11. Где тонко (2/2)

”Провокация”, — решил я и не ответил.

Как бы в примирение он продолжил:

— Франсис здесь всегда курил.

— Вы бывали здесь вместе?

— Ещё до Сен-Дени. С ним, с его друзьями… Забавно: я не знал их имён, они не знали моего. Так было принято. Один его друг где-то здесь живёт.

Вот о чём это всё, подумал я тогда. Это не день рождения Элиана — это поминки по Франсису.

С тех пор, как Элиан рассказал мне о брате, тот невидимым компаньоном повсюду нас сопровождает. Прежде он стоял стеной между нами, и, как только прекратил быть тайной, как только рухнул плотиной на пути у сдерживаемого течения, Элиан тут же затопил меня подробностями и нюансами. Говорил, говорил, говорил… Особенно в тот день. Я, по большей части для равновесия, молчал.

— Смотрите.

Я проследил за взглядом Элиана: снова восьмиугольные крыши-капироты Сент-Ур, теперь — угрожающе чёрные на фоне чистого неба.

— На что похоже?

— На карандаши, — нашёлся я. — На хорошо очиненные грифели.

В пасмурные дни того и жди оставят на облаках разводы.

Элиан картинно выдохнул дым вверх и произнёс так, словно был в разы меня старше:

— Вы светлый человек, отец Дюфо.

— А по-вашему, на что?

— Не знаю. — Он затушил сигарету о забор, оглянулся и, не обнаружив урны, пихнул окурок в карман. И вновь поднял глаза к Сент-Ур. — Они огромные и страшные. Но для вас — всего лишь карандаши. Церкви вас, значит, не пугают. Вы в них свой.

— Глубокий анализ, — заметил я и поправил на шее розарий.

Надо же: священник не боится церквей.

Элиан на это притворно похихикал и — распахнул деревянную дверь в каменном заборе, спрятанную под виноградником.

Я был рад вырваться из этого укромного места. Томительную уединённость источала сама почва, питала корни растений, каждую биоразнообразную сердцевину молчаливых цветов. Обманчивая уединённость, когда каждый цветок наблюдает веками и гадает о том, кто мы: рабы или короли? Воины веры, любовники, фрики? Боже правый.

Мы снова оказались перед церковью — совершили круг. Элиан только бровями проиграл, как будто дверь в стене была его фокусом.

”Пить хочу”, — вздохнул он и опять куда-то направился. Мне в некотором смысле нравилось не задумываться о том, где мы закончим в следующие несколько минут.

Куда важнее, что загадка встречных взглядов — беззастенчивых, готовых укорять — потихоньку отверзала самое нутро: я с абсолютной осознанностью смотрел по сторонам.

Вот компания улыбчивых людей, с которой просто так не разминуться в узости средневековой улицы: скользнула по нам глазами и посторонилась. Раздался смех, шёпот. Воображал ли я?

Жажда мучила и меня, я понял это внезапно.

Насвистывая, Элиан завернул в очередную арку, неприметную, неожиданную выемку в стене — сад Сен-Луи.

Я влачился следом, не различая, о чём Элиан щебетал, и вслушивался в отдаляющиеся голоса, в вольготный хохот… Не окликнет ли кто-нибудь, не бросит ли угрожающее «эй», не догонит ли, чтобы припереть меня к шероховатому бетону и потребовать объяснений: что это я себе позволяю и кто дал мне, священнику, право шататься с мальчишкой рядом, наедине?

Нет. Всё стихло.

А пью ли я воду из-под крана? Да.

Этим вопросом Элиан застал меня врасплох.

Пейзажи, сменяющиеся волчком, замерли. Мы наконец-то сели на террасе ресторана, в островке прохлады под белым зонтом.

Дубовые столы, раскладные стулья, два стакана, до краёв полные водопроводной водой, капельки на кромке разбиваются о сухие губы — хорошо. И вновь мы не потратили ни цента. А я всерьёз был при деньгах в тот день.

