17. In utero (1/2)

In utero (лат.) — в утробе

Записано в марте, 2017

В полдень следующего дня я всячески избегал зеркал. Увидел себя, только когда по-привычному оделся в сутану.

Ночное происшествие — не более, чем сон, один из множества на грани кошмара и просветления. Лишь салфетка в кармане — прикосновение бесплотных миров. Я переложил её в нагрудный карман, надел колоратку, розарий, браслет — здравствуйте, отец, рад видеть вас в добром здравии. Слыхали? В парке обчистили некоего месье.

Чудной переполох в Сен-Дени заварился ещё до моего прихода.

На пути от ворот и до фонтана мне встретилось больше учеников и учителей, чем можно было ожидать в обеденный перерыв. Вместо знакомого эха благовеста в исполнении рождественских колокольчиков — стрекот голосов, приглушённый и мерный. На меня смотрели так, словно знали, как и где я провёл ночь.

Из главного корпуса мне навстречу вышли Лафонтен и патрульный: очевидно, Лафонтен его провожала, о чём-то толкуя, а тот серьёзно кивал форменной пилоткой.

Я широко улыбнулся патрульному, как старому другу, только что целоваться в щёки не стал.

На этот раз у меня с собой имелось удостоверение личности, и хотя меня о том не просили, я вынул его: «Нет, пожалуйста, посмотрите». Патрульный посмотрел. Затем — на меня. Наконец улыбнулся. Сказал: «Моя смена закончилась, но я обязан был зайти. Теперь я уверен, что город в безопасности». — «Да, вполне», — сказал я. И он ушёл. Благородства в его тоне было не отнять.

— Я без понятия, отец, — сквозь застывшую улыбку произнесла Лафонтен, — положено ли им являться сюда вот так. Но не могла же я его выгнать. Знаете, он поймал девочку из пятого и расспрашивал о вас. Вы бы видели, что тут творилось.

— Могу себе представить.

Мы стояли у фонтана. Все взгляды, как софиты, направились на нас.

— У вас всё в порядке?

— Разумеется. Я просто гулял.

— По ночному городу?

Ещё немного, и мы бы кланялись зрителям, точно на сцене. Прежде того мы имитировали наслаждение не по-зимнему лёгким воздухом и панорамой ухоженного двора.

Сен-Дени изнутри похожа на маленькую крепость. И вот, в тот день её оборону прорвал некий слушок: отец Даниэль Дюфо во что-то ввязался. Слыхали? А мы ведь предупреждали: не такой уж он святой.

— Именно так, — ответил я. — И могу поклясться, что в ночном городе есть экземпляры любопытней меня.

— Кто может быть любопытнее священника в кромешной тьме.

— Вы правы. С фонарями тут какое-то бедствие.

Неподалёку на аллее, ведущей к стадиону, на фоне бесснежного палисадника, рдели рукава дутой куртки. Оттенок если не презрительный, то злой. Кулаки в брючных карманах. Под его надзором я чувствовал себя не лучше рыцаря, павшего в бою на глазах у принцессы. Гордое сердце никогда не достанется мне.

Мы глядели друг на друга через весь двор, я не двигался с места. Сколько вечностей истекло со вчера. Я так хотел с ним поговорить.

В мои плечи кто-то впился. «Даниэль, Даниэль, как вы? Что случилось? Почему?»

Аромат цедры едва не довёл меня до удушья. Или же так повлиял на меня вид уходящего Элиана, его пружинистая походка, его упрямая голова.

Однажды я уже пережил его упрямство и обиду: когда он рассиживал у меня на столе и я, не имея храбрости себе в этом признаться, испытал теплоту его груди. Тогда его сердце было так ко мне близко, как теперь было далеко. Дани лгал себе: возлагал на Элиана надежды, когда знал, что Элиан жаждет страстных возложений рук.

