23. Вопрос о Человеке желаний (1/2)

Записано в мае, 2017

Вот история и настигла меня в настоящем. С незначительным зазором между событием и рефлексией над ним я продолжаю держать отчёт перед неведомым будущим.

Не осталось возможности мудро рассуждать о прошлом. Столпник наконец спустился на землю, чтобы со всей предвзятостью и узостью взора взглянуть на мельчайшие подробности суетной жизни. Настало время пожинать плоды.

В первое воскресенье мая я проснулся ранним утром в честь второго тура выборов и опять пропустил мессу.

В этот раз я не повстречал отца, но получил фотографию от Анри (бюллетень с именем одного из двух кандидатов, наполовину вложенный в конверт) и красноречивое сообщение: «Иначе я себя не прощу».

Действительно, под тяжестью извечного пессимизма, скрепя своё страстное сердце, Анри выбрал меньшее из зол. Так поступило большинство. Я же, несмотря на отрыв нацфронта в первом туре, не пошёл на компромисс и бросил в урну пустой конверт.

На это же воскресенье я назначил Элиану кристины.

Ввиду всеобщей оживлённости он запросто добрался автостопом в Лош, при этом зачем-то соврал водителю, что ему восемнадцать и он спешит на избирательный участок. На моё замечание, что не стоило начинать такой день со лжи, Элиан беззаботно рассмеялся: «Сегодня мне простятся все грехи».

Во время таинства, надев белую крещальную одежду, он преобразился: смотрел серьёзно, двигался сдержанно, то и дело шептал молитвы со мной — которые знает, таких не много.

Он вытянулся в напряжении, как свеча в его руках — бутон огня золотыми искорками отражался в его глазах; с трепетом принимал мои крестные знамения, мои прикосновения к ушам, к губам; преклонился, чтобы получить гостию и вместе с этим впервые причаститься.

Когда я собирался завершить с таинством, он, не поднимаясь с колен, поймал меня за орнат и попросил благословить его розарий.

Дикая бирюза с тёмными прожилками наконец дождалась особого случая, чтобы навсегда покинуть мою шкатулку. Вот она, и цианидовая, и морская, и гортензиевая, не испытавшая на себе абразивный материал, вместе с крестом лежала в раскрытой чаше его рук.

Я благословил розарий. Элиан за этим поцеловал мою ладонь и сразу отпустил. Тепло поцелуя не таило ничего, кроме почтения. Я улыбнулся. Этого было достаточно, чтобы показать: я заметил разницу и одобряю её.

Кроме того я подарил Элиану толстенькую Библию так называемого карманного формата, с мелким шрифтом, которую, при желании, он смог бы легко спрятать.

В понедельник я припозднился в Сен-Дени.

Занятия уже начались, безлюдный двор, омытый лучами солнца, притих, и вдалеке я заметил скромную фигуру в сером костюме.

Лафонтен, по-видимому, наблюдала за работой садовника. День обещал быть погожим, располагающим к прогулке, и я решил поздороваться.

Едва глянув на меня, она снова отвернулась к саду и сказала:

— Когда гортензии не цветут, вас можно обыскаться.

Сейчас, написав эту фразу и перечитав её, я бы, не будь я сам свидетелем той сцены, вполне посчитал, что Лафонтен произнесла её игриво, на свой обычный лад. Пока она не заводит тему об интернате, её тон обычно выражает непоколебимый контроль над всем, что происходит — по крайней мере, в Сен-Дени.

Но в тот раз в её голосе прозвучало нечто иное. Возможно, обида, в которой она не хотела признаваться. В конце концов, если бы я правда был ей так нужен, она могла бы мне позвонить. Вместо этого она предпочла ждать меня вот так на полпути к саду.

Не выдержав давящего молчания, я спросил, что стряслось.

Она, взяв меня под локоть, рассказала.

Происшествие с сигаретами, которые я на глазах у всех спрятал в свой карман, конечно, не прошло для нас с Элианом бесследно: на нас стали обращать внимание чаще и больше. Кроме того по школе гуляют пересуды о моей личной связи с подопечным: якобы кто-то слышал, как Элиан обещал «написать сообщение» мне, и я ответил: «Буду ждать». Венцом ужасающего списка прегрешений стал наш воскресный выход в город. Мы, закончив с крестинами, позволили себе завернуть в булочную, потом прогулялись по набережной, после чего я провёл Элиана на автобусную остановку и оплатил ему билет. А ещё некоторых волнует то, что мы часто — не чаще, чем по средам — покидаем территорию школы вдвоём.

