обратно в захолустье ради бесплодных контактов. Я даже его странным шуткам посмеяться не мог.

Извини, я не планировал вдаваться в такие подробности. То, что мне есть с кем разделить подобные переживания… невероятно.

Оресон. Да, его книга мне знакома. Рекомендовал бы ли я тратить на неё силы и жизнь, отпущенную тебе Всевышним? Вряд ли. Она была хороша для своего периода. А на тот период припал расцвет психоанализа, и можешь себе представить, что это означает. Оресон, как по мне, был слишком им увлечён. Но с чего-то ему стоило начать, и он начал. Прекрасен в бесхитростной простоте. Отдаю должное человеку, осмелившемуся говорить о… всяком. А то, что он опередил тебя, Дани, — уж извини, готов поспорить, тебя бы одолела та же судьба, будь ты священником в Пигаль в 50-е годы.

Мой совет таков: читай Оресона для справки. Это промежуточная ступень между мракобесием и светом. Он, по большей части, задаёт вопросы, на которые не берётся отвечать. Но если тебе нужны факты без примеси фрейдизма, обратись к научным статьям — или к своему протеже».

Я продвинулся не дальше первой части труда Оресона, составив весьма благоприятное мнение о нём уже по прологу. И всё же, последовав совету Анри, на время его отложил.

Книга Виолет, которая теперь часто появляется у неё в руках, тоже перестала меня смущать. Я будто избавился от тревог и загадок.

И хотя Виолет метала в меня пытливые взгляды, я реагировал на них сдержанной улыбкой и уклонялся от сомнительных бесед, по крайней мере, до очередного разговора в моём кабинете, о котором я упомяну позже.

Один из понедельников в середине мая закончился собранием в учительской: вскоре предстоит школьный совет.

Этот совет происходит минимум два раза в год и слывет делом первостепенной — после просвещения — важности. Кое-кто из преподавателей участвует в нём, но большинство ожидает в тылу. Я отношусь ко вторым, а к тому же один занятый мною стул — это наибольший вклад, который я привнёс вот уже в четвёртый раз.

Ван Дейк начал с проблем, продемонстрировав нам некий график с множеством кривых линий, накладывающихся друг на друга.

— График построен на статистике опозданий, — комментировал он, возвышаясь перед нами на кафедре. — Тенденция стабильная и чаще всего удовлетворительная. А здесь, как видите, показатели проседают. Вы правы, мадам Нуар. Это Юнес.

Несколько лиц обернулись ко мне. Не моргнув и глазом, я изображал непоколебимое внимание.

Статистика успеваемости тоже говорила не в пользу Элиана, образуя одинокие скачки на период тестов и экзаменов. Однако в другие периоды он вполне мог бы сойти за крепкого середнячка.

Я решился уточнить: не менее стабильное проседание показателей в успеваемости таких учеников, как Нодэ, никого не волнует, в то время как Элиан будоражит умы, что бы он ни творил.

Мой вопрос канул в молчание, все сосредоточились на новом разноцветном графике.

— Почему опоздания? — опять спросил я. — Для коллежа подобного графика нет. Я понимаю вашу озабоченность, но мерило должно быть для всех одно.

— Потому, — вступилась Нуар, — что лицей — это вам не коллеж! Это взрослые ответственные люди! Или безответственные, — добавила она, глядя на меня. — И школьный совет требует отдельной статистики в конце года. Если вам это кажется мелочью — являться на урок вовремя, — то спросите себя, чего стоит исполнять эту мелочь. И что мешает некоторым снизойти до простейших правил.

— Я не утверждаю, что это мелочь, мадам…

— А вот эта кардиограмма умирающего, — ван Дейк указал на график успеваемости, — спровоцирует ненужное внимание к Юнесу.

— А как же Нодэ? — не удержался я. — Его успеваемость ничего не спровоцирует? Вот, по французскому его оценки даже ниже оценок Юнеса.

— Вы не понимаете, — снова вмешалась Нуар, но ван Дейк её перебил.

— Я поясню. Из грязи в князи — это, конечно, занимательный фокус, Юнес в нём знаток. Но писать калькуляторы на “пайтоне” — не значит разбираться в математике. Один раз я пошёл Юнесу навстречу, а дальше дело было за ним. Думаете, он соизволил пошевелить пальцем? И так с каждым предметом.