Жгучее, как привкус виски, подозрение травило закоренелую, годами отточенную максиму моей жизни: во мне нет никакого эротизма, никаких притязаний на слияние голодных друг по другу душ. Но что же это было, что во мне требовало любви Элиана в ответ? О, пресвятая Богородица, если бы мне предложили избавить этого мальчишку от его страсти ценой убийства совершенно всех чувств ко мне, я бы не противился. Во мне бы не осталось сил.

Бессильный, я сел на парапет фонтана.

— Вам плохо, отец?

Присутствие Виолет способно было меня доконать.

Я сник, прикрыл ладонью глаза и повторил: я мало спал, и об этом, наверное, уже всем известно. Также всем известно, что мне больше не двадцать и на нас надвигается антициклон. Пожалуйста, не зовите медсестру, сжальтесь надо мной и уйдите.

В тот день Элиан впервые за долгое время не пришёл на факультатив.

Как бы я ни старался не замечать, пустая парта заставляла сердце сжиматься, притягивала внимание, как аномалия, как телесный дефект. По окончании я наведался в беседку, на стадион, в библиотеку. Мы запросто могли разминуться. Посидев у иностранного корпуса, я ещё заглянул в кафетерий, а на выходе наконец столкнулся с ним.

— Элиан, где вы были?

Но он, задев меня плечом, прошёл мимо, как будто я — случайная вещь, досадная мелочь. Каков актёр.

Он, может, ждал, что я брошусь вдогонку, схвачу за руку и буду сокрушаться перед ним. Не знай я, что он влюблён в меня, так бы и сделал. Для него это — заигрывание, игра в пятнашки навыворот. Кто кого догоняет?

Он мог бы так неистово на меня наткнуться, чтобы мы повалились наземь и чтобы затем он отряхнулся и спокойно — полагаю, только внешне — ушёл. Чем равнодушнее он хотел выглядеть, тем жаднее казался.

Раз уж моя роль подразумевала охотничью стойкость, я решился: подгадал момент, когда матч на стритбольной площадке закончится, и умчался к общежитию — подстерегать.

Фонари в Сен-Дени не подводили.

Элиан фланировал энергично, в компании взрослых ребят из терминального класса, все они громко и беззаботно смеялись. На правую кисть он намотал галстук.

Только благодаря тому, что я не прятался в тени и меня все видели, Элиан тоже тихонько бы не увильнул: всем, конечно же, было известно, кто кому куратор и подопечный.

Один из парней, заметив меня, с проказливым сочувствием похлопал Элиана по спине, а Элиан напоказ вздохнул. Они снова рассмеялись, и лишь тогда он отщепился от компании и поплёлся ко мне.

Я стоял там как непрошенный гость, как пришелец, не понимающий ни слова на их подростковом языке и глупо улыбающийся грязным остротам.

С требовательным «ну?» он подступил чересчур близко, и снова благодаря тому, что мы очутились у всех на виду. Он, должно быть, боялся, что я заговорю о чём-нибудь секретном, что я об этом закричу. Он пах сигаретами и свежей испариной, не жевал жвачку, не застёгивал куртку, чтобы замаскировать запах, не стеснялся и не сводил с меня синих холодных глаз.

Они все там так пахли, в отличие от меня. Ему ничего не стоило вышвырнуть меня за пределы своего мира, как он швырял окурки, учебники, ручки, колпачки…

Я собрался с духом и опять задал вопрос: где он был, почему прогулял?

Его лицо исказилось, он поджал губы, как будто сдерживая улыбку: готов был надо мной насмехаться, но временил, выслушивая и не моргая. И это вдруг возмутило меня.

Такие взбрыки, шептал я сквозь зубы, вне отношений с куратором, это препятствует моим прямым обязанностям, и если уж он не намерен общаться со мной лично, пускай вообразит на моём месте Круара — или кого угодно, — но пускай отвечает мне, где он пропадал. Да, пускай отвечает, а не то я пойду к директрисе, я отправлюсь прямиком к Лафонтен, чтобы добиться его ответа.

Вытерпев несколько секунд, он разжал рот и с нарочитой расстановкой пояснил: «Не пришёл, потому что имел право. Это факультатив. И даже ни во что не влип. А вы?»