— Знаете, о ком в последний раз так судачили? О Катрин Виолет и отце Гюставе.

— Неужели? — я поддался любопытству. — И что же говорили?

— О чём?

— О Катрин Вио… Извините.

— Она прислала резюме сразу после того, как отца Гюстава перевели в Лош. По крайней мере, некоторые так считают. Я как человек не верующий, знаете, не слежу за местным клиром. А что было в действительности — не моего ума дело. — «И не вашего» — читалось в её туманном выражении глаз. — Но вы и Юнес…

Я уступил ей, пообещав впредь быть аккуратнее. Ведь и она, если быть справедливым, во многом мне уступает.

На большой перемене я увиделся с Элианом в кафетерии.

Разумеется, под неусыпным надзором стражей морального порядка я не мог поделиться новостями, к тому же Элиан торопливо проглотил обед и умчался играть в стритбол. Я остался доедать панакоту.

За стол ко мне подсела Виолет. Чудесным образом — вероятно, наблюдательности — она выяснила, что я пристрастился к яблочному соку, и потому угостила меня им. Я с удовольствием поднял стакан:

— За ваше здоровье.

Она кое-как улыбнулась, и вот мы пили и беседовали так же приветливо, как и раньше, будто никаких разногласий между нами не существовало. Во всяком случае, если речь не идёт о незыблемости церковных законов, я, что называется, сердечно люблю Катрин Виолет.

После недолгой паузы она облокотилась на стол и выразительно посмотрела. Её подобие улыбки и то растаяло, как кусочек панакоты у меня во рту.

— Вы человек желания, отец, — проговорила она тихо и твёрдо, не хуже гипнотизёра, намеренного что-нибудь мне внушить. — Вы знаете, о чём я?

Я призадумался, скорее для приличия, и кивнул.

— Я бы хотела поговорить с вами об этом.

— Охотно. Как насчёт у меня в кабинете после уроков?

Виолет, счастливая (если то, как она ритмично цокала ногтями по пустому стакану, можно считать проявлением счастья), упорхнула за пару минут до звонка. Я, не менее счастливый, что она возвращается на праведную стезю, допил сок и заметил на её стакане смазанный отпечаток помады.

Видит Господь, я изо всех сил готов был воскрешать нашу с Виолет дружбу.

По стечению обстоятельств Элиан узнал о предстоящей встрече. Когда я рассказал ему, о чём пойдёт речь, он в лёгком замешательстве переспросил:

— А вы смотрели этот фильм?

— Какой фильм?

— Ну, «Человек желаний». Старый фильм. Я вот недавно… Я говорил вам.

— Вы что-то путаете, дитя моё. Человек желаний — это пророк Даниил. Если хотите, приходите и вы.

Когда в дверь постучали, я очнулся над стопкой домашних работ по латыни, с которой так и не справился за несколько часов. Я задал терминальному классу какое-то несусветное сочинение и теперь сам над ним страдал.

Помимо того, я, вероятно, так медленно переходил от одной работы к другой, потому что размышлял о Виолет, о школьных сплетнях, о том, не дам ли новый, совершенно особенный повод злословить обо мне или просто чего-нибудь додумывать, если стражи местного порядка узнают, какие собрания я устраиваю у себя в кабинете по окончании рабочего дня. Ну, а вдруг я основал тут собственную секту?

С той же непринуждённостью, с которой я поначалу завоевал расположение коллег, пусть и немногочисленных, я стал его терять.

Первым появился Элиан.

Ради моей лекции он отказался от вечерней игры в стритбол. Но мотив этой трогательной жертвы остался для меня тайной: то ли Элиан до сих пор ревнует меня к Виолет, то ли всерьёз интересуется толкованием Библии — оба повода вполне могли бы в нём ужиться.

Виолет, войдя, растерялась, но против компании Элиана не возражала.