Элиан в два присеста выхлебал почти всю воду, остаток выплеснул на себя, съехал на стуле и переплёл пальцы на животе. Изломанные струйки блестели на шее, тёмными потёками проступили на ткани, но вскоре побледнели и высохли. Никаких меток страсти на видимой коже с тех пор, с самой зимы.

— Прошлым летом были здесь с бабулей, она приезжала. — Он ленно вытянул ноги. — Это был цирк. У них там гостиница. А, нет, подождите, — поднял указательный палец и нарочито поправил себя, собрав губы в трубочку: — Гостевой дом. Во как. Цены — лютые, половина меню — не в наличии. Класс. Только что, уж извиняюсь, пришлось поклясться, что вы из Сент-Ур, а то и этого б не дали. Говорю им, значит, вы называетесь «Домом священника», а священнику и воды не подадите? Ого, месье, ну вы и… приколисты. Вот они обалдеют, если явятся сюда, а вам не семьдесят и вы такой модник.

— Простите? — Слушал я вполуха, но тут отставил стакан.

— Думаете, я шучу?

Снова двинув бровями, Элиан покосился в сторону обзорной площадки: панорама восточной части города, река, а возле забора — две девушки с сумочками из чего-то вроде ротанга. Их похоже, сблизил личный, задушевный разговор, при этом поглядывали они точно на нас.

Я же до этого, наоборот, прирос вниманием к саду, плавящемуся в духоте, и не замечал, что, кроме сада, окружает нас.

Правильные формы, квадрат стриженой, как на поле для гольфа, травы рядом с квадратом поменьше, усыпанным декоративной корой между цветками и побегами: кустик петрушки, маргаритка, гиацинт. Всё красивое, аккуратное, как оригами. Две дорожки накрест под прямым углом — сплошной квадрат из квадратов: как легко его представить, как свойственно человеку тяготеть к спокойной простоте, как преисполнена она гармонии и тихого волшебства жизни. И как — о, как? — из любителей этих скромных совершенств пробуждаются такие сложные, непостижимые создания? Что их обуревает, когда они обнаруживают нас? Отчего квадраты в квадратах их прельщают до безмолвной радости, а пара из преподавателя и ученика, из юноши и его сопроводителя, из, может быть, духовника и прихожанина, — пара таких же обыкновенных, как они сами, людей баламутит и приковывает взгляд? Что даёт им повод подозревать меня? Что со мной не так?

Элиан помахал девушкам и развернулся ко мне.

— Видите, стоит вам надеть человеческую одежду, и женщины сворачивают себе шеи.

— Боюсь, дело не в этом.

Элиан ухмылялся, а я — нет.

— Ну да. Если бы я рисовал «пустые надежды» — как вы рисовали распятием «любовь», помните? — это был бы ваш воротник.

— Чем же он вам не угодил? — я коснулся колоратки: она была на месте, прилегала ровно.

— Слепит белизной. — И затем: — Это на их лицах написано, без обид.

Впрочем, он, как и заявил, был не в шутку прав. Если бы не воротник, едва ли кто-нибудь удостоил меня интересом.

Девушки испарились. Я намеренно уставился на сад, только бы не выдумывать себе подходящие выражения, реакции, глупые усмешки, как если бы был виноват.

Когда мы с Элианом остались одни, я и сам откинулся на спинку стула. Ветерок так прибился зноем к земле, что поднимал лишь пыль, задевал петрушку и края моих отутюженных брюк.

— Я кое в чём признаюсь, — сказал Элиан и выжидательно посмотрел на меня. Я тоже на него смотрел, может, заинтригованно, может, как-то иначе, но наверняка больше не притворяясь, не цепляясь взглядом за сад. — Можно?

— Конечно.

— В день, когда вы ходили к ван Дейку… Вы говорили обо мне?

— С чего вы взяли?

— Слышал кое-что, — уклончиво ответил он. — Он звонил Маэ домой.

— Насколько мне известно, судьба Маэ вас не беспокоит. — И я упёрся подбородком в руку, подыгрывая Элиану: ну, что ещё скажете?

И он сказал.

— Значит, не отрицаете.

Я пожал плечами.

— Если о вас не говорю я, говорят другие. Так уж лучше я.