Он едва не ухмыльнулся — а может, всё-таки ухмыльнулся, — и обошёл меня, встал под молодой липой на обочине аллеи, куда не доставал свет фонаря. Опёрся плечом о ствол.

Пристыжённый ответом, я последовал под дерево, встал с другой стороны. Последний ученик взбежал на крыльцо общежития и юркнул в дверь, та с грохотом закрылась.

Мы молчали. Элиан то разматывал галстук, то снова наматывал, затем взялся хрустеть пальцами.

— Как ваши дела? — с овечьей покорностью спросил я.

— Мои дела? Отлично. Порезался о брекет, теперь ни кофе горячего выпить, ни картошечки поесть. Молюсь, чтоб до завтра истёк кровью. Чтоб всё это закончилось уже. А вы? Не скучали?

— Нет, пожалуй, только этим и занимался. И это была самая мучительная скука из возможных.

— Окей. Вы пришли рассказать мне, как мучились не из-за меня. Понимаю.

— Из-за вас, — выпалил я и, наклонив голову, глянул на Элиана. Он потупился на свой галстук. — Это не упрёк. Мне вас не хватало.

— Бред. — Он тоже покосился на меня. — Не надо дурака включать. Вы бы мне написали. И я бы приехал к вам.

— Среди ночи?

— Пешком бы пришёл. Не придирайтесь. Вы в курсе, о чём я.

Половина его лица пряталась за стволом, вторая — усыпанный подростковыми прыщами лоб под взлохмаченной чёлкой, ровная бровь, расслабленность в неярких линиях, в серых приоткрытых губах — смотрела на меня неподвижно. Он почти не дышал, как и я.

«Со мной такое было», — дуновением лёгкого ветра звуки вихрились между моих губ, невысказанные, несмелые. Если бы я признался ему, не означало бы ли это, что я приполз на коленях вручить ему своё «да»?

Так же в сумерках вглядывался в меня Жан: благоговение приподнимало все его черты. Выражение Элиана, напротив, было выражением человека, догадавшегося о своём диагнозе и наблюдающего за потугами врача-клоуна. Врача-лжеца.

Разрушив иллюзию, он оттолкнулся от ствола.

— Ладно, извините, ссать хочу. — И на ходу пожелал: — Приятной вам ночи. И счастливого Рождества.

Следующим утром я пришёл в Сен-Дени пораньше.

Ввиду подготовки к вечернему балу всем рукам, ногам и смышлёным головам нашлось применение. Я, как ответственный за имбирное печенье, раскладывал его по плетёным корзинкам в форме корабликов и вспоминал прошлогодний бал.

Приглашение Элиана в беседку. Моё видео. Алкоголь с Маэ. Отвратительность подвала. Интимность комнаты. Записи в блокноте.

Не удалось.

Я, к сожалению, не подумал о подарке. Но у меня имелась книга с цитатами, датами, грифельным портретом любви. Если сохраню трезвость ума, мне удастся. Нам удастся. Пусть и со второй попытки.

У себя в кабинете я вырезал аккуратный прямоугольник из тетрадного листа в клеточку и с лёгким нажимом стержня написал:

Сегодня в 22:00

в особом месте.

Д.Д.

Рафинированный хлыщ, выскочка, романтик — это обо мне.

К шести часам обитатели пансионата начали стекаться в актовый зал.

Фернандес, в жемчужно-белом платье с пышной юбкой, дефилировала под руку с Маэ. В густых волосах, собранных наверх, сверкала заколка, которая вряд ли удерживала буйство кудрей — так, украшение, да и только. Рядом с Маэ она, даже на каблуках, смотрелась как маргаритка под высоким, тощим бамбуком. Куда уютней маргариткам живётся под гибким ясенем. Им мог бы стать Элиан.

Правда совсем не в том, что у меня было право судить о подростковых романах.