Я кивнул и напомнил:

— Так что насчёт Нодэ? Вы, его куратор, как оцениваете такой результат?

— Как стабильно низкий, — с готовностью сказал ван Дейк. — Я вижу, к чему вы клоните. Вопросов к стабильно слабым ученикам куда меньше, чем к тем, кто проявляет бессистемный потенциал. В этом случае совет спросит, что мы, как педагоги, делаем и, главное, что упускаем, если потенциал не получается поддержать: недостаточно хвалим? не умеем заинтересовать? не справляемся с характером? Тогда зачем мы вообще держим такого ученика?

К своему удивлению, я ясно следил за его мыслью и не прочь был уступить. Но Нуар встряла с очередной нотацией, обращённой не столько ко мне, сколько к моему вымышленному двойнику-трикстеру:

— Уж нам-то очевидно, отец, что, выйдя из церкви в люди, вы строите тут свою оппозицию. Но за два года вы ничего не предложили для реформы наших процессов. Всё, чего вы добились — Юнес начал кое в чём подражать вам: вашей отстранённости и зазнайству. Был буйным, стал дикарём. При этом ведёт себя так же инфантильно, ничем его не пристыдить. Любопытно, откуда это у него.

Совладав с собой, я проглотил досадный намёк. В конце концов, ван Дейк с его сухой прямотой и неудачными сравнениями импонировал мне больше.

Прежде моим единственным планом на вечер было поспеть к мессе, купить хлеб и отправиться домой. А после собрания я подумывал, не пригласить ли в кабинет Элиана.

Даже при благополучном раскладе мы мало что могли исправить: график готов, любые изменение к лучшему не скрасят того, что есть.

Разумеется, я собственной рукой подписывал замечания об опозданиях в дневнике: одна минута; сорок три секунды; две минуты и пятнадцать секунд — действительно, смехотворная мелочь.

До мессы оставалось около часа.

Я вышел в кафетерий, хотя и знал, что ещё один стакан кофе надолго прогонит сон и я промучаюсь до глубокой ночи. Но мне необходимо было хорошенько поразмышлять. По дороге обратно мне встретился старшеклассник из новой компании Элиана. Какая удача, подумал я.

— Я его сегодня не видел, — тем не менее, ответил ученик. — Он с нами не играл.

Элиан обнаружился возле моего кабинета, сидящим на полу. Завидев меня, он поднялся и отряхнул невидимую пыль с форменных брюк. Да, отметил я, он и впрямь сегодня не играл.

— Замечательно, что вы здесь.

— У меня тут важное дело, — выпалил он, закрыв за собой дверь и уже шаркая туда-сюда по паркету.

— Какое совпадение, дитя моё.

Попивая кофе, я указал на стул. Элиан отмахнулся.

— Я первый. — Он присел на край стола и опустил голову. — У вас нет моего блокнота?

— Блокнота?

— Вам никто его не отдавал?

— Кажется, нет. — Я осмотрелся, хотя это было бессмысленно. Я бы о таком не забыл. — Вы его потеряли?

Элиан поджал губы. Я предположил, что он мог забыть его дома. Разве нет?

— Ещё хуже, — буркнул он и опять свесил голову. — Я никогда не забираю его отсюда. Тут, имею в виду в общежитии, безопасней всего. Если до завтра не найду, придётся тащиться домой. — Он встал, будто собираясь этим покончить, но оглянулся. — Покажете ящики стола?

Я едва не потерял дар речи: мой подопечный и крестник пытается подловить меня на краже?

Элиан успел рассмеяться. Выражение моего лица его развеселило, и глаза вновь заблестели, уныние как рукой сняло. «Я вам верю, — выговаривал он сквозь смех, — просто хочу сам увидеть, чтоб прям железно».

Любуясь его жемчужно-белой улыбкой, я вспомнил, как Нуар назвала его дикарём. Он, должно быть, всерьёз держался слишком отстранённо, если уж никому невдомёк, как он мил и приветлив.

Вдруг, водя пальцами по фигурной ручке ящика, он сказал скорее себе, чем мне:

— Лучше бы он был здесь. По разным причинам. Мне бы это было приятно.

Я не возражал и не препятствовал.