— Вы думаете, что защищаете меня. — Он не спрашивал, и мы оба промолчали. Я ждал. Элиан сосредоточенно выпячивал нижнюю губу, поглаживал стакан. — Это я защищаю вас. А когда вы вот так вступаетесь за меня, нарушаете мои планы.

Я не вытерпел, заулыбался, спросил сам — от чего же меня защищать?

— В целом и общем — от сплетен. Вы не очень-то вписываетесь в коллектив, я вам об этом говорил. И только дадите слабину, на вас набросятся. То ли дело Юнес, — и он рассмеялся, раздулся от важности, выставил ладонь, перехватывая мою реплику: — Уже вижу: вас пытаются уволить, а я такой с ноги в директорский кабинет и — здрасте, по карманам взрывчатка. Ну, солярка там, селитра — в деревне этого полно.

— Так вот почему вы выбрали естественные науки.

— Ага, вот так.

— Элиан, — я наклонился к столу. Если уж ворошить прошлое в тот день было в порядке вещей, я решил воспользоваться этим. — Месье ван Дейк сказал, вы поставили Нодэ ожог.

Элиан, не меняясь в лице, закатал рукав футболки, прежде закрывающий руку едва не до локтя, и тоже придвинулся к столу.

— Вот такой.

На коже выше локтя белел шрам — неправильный треугольник, как маленькая заплатка.

— Сошла без боли, как растаявший воск, — он будто бы кичился этим. — Вместо извинений. Я тогда по-честному спросил у Круара, что мне делать, но он ничего толком не сказал. Вот я и решил это по-своему.

— Значит, вы пожалели о сделанном?

Я всё искал лучик милосердия в этом подростке, сочувствие к кому-нибудь, кроме его брата и, возможно, меня.

— Нет, я… — Элиан на несколько мгновений закрыл глаза, собираясь то ли с мыслями, то ли с терпением. — Я неправильно отреагировал. Мне надо было это исправить.

— Что, если вы неправильно отреагируете, когда у вас будет взрывчатка в кармане? — Он фыркнул, а я настаивал: — Можете мне кое-что пообещать?

— Да ладно вам. Пока всё нормально, всё… будет нормально.

— Как это понимать?

— Ну, если всё вокруг нормально, то и реагирую я нормально, без взрывчатки и всего остального.

— А если вокруг всё не очень нормально?

— То разницы уже никакой.

— Послушайте, если вы будете защищать меня с помощью взрывчатки, мне придётся защищать вас от последствий. Это порочный круг.

— Ну и?

— То есть вас это устраивает?

Элиан сложил локти на столе и нахмурился, будто нам предстоял неприятный разговор.

— Хорошо. Давайте начистоту. От Франсиса всегда пахло, как это называют умные люди, типа Круара, деструктивным поведением.

”Нет, давайте всё-таки о вас”, — хотел я предложить, но повременил.

Есть нечто иносказательное в том, что и как он рассказывает о брате. Он сам в такие моменты становится немного Франсисом — или Франсис становится им.

— Несмотря ни на что, когда Франсис возвращался домой, он меня защищал. Неважно, приходил ли он за своими вещами, или проведать нас с мамой, или чтобы попросить денег, или чтобы переночевать после ссоры с его женщиной, он… защищал меня. Он меня учил. Когда я начал сам, назовём это так, отбиваться, он стал приходить реже. Появлялся — говорил, что я молодец, что гордится мной, и снова пропадал. Стал реже звать меня на прогулки с его друзьями. Я, конечно, не обижался. Но я взрослел, понимал больше, и… Может быть, он боялся брать меня с собой. Они курили траву, это я знал лет с десяти. Но чем ещё они занимались… Они потому и имён друг другу не называли. В общем, всё это хоть и бесило меня, в целом жаловаться было не на что. Мне так казалось. Пока он не угодил в заварушку, из-за этого своего конченого… друга. Словил печенью нож по рукоять, в больнице скончался. А всё это, знаете, почему?

Я боялся моргнуть. Васильковые глаза увлажнились. Но Элиан точно не собирался, как бы он сам выразился, давать слабину.