Я, скорее, восхищался красотой Элиана и боролся с дискомфортом, вызываемым во мне Маэ. Элиан достоин лучших сравнений и с ясенем, и с липой, и — через какую-то дюжину лет — с буком под моим окном. Деревце, усыпанное лепестками голубых цветов, вместо драчливых ворон. Глазами я выискивал его белый классический костюм.

Появилась Лафонтен с её брошью-стрекозой. Стрекоз, со дня нашего знакомства, я тоже полюбил. Переливчатые крыльца, большие глаза — при нескладности, на первый взгляд, их длинного брюшка они очаровывают тем, как изящно вьются и зависают в воздухе, нарушают закон земного притяжения. Бесшумные, бесстрашные, деловые. Лафонтен.

За нею явился Нодэ, в красном мешковатом пиджаке с одной пуговицей и в зелёной, как лягушка, рубахе. Элиан регулярно докладывал мне о новостях, так что я соотнёс вычурный наряд со спектаклем: Нодэ в этом году всерьёз принялся за юмор и представит нам сценку. Для меня это было сродни театру варьете, а для учеников — стендап.

За Нодэ — Нуар, Рюшон и ван Дейк. Виолет в чёрно-бело-красном триколоре. Лицеисты из терминального класса, без Элиана.

Эрика и Клотильда — близняшки из шестого, обе в платьях из шёлковой ткани. Набожная семья воспитывает их примерными католичками. Они не пропускают факультативы, удивляют эрудицией и неоправданно сильно почитают меня.

В тот вечер они вручили мне гуашевую картину средних размеров: такую, что я без усилий обнял и прижал к груди. Наперебой девочки извинялись, что опоздали, ведь хотели подарить мне её ещё на день преподобного Даниила. Какая прелесть.

На картине и впрямь изобразили меня, восседающим на вершине широкой колонны, на манер аскета-столпника<span class="footnote" id="fn_36743038_0"></span>. У подножья колонны в позе Сфинкса лежал лев. Кое-кто из преподавателей остановился за моей спиной и вместе со мной любовался на художество, заслуживающее статуса иконы. Если бы только там не было выскочки-меня.

Художницей оказалась Клотильда, а Эрика нарисовала льва.

Для меня это было слишком прекрасно, так я близняшкам и сказал. Оглушённый восторгом, я унёс картину в кабинет, где примерил её к стенам: куда бы повесить? Вероятно, никуда. Гвоздей вбивать не полагалось.

Вернувшись в зал, я изучил макушки сидящих и протиснулся к старшим лицеистам, поинтересовался, не знают ли они, где Элиан. Они переглянулись и покачали головами.

Раньше времени я почуял дурное. Неужели история повторяется? Быть этого не может, он обещал, что то была последняя бутылка.

Может быть, думалось мне, он не в настроении для официальной части. Но когда погаснет верхний свет, когда заиграет Мадонна или какой-нибудь Duran Duran, Элиан должен ангелом снизойти на танцпол.

Со сцены шутил Нодэ, а воздуха в помещение становилось мало.

В качестве предлога я завернул пару кусочков печенья в бумажный пакет и вышел. Тень пластом пресмыкалась по аллее, то отставала, прыгала по бордюрам, то бежала впереди.

Как дрессированная собака — впрочем, без подобающего нюха, — я проверил каждый уголок, который хотя бы единожды, при мне или нет, действительно или мифически, посещал Элиан.

Последним местом было общежитие, куда мне так не хотелось вторгаться без оснований. Застань я его в комнате, в этом закрытом пространстве, пропитанном лишь им одним, его грёзами, полном моими стаканами из-под кофе и другими символами страстей, как бы он отреагировал? Как бы отреагировал я?

«Добрый вечер, месье де Брю. Не подскажете ли, Юнес у себя?» — «Триста третья? Вот ключ. Это такой паренёк со скобой и в полосатой шапке?» — «Когда вы видели его в последний раз?» — «До обеда. Сдал ключ — и с вещами на выход. Сказал, домой пораньше. Я и выпустил его».