Сначала ящик слева от меня: Элиан бегло проверил, что внутри, и, не удосужившись обойти стол, потянулся к ящику справа. Я отклонился.

Пока я изучал сморщенный пиджак на его спине, Элиан приподнимал папки и тетрадные листы, на ощупь шарил в тёмной глубине — ничего. Естественно, ничего, кроме тяжелеющего чувства отчаяния. Я знал, что пытаться рыскать по моим вещам бесполезно, но смиренно ждал.

Раздался стук — в дверном проёме показалась Виолет.

Элиан нехотя выпрямился, поправил пиджак, вздохнул и, в последнем порыве надежды, бросил взгляд на книжные полки позади меня. Я задвинул ящик.

«У себя поищу», — тихо сказал он и прошмыгнул мимо Виолет безо всякого «здрасте». Это заметил не только я.

Глаза Виолет устремились туда же, куда напоследок смотрел Элиан. Где-то там я поставил «Вопрос о гомосексуальности» — умышленно корешком внутрь, — но сосредоточенное выражение Виолет понемногу разубеждало меня в этом.

Наконец её взгляд опустился на меня, и она, изменив козетке, села на стул.

— Воспитательная беседа? — И с уверенностью в голосе добавила: — Юнесу наверняка стыдно.

О, неужели это выглядело именно так? Я покачал головой прежде, чем пожалел об этом. В конце концов, как ещё Виолет могла нас понять? К тому же закрываться наедине с учениками до сих пор запрещено.

Но она больше не расспрашивала, по крайней мере, об этом. Она пришла, чтобы поговорить.

— Кто ваш любимый святой? — спросила она.

Я опять вцепился в стакан.

— Фома Аквинский.

— Я так и думала.

«Для вас всё как на ладони, не так ли?» — вертелось на языке.

Я смочил губы остатками кофе так же скромно и опасливо, как касаюсь евхаристического разбавленного вина. Можно было подумать, это сделало бы меня менее заметным, уберегло бы от очередной нелепой беседы.

— И вы знаете, кто был учителем святого Фомы?

— Альберт Великий, doctor universalis, — отчеканил я. — Патристику я сдал на “отлично”.

— Значит, вы знаете и о том, чем Альберт Великий занимался? Кроме того, что был епископом и преподавал.

Я терпеливо разминал пальцами картонный краешек стакана. При всей непредсказуемости Виолет, я понимал, к чему она ведёт, но дожидался её слов, её собственных акцентов.

— Знаете же про алхимию и магию, про… — она развернула к себе часы с Гермесом и пристально оглядела их. — Про герметизм?

Я постарался выдержать доброжелательный тон:

— Конечно он интересовался герметизмом. В то время многие интересовались им. Более того, чтобы определить, что путь ложный, на него следует для начала ступить. Вы так не считаете?

Виолет, видимо, так не считала: она совсем не изменилась в лице, будто и не слышала меня. Потому я добавил:

— Стал бы Альберт Великий великим, не пройди он путь от алхимии к химии, от астрологии к астрономии? Вы же тоже химик, Катрин.

— О, мифов толкователи, зачем вам утверждать, что в них сокрыт лишь ход небесных звёзд с законами природы вещественной и бренной?<span class="footnote" id="fn_36769894_2"></span>

Теперь пришёл мой черёд не поддаваться впечатлению от высокопарных фраз. К тому же цитата пахла знакомой ересью. Виолет настаивала на чём-то невразумительном:

— Я здесь не для того, чтобы спорить. Я больше не хочу играть в символизм.

Нырнув рукой в карман юбки, она вынула что-то прямоугольное и плоское, напоминающее карточку или небольшую открытку. Положила передо мной на стол.

— Это выпало мне утром, и я решила, что хватит. С нас обоих хватит. Честность — всё, что нам осталось. Если не сегодня, то, наверное, никогда.

— Колесо фортуны, — прочитал я. — Это, небось, таро?

Она едва усмехнулась. А мне было не до усмешек. Я продолжил:

— И это непозволительный в моём присутствии «символизм». — Я так сдавил стакан, что он треснул. — Уберите.

— Вам не нужно больше прятаться.

— Уберите, пока я её не порвал.