— Потому, что ему, кроме того урода, больше некого было защищать.

Он отвернулся.

Тень от зонтика накрыла соседние столы, лучи ползли по террасе. Поумерилась жара, — или мы давно остыли, — а солнце обосновалось на закатной стороне неба. Но мгновение повисло между нами, пронизанное птичьими криками и звяканьем посуды вдали. Сад Сен-Луи, столетний сад с шезлонгами, с нами, опоздавшими улизнуть прежде, чем час откровений просочится сюда, — милый садик пух от момента, закупорившего течение времени. Только кровь билась, шелестела, как городской ропот внизу.

— Вы вините себя?

Элиан мотнул головой.

— Я говорю вам, где тонко. Мне нужно что-нибудь защищать. Не хочу звучать пафосно, но, — он слепо вперился в свои ужасные ногти, — вы вроде как этого заслуживаете. Вы…

Стук по столу: раз-два — указательным пальцем и средним. По очереди, одновременно. Безымянным. Раз, два, три. У меня поджилки затряслись — такой разверстой и покалеченной трепетала передо мной его душа.

Мне хотелось взъерошить его волосы: ну, что это вы? Смелее, Элиан, смелее — смелее вас никого нет.

Две линии между бровей, опущенные веки и дуги ресниц, румянец, малиновой рябью доставший до его ушей. Если бы я мог сдержать ток мгновений и, как художники пишут с натуры, сочинить какой-нибудь стих, он бы получился самым благонравным, мученическим, славящим Господа за чудо: в абсолютную форму человека Он вдохнул чистейшую идею искренности. Вот так я полжизни читал проповеди об этом и не воображал, как она, настоящая искренность, выглядит, как её на самом деле зовут.

— Всё в порядке, — сказал я тихо.

Невостребованная ласковость прихлынула к рукам, задержалась на кончиках пальцев — я отодвинулся от стола и взялся за крест.

— Вы живёте эту жизнь и не черствеете, — промямлил Элиан. — Не представляю как.

— Есть один секрет.

— Да, отец. Да, — всё-таки он улыбнулся, пряча глаза. — У вас всего один секрет. Это-то и странно.

Тени приметно удлинились, когда Элиан пришёл в себя. «Донжон!» — распорядился он как ни в чём не бывало, и мы вновь пустились в путь по мостовой.

В донжоне мы тоже бывали, но по дороге запоем обсуждали и то и это, и камеру пыток, и настенные рисунки, и крутые спиральные лестницы, после которых мутит.

Тем сильнее меня сбило с толку, когда Элиан отпрянул от входа в донжон, словно натолкнулся на магнитное поле в дверном проёме. «Семь часов», — как будто объяснил он, с чем бы я и не поспорил. Но расписания на донжоне не было, и мне оставалось гадать, с чего такая перемена.

Сопровождаемые его свистом, мы прогулялись под стенами донжона к ещё одной смотровой площадке, самой одинокой, неухоженной. Против надменных замка и башен её прелесть жухла колючей травой. Зато настырный вьюнок разросся, и учись я тогда в начальной школе, с каким удовольствием сорвал бы один и вобрал бы в себя аромат так, что цветок, нежный, как крылья бабочки, приклеился бы к носу. Кроме самого Господа, никто не видел меня таким дураком.

У каменного парапета на краю площадки призрачный аромат детства растворился в настоящем. Воздух пах нагретой солнцем соломой — или, может, стелющимися сорняками, набрякшими на одичалых возвышениях замка. Ещё выше — след от самолёта и холмистые эфирные облака, повсюду оттенок ядовитой киновари, жжёной земли: это кровли домов излучались в небо, отдавали накопленную за день энергию. Кожу на предплечьях исподволь пощипывало, я рефлекторно растирал её и сам от этого морщился.

Больше ни свиста, ни коротких переговоров, ни жестов. Мы стряхнули с себя романтику садовых бесед. Наконец тонкость, о которой обмолвился Элиан и которая грозила нам двоим порваться, предстала предо мной чётко-чётко, на фоне двускатных крыш.