Угодить в ловушку его комнаты, будто в зёв плотоядного растения, больше не казалось плохой идеей. Что угодно было бы лучше, чем то, что его попросту нет.

Я замер на крыльце с заволакивающей мой рассудок пустотой.

Каков актёр.

Он на дух не переносит свой дом. Он любит Лош. А мне выпала честь вкусить от изнанки города, которая вот уже, с наступлением темноты, расправляла ненасытную бездну. И если сокровищница моего благоразумия не исчерпывалась, то Элиан — это тот, кто поднимется за каким-нибудь Жаном «наверх, как обычно», согласится на бутылку джина и захлебнётся мутными водами Стикса, чтобы в совершенном отчаянии тонуть и страдать.

В который раз я обессилел, руки опустились.

Это я, пожалуй, доигрался. Домолился, донадеялся, что стараниями остужу накал. Вот он я, досадный порожек, об который Элиан не то что не споткнулся — бесцеремонно перешагнул, сбежал за территорию школы. А вне её я Элиану Юнесу — никто.

Я разыскал Лафонтен в актовом зале и со всем раскаянием сообщил, что халатно упустил своего подопечного, что потерял над ним контроль и что вообще всё рушится, тлеет и дымит.

— Прекратите. — Она словила меня за руку, которой я перебирал розарий. Я его истязал. — Записка от родителей? Он предупредил? У вас есть его номер? Не звонили? Бог с вами, Даниэль. Звоните. Я схожу к месье де Брю.

Первых два звонка Элиан проигнорировал. Третий — отклонил, после чего прислал сообщение о том, что он жив-здоров. «Наслаждайтесь балом, отец», — написал он вдогонку, пока я с дрожью в пальцах печатал: «Где вы?»

«Дома», — ответил он. — «Правда?» — спросил я. — «А когда я вам врал?»

Он не врёт, убеждал я Лафонтен, по крайней мере не в этот раз, а Лафонтен убеждала меня, что, безусловно, верит. Но «не на вере единой в детские клятвы построен школьный устав».

Она велела мне найти предлог для кураторского визита и поскорее. «Поскорее», к моему замешательству, означало не «после рождественских каникул», а «прямо сейчас». Последнее, что я услышал:

— Встречаемся у ворот.

Стремительно, как на промотанной плёнке, убранство актового зала сменилось безлюдностью коридора, дремотностью кабинета, уличной прохладой декабря. По ту сторону ворот начинался другой город. Так, на границе нехоженого леса по воздуху стелются запахи хвойной глуби. В своей новой ипостаси Лош отпугивал и завлекал. Гигантский хищный цветок.

Мы с Лафонтен спустились на площадь Верден и сели в её машину.

— Пятнадцать минут — и мы там.

Я посмотрел на навигатор, отбрасывающий блики по салону, и уставился в окно. «Нарцисс и Златоуст» были со мной.

«Не на вере единой… Дети… Не мелькнёт ли тот бар? А что, если он не дома? Дети — это такие люди, о которых принято печься как о самих себе. И не доверять им, как самым чужим на свете. Но при всей любви, при всей любви… Их принято не понимать».

Дети — это такие люди, твердил мой отец, которым желаешь лучшего: перестать быть детьми и катиться к чёрту.

В тот момент я был безупречным сыном для своего отца: уж очень далеко катился.

Лафонтен намеревалась припарковаться поодаль и ждать, но я попросил её возвращаться, если через десять минут я сам не вернусь.

— А как же вы?

— Возьму такси.

— Ночной тариф. Вы разоритесь.

— Зато я духовно богат.

Последнее прозвучало совсем уж безнадёжно.

В нерешительности я гладил обложку книги и репетировал в уме диалоги, которые никогда не произойдут.

Я представлюсь куратором, думал я. Скажу только это, отдам книгу и уйду. Стоило держать её крепко, чтобы не выронить постыдную записку, которую я спрятал между страницами. Однажды, написанная рукой влюблённого подростка, она была застенчивой отвагой его души. Написанная мной — вопль в прошлое, которое уже не исправить. Как самонадеянно я уверял себя, что, узнай я обо всём раньше, Элиан не успел бы вскормить в себе это чувственное и трагичное существо.