Изображение на карте внушило мне отвращение. Я смотрел на колесо и видел в нём то самое, на котором казнили святую Екатерину. И раз уж Екатерина напротив меня — никакая не великомученица, то эта участь, думал я, достанется мне.

Расправив плечи, я встал. Чувство авторитета и власти — власти, разумеется, над собой и собственной правдой — как бы вознесло меня, подняло мой подбородок.

— Я родился католиком и останусь им, что бы ни случилось. Если вам нечего больше сказать, прошу вас впредь с такими артефактами здесь не появляться.

Виолет ошарашенно уставилась, её губы шевелились, будто она о чём-то заклинала меня.

В мои школьные годы поговаривали, что так наводят порчу: шепчут-шепчут, а потом бросают кладбищенскую землю тебе под ноги.

— Вы слышите меня, Катрин? Чего бы вы этим ни добивались, у вас ничего не выйдет. Не со мной.

Она тоже встала, хлопнув ладонью о стол.

— Говорите что угодно. — Её глаза заметались, впервые речь потекла яро, сгоряча: — Если вам до сих пор мало — хорошо. Я прочту сотню книг, сдам экзамен — пожалуйста! Моя преданность не проиграет вашей. Но знаете что? Я всё вижу. Ладно ваши часы. А как насчёт чёток? Горный хрусталь, да? Камень Водолея. Ваш камень, отец!

— Катрин! — Я начал выходить из себя. — Я не знаю, Водолей я или Овен. И знать не хочу!

Она не унималась.

— А Юнес? Думаете, я слепа? — Я развёл руками. — Он ваш ученик!

— Вот так новость! Может, он ещё и Телец? Или — Сен-Мартен, помилуй — Рыбы?

— Посмейтесь надо мной!

Обежав стол, Виолет впилась пальцами мне в локоть.

— Вы мартинист. Вы оговорились. Я всё запоминаю, отец. И я подхожу на эту роль больше Юнеса. Он ребёнок. Он глуп! Да, на него проще повлиять, но чем он вам отплатит…

Разумеется, в этом сражении мне лучше было молчать. Но куда там. Она знает, на что надавить.

— При чём здесь Юнес?

— Он был безбожником. А вчера на химии он с этой книгой, как же она… Про Иоанна Златоуста. Вы… Вы знаете, какой у него был взгляд? — Я только прищурился. — Взгляд фанатика. А фанатики рано или поздно очерняют кумира. Он не достоин быть вашим учеником.

От услышанного у меня закружилась голова. И вместе с тем — ну какой же смех!

Я попросил дать мне дорогу.

Из окна веяло тёплым воздухом и пахло влажностью. Где-то вдалеке, видимо, шёл дождь.

Нестройный крик, удары мяча о площадку, пляска листвы на ветру — всё это имело смысл, в отличие от вздора между Виолет и мной. Мир снаружи благоденствовал в целостности и гармонии, а мой кабинет в который раз становился местом трещин и разломов, искажённых интерпретаций и расшатанных норм.

— Вы хотели её порвать?

Очнувшись, я выпустил из рук прозрачный тюль, за которым не прочь был исчезнуть. Всё, что я мог — стоять спиной к Виолет и не давать ей повода меня подловить. И всё же я обернулся.

Она схватила карту и, не глядя, разорвала на две части. Затем ещё на две.

— Я сделаю всё, что пожелаете. Это моя воля, отец. Я буду следовать за вами не потому, что я никем не понятый хулиган-одиночка, отпрыск неблагополучной семьи. Я взрослая, самодостаточная женщина и полностью осознаю себя. Вы мой союзник, а не опекун.

Я дождался, пока она спрячет обрывки в карман.

Тюль, колыхаясь от ветра, щекотал мне мизинец. Я видел на полу свою тень, окружённую мазками закатного солнечного света. Каким бы нравственно искривлённым ни было это место, оно — моё, и, судя по тени, я в нём существовал и вполне был способен воздействовать на то, что происходит.

— Что ж, Катрин Виолет родом из Амбуаз, — заявил я. — Вы пришли сюда за правдой? Так и быть. Начнём с того, что вы здесь по поручению «Опус Деи».

— Что?..

Она плюхнулась обратно на стул.

— А закончим тем, что я не первый, кого вы пытаетесь дискредитировать. Что ещё вы хотите знать?