Он — свесил ноги с подоконника, она — устроилась на козетке, обнимая у груди книгу без видимых надписей. Обложка орехового цвета в жёлтую крапинку навевала мысли о бельгийских вафлях.

— Давайте начнём с пророчества о семидесяти седьминах, — вступил я, когда мои слушатели перестали ёрзать и обратили взгляды на меня. — То есть неделях. Тогда Господь впервые назвал Даниила человеком желаний.

Виолет с Элианом внимали истории о том, каким дорогим и желанным Господу оказался Даниил, каким судьбоносным оказалось его пророчество о Мессии. Даниил единственный предсказал с точностью до года пришествие и помазание Христа, пускай и не без ухищрений символизма.

— Как вы догадались, мой отец и… моя мать, да, выбрали Даниила мне в заступники неспроста, — я, должно быть, нелепо усмехнулся, опасаясь выглядеть тщеславным. — Но как бы мне это ни льстило, прошу не приписывать мне заслуги пророка. Я не более, чем Даниэль Дюфо.

В кабинете воцарилась тишина.

За окном позади Элиана, в небе среди зефирных облаков, кричали стрижи. Это почему-то всегда напоминает мне об августовских тёплых вечерах: вольная летняя пора тем слаще и тем чудеснее, чем меньше от неё остаётся. И хотя на дворе жаркий май, стрижи имеют над моим воображением вот такую власть, вселяют в меня своим кличем чувство неизбежного конца — не трагического, а закономерного, который я переживал столько раз и который переживу снова.

Виолет подалась вперёд, глядя на меня во все глаза.

— И… это всё?

— Похоже на то. — В застывшем между нами бездействии я лишь моргнул. — Что-то не так?

— Я кое-что другое имела в виду.

Элиан сейчас же присвистнул и с обаятельной ухмылкой почти что пропел: «Ну я же говорил», после чего обратился к Виолет:

— Не думал, что вам нравятся такие фильмы.

— Какие? — вежливо — и только — спросила она. Недоумение возрастало.

Элиан пустился в пересказ, щедрый на детали.

И то правда, думал я, вряд ли Виолет смотрит такие фильмы. Более того сам Элиан, похоже, в это не верил: он ни разу к ней не обернулся, не искал возможности разделить впечатления с ней. Ему разве что хотелось продекламировать с высоты подоконника сентиментальную историю о порядочном писателе-христианине, о закоренелом подростке-картёжнике, об их взаимной и трагической любви.

Я снова убедился, как Элиану нравится танцевать на острие ножа.

Не обращая внимания на Виолет, он толковал о красоте самоотречения и о Боге, о свободе и даже о священнике, сыгравшем роль, кто бы мог догадаться, священника, самого себя.

— Он, кстати, учился там же, где и вы.

— Вот как. — Я поспешил перехватить инициативу прежде, чем Элиан сболтнул бы ещё что-нибудь — Но, по-моему, мы не отгадали загадку мадам Виолет. О чём вы хотели поговорить?

Замолчав, я умоляюще взглянул на неё.

Виолет постучала пальцем по книге, затем положила её на край стола. Я с ликованием отодвинул стопку домашних работ.

Таинственная обложка оказалась пустой с обеих сторон, и я раскрыл наугад. Чтобы сменить русло беседы, прочитал вслух первое, что попалось на глаза:

— Повсюду жизнь стремится утвердиться, ведь хаос чужд извечно естеству. Во всём душа людская обретает<span class="footnote" id="fn_36769894_0"></span>…

— Чего-о? — возмутился Элиан. — А хотите знать про хаос? Я сейчас вам расскажу.

— Погодите, — бросил я и снова посмотрел на Виолет, теперь со скверным предчувствием. — Что это?

Элиан, верно интерпретировав мой тон, умолк. Только раскачивал кроссовками над полом.

Виолет, похоже, улыбнулась, а может, вовсе и нет — отвечать, тем не менее, она не спешила. Будто подначивая меня разобраться самому, только еле-еле повела плечом.

Я стал вертеть книгу и так и эдак, пока не вперился в пышный шрифт на титульном листе. «Человек желания» гласило название, занявшее средину.

Я с опасением скользнул глазами выше, уже зная, чьё имя там найду. Луи Клод де Сен-Мартен.

Меня словно ударило током. Я отпрянул на стуле.