Лафонтен сняла руки с руля.

— По этой стороне третий дом. — И ободрила меня: — Вы всё делаете правильно, отец.

Фары потухли.

Я побрёл по обочине. Первый дом, второй… Или всё-таки первый, но большой? Внешнюю стену второго оплёл дикий виноград, для которого время остановилось в сентябре. Листья свисали тяжёлыми оборками. Чем ближе я подходил к углу дома, тем труднее двигались ноги, будто путались в ползучих ветвях.

Показался третий дом. Здесь каменный забор облагораживало нечто иное, тогда одеревенелое и сбившееся в клубки, как сухие водоросли, и крупно цветущее: по крайней мере, я и по сей день считаю, что омертвелые шелестящие комки, на которые я наступал, некогда были цветами.

Пускай запертые калитки с некоторых пор больше не преграждали мне путь, Всевышний смилостивился надо мной: та калитка поддалась, низом расчесав поросшую травой дорожку.

В окнах с распахнутыми ставнями горел свет.

Поднявшись на узкое крыльцо, я встал под навесом и приготовился совестливо улыбаться. Элиан так хотел сбежать, но я и тут до него добрался.

Не найдя ничего наподобие звонка, я постучал. Так стучат в фильмах недруги, пришедшие сломать главным героям жизнь. В отцовском доме тоже не было звонка: отец его снял, лишь бы честнейше притворяться глухим.

Дверь приоткрылась наружу, оттесняя меня на ступеньки. В ореоле сияния контуром вырисовалась женская фигура.

— Добрый вечер. Мадам Юнес? — Я щурился, потому и не мог определить, кто передо мной и не ошибся ли я ненароком в счёте до трёх.

— Кто вы?

Пожалуй, не ошибся.

Женщина предоставила мне возможность общаться с её головой, при этом бóльшая часть её тела пряталась за дверью, еле скользившей закрыться.

— Меня зовут Даниэль Дюфо, я куратор Элиана в Сен-Дени. Он кое-что забыл. — В некотором смысле мои ладони вросли в книгу. Я поднёс её к свету, будучи на расстоянии, только бы мадам Юнес не вздумалось её забрать. — Кое-что важное. Задание на каникулы. Я… Я могу поговорить с ним? Это не отнимет… То есть, разумеется, отнимет, но всего пару минут.

Я ощущал её настороженный взгляд — и с каждым мгновением неловкой тишины всё настороженней, — но не винил её. Так или иначе, я лгал.

В доме извергались красноречием телевизионные новости, мадам Юнес мяла кухонное полотенце. На этой ноте она вполне могла прищемить мне нос дверью — и дело с концом. Но:

— Элиа-ан!

Если Лафонтен в тот момент ещё не уехала, должно быть, крик донёсся и до неё. Своеобразный маячок, звезда из сигнальной ракеты: блудный сын дома, как и утверждал.

Мадам Юнес позвала дважды, теперь как бы оторвав первый слог от имени, как бы наказав этим за медлительность, что-то вроде: «Э! Лиан».

«И! Ду!» — раздалось на тот же лад со второго этажа. По деревянному полу зашлёпали босиком.

Дробь от его шагов коснулась стен, и, наверное, даже посуда в шкафах звенела — таким квёлым казался дом, а главное, я сам. Отзвук пронзил меня от ушей до колен, сердце молотило и словно набухало в груди, перекрывая мне воздух. Ничего мистического в том, что Элиан существовал у себя дома, на таинственном втором этаже. И всё-таки я воззрился в скупую дверную щель в ожидании чуда.

— Чё сразу орать? — возмутился он уже где-то совсем рядом. И тут выглянул из-за спины матери. Оторопел.

— Иди, это к тебе, — мать посторонилась, но ручку двери не выпустила.

— Простите, что так внезапно. — Я растянул губы и поднял книгу ещё выше. — Вы забыли.