В этот момент в кабинет постучали. Вошла Лафонтен.

Она, нисколько не удивившись собравшейся компании, поприветствовала нас, достала из кармана пиджака пару-тройку исписанных тетрадных страниц и надела очки.

Я тем временем уточнил, не в курсе ли она, кто такой «человек желаний»: очевидно, двух совпадений за день мне было мало.

Лафонтен не удивилась и этому: «Не в курсе. Но вот что я знаю наверняка: ваш отец — душка и очень любит вас. Как и все мы, конечно».

В полнейшем смятении я уткнулся носом в кулак и слушал директрису, по крайней мере, старался слушать.

Как выяснилось, отец Дюфо-старший хотел узнать о моих успехах на учительском поприще и, ради беспристрастной оценки, написал об этом письмо — настоящее, бумажное — прямо Лафонтен на адрес школы. Отеческая любовь вдруг обострилась в нём, и причина, как я думал, мне понятна.

— Надо же, как старомодно, точно для меня, — сказала Лафонтен. — Но почему он просто не позвонил мне?

Я с доброй иронией объяснил, что мой отец не умеет общаться с женщинами. По правде говоря, он намеренно их избегает, и письмо в его случае — широкий жест уважения.

— А вот кое-что и для вас.

Пока я распечатывал конверт, предназначенный лично мне, Лафонтен цитировала весьма деликатные подробности: отец отзывался обо мне как о человеке принципиальном и дотошном, но смел надеяться, что я такой пришёлся в Сен-Дени к месту.

— Смеет он надеяться, — передёрнул я.

Несмотря на некоторый прогресс в наших отношениях, чувством такта он не обзавёлся.

— Читайте дальше! — потребовал Элиан.

В письме ко мне отец выразил другую надежду: «Может, не при нас, но будущее будет более мудро, и мы окажемся правы, вот увидишь. Главное — не отступать».

Он написал это в пятницу, ещё до второго тура, а значит, он уже тогда считал, что мы сходимся в убеждениях. Едва ли укладывается в голове, что политика подарила нам шанс на общность.

Всё закончилось тем, что трое человек в моём кабинете, исключая меня, бурно обсуждали мои достоинства и недостатки.

Лафонтен первой отметила, каким сконфуженным и усталым я выгляжу. Я с благодарностью кивнул. Тем не менее, меня не заботило, восхваляли ли меня или третировали. Я был признателен уже за то, что директриса вихрем ворвалась в наши планы и нарушила их.

— Мадам, ваш автобус скоро отходит, — прозорливо сказала она Виолет. — А вам, Юнес, давно пора сесть за учёбу.

— Мне тоже пора, — я встал. — Надо успеть в булочную, пока не разобрали весь хлеб.

Элиан вызвался проводить меня до ворот.

Я шёл и не мог вспомнить, забрала ли Виолет книгу со стола. Мне бы очень этого хотелось, как и притвориться на следующий день — и все последующие дни и годы, — что этого эпизода с «человеком желания» не было. Смешать вот так Даниила с каким-то еретиком… Или же это я сам всё смешал? Да и в конце концов, терзался я вопросом, неужели я неясно выразил свою позицию? Зачем же Виолет продолжает донимать меня этим всем?

— Врать в полиции с таким честным видом, — послышался голос Элиана, и я осознал, что понятия не имею, о чём он говорит, — это надо верить в высшую цель. И они, значит, спрашивают: «Как долго вы знаете Жана?»

— Жана…

Повторил я это, вероятно, отупев от роя разрозненных мыслей.

— Да! Он то же самое спросил!

— Кто?

— Э-э… Этьен, — добавил Элиан без былого азарта. — Жан — это настоящее имя Руди. Этьену в полиции сказали. Вы слушаете меня?

Я остановился, постарался серьёзно взглянуть на Элиана и прошептал:

— Вы можете кое-что для меня сделать? — Его лицо вытянулось, он даже вынул руки из карманов. — Пожалуйста, разузнайте, какие именно слухи ходили о мадам Виолет и отце Гюставе. Это важно.

За те несколько мгновений, что Элиан с разочарованием на меня глазел, я сочинил правдоподобный аргумент своей просьбе. Но мне не удалось его озвучить. Слабый проблеск возбуждения на лице Элиана погас.

— Лучше бы вы попросили минет.

Мне полагалось оскорбиться, но я взял себя в руки и совершенно спокойно ушёл.

Мой интерес к Виолет ранил его, вот он и пытался ранить меня. Ночное сообщение с извинениями подтвердило мою догадку. Это была ночь с пятницы на субботу. Я, по-моему, не ответил Элиану, хотя не спал.

Никак не удавалось прекратить думать о Виолет: а что, если она всё же связана с «Опус Деи» и её задача — соблазнить ересью, а затем сдать меня им? Чем больше я размышлял, тем больше эта версия обретала черты реальности.

А раз уж так, я, безусловно, держусь замечательно. Новая идея (я трудился над тем, чтобы утрясти её в своём понимании, всю субботу) подарила мне подлинное спокойствие души. И тем лучше это раскрывает «совпадение», которое Виолет для меня подстроила: при большом старании в любой мистическо-еретической книге можно найти отсылки к Библии и использовать их. Виолет просто повезло.

Окончательно убедившись в происходящем, я с лёгким сердцем принял ванну, чтобы расслабить тело и мозг. События последних дней каруселью кружились в памяти: сплетни, яблочный сок, письма, задания по латыни, старый фильм… И священник.

Сыгравший в упомянутом Элианом фильме Марк Оресон — это имя мне было незнакомо.

Обычно, если кто-нибудь из выпускников семинарии чем-нибудь отличается — будь то громкая слава или безмолвная добродетель, — о нём с гордостью рассказывают на лекциях, его подвиги упоминают тут и там. Даже Симону де Бовуар не держали в тени, хотя с семинарией она не имела ничего общего.

Тем не менее, Элиан не ошибся. Оресон и вправду учился там же, где и я.

Я погуглил. В результате поиска над статьёй из Википедии значился книжный сайт. Так мне стало известно, что Оресон не только актёр, но и писатель.

С десяток разных книг — и ни об одной я прежде не слышал. Разумеется, ничего странного: «Тайна сексуальности», «Трансгуманизм», «Проституция… и что теперь?». Животрепещущие темы на грани между мученичеством и пороком, изученные под линзой верного христианина и рукоположенного священника — что может сильнее захватывать юных неокрепших прозелитов, будущих врачевателей души?

Но факт того, что никакую из книг я не встречал в семинарской библиотеке, свидетельствовал об одном: они неугодны Святому Престолу. Это объясняло забвение, которому предали имя Оресона.

Больше всего меня привлёк «Вопрос о гомосексуальности». Я готов был расщедриться на книгу, но медлил: под каким общественным прицелом я теперь нахожусь? Только «прогрессивного» имиджа мне и не хватало. Кроме того, я плохо представлял, каковы могут быть последствия согласно каноническому праву: ничего определённого не приходило на ум; я лишь знал, что неизбежно этим что-нибудь нарушу.

На ближайшем уроке латыни, который как раз выпал второму классу, я то и дело вязнул в прострации. А когда приходил в себя, ловил не только взгляд Элиана, но и вполне участливый взгляд Моники Фернандес. Вот это да, думал я.

После урока Элиан попытался завести былой разговор о Виолет и отце Гюставе, наверное, терзаясь затяжной виной.

Он, по его словам, так ничего и не выяснил: точно никто не знает, было ли что-то между ней и отцом, но появились они в городе почти одновременно, и даже в терминальном об этом знают мало, потому что это случилось ещё до них, а всё, что известно — сплетни, оставшиеся после выпускников. А ещё…

Я его остановил. Так получилось, что больше, после выходных, история Виолет и отца Гюстава значения для меня не имела.

Конечно, я бы поделился с Элианом подоплёкой своего вопроса, если бы был целиком уверен в своей теории. С другой стороны, я однажды уже испытал Виолет, заговорив об “Опус Деи” прямо, и она выдержала проверку. Это могло означать только одно: ни разу не выдав себя при мне, она уж точно не выдаст себя перед взглядом менее настороженным. Версия про её связь с организацией послужила мне психологической опорой: что бы ни происходило, достаточно не поддаваться на уловки, только и всего.

— Не будете ли вы так любезны исполнить другую просьбу?