Правда, я не сразу это разобрал.

Сначала я увидел несчастные кеды Элиана. Один за другим они оказались на парапете. Скрип подошвы о камень.

Он выпрямился.

Боже милостивый, подумал я в тот миг, что он творит?

Без единого звука — только шорох тканевых шорт — он сунул руки в карманы.

— Элиан?

Я чуть было не схватил его за одежду, за голые ноги — лишь бы самого себя успокоить. Но не схватил. Он не собирался прыгать. Не смотрел на меня, не отвечал.

Нет, он не из тех, кто «ловит нож по рукоять», и парапет высотой не доходил мне и до средины бедра, в иной раз я бы присел на него и, может быть, поставил стакан с кофе. Но в тот раз за его краем уже не простирался Лош, — за ним багровела бездна тончайших нитей, которые, прыгни туда кто, не выдержат. Для Элиана я — лишь одна из них.

— Элиан, прошу вас…

— Боитесь? — Его голос дрогнул неестественно весело.

— Само собой. Слезайте.

— Я тоже боюсь, — он оглянулся и потянулся ко мне. — Колени трясутся.

Мы поймали друг друга, вцепились, я сдавил его руку у локтя, он — мою. Вспотевшая ладонь держала крепко, и я поверил: ему страшно. Но зачем? Если он боится высоты, думал я, для чего он доводит себя и меня?

На его губах блуждала чудна́я усмешка, как некий трафарет, скрадывающий с лица всякую правду. Так он и стоял вполоборота, тугой и собранный, волосы на затылке торчком.

— Слезайте, — попросил я, на что он вдруг стал отклоняться от меня, сгибая колени. Руки в хватке напряглись, обгоревшая кожа под его пальцами ныла. — Перестаньте, что вы…

— Завишу от вас.

Со словами наружу изверглось дыхание, неровное, ломающее трафарет и колыхающее грудную клетку, вверх-вниз. И снова вверх. И снова вниз.

Я упирался ногами в гравий. Мой вес, моя инертность ощущались так, будто тело не было моим, будто его на меня взвалили. Если бы я мог, я бы ринулся вперёд, дёрнул бы на себя, сгрёб бы взбалмошного Элиана с парапета и, как поступают со взрывчаткой в боевиках, бросил его подальше на поляну, прямо в заросли вьюнка. Пускай взрывается там.

Но он не был ребёнком, у меня бы не вышло, я бы только навредил — да и не умел я вытворять такого. Впрочем, и взрослым он тоже не был.

— Сейчас — завишу.

— Разумеется, и я от вас. Элиан…

Мне казалось, его ноги всё хлипче касаются опоры. Он покачивался над пропастью лишь слегка, как неисправный маятник, если только глаза мне не врали и раскачивался не шаблон реальности в моей голове.

— Ни от ван Дейка…

— Конечно нет.

— Ни Фернандес…

— Вы правы.

— Ни Маэ…

— Вы мстите мне? — Маятник застыл. Моя рука устала, плечо начинало неметь, и не могло быть такого, чтобы Элиану это нравилось больше моего. — Испытываете? За что?

С человеком на оконном карнизе, с дулом пистолета у виска или с детонатором в руках говорят по-другому, и я всерьёз не знал как. Я, конечно, принимал исповеди, когда мне признавались в умысле покончить с собой. Но Элиан был не из тех: не из верующих, не из самоубийц. По крайней мере, о последнем Круар в досье не упоминал.

Как бы мне хотелось сказать ему: я вас понимаю. Мне известно каждое ваше потаённое сомнение, и поверьте мне, доверьтесь: бояться нечего, вы не совершили ничего плохого, я вступлюсь за вас опять, что бы ни случилось, сколько бы ваших планов я этим ни нарушил. Хотел бы, но не понимал.

Тот вечер не был вечером моего благородства. На пьедестале устроил перформанс Элиан. Потому и вечер, и день, и моё терпение с иссякающей силой принадлежали ему. Но если он и впрямь так дорожил мной, неужто не стал бы меня слушать? Я вот-вот подал бы ему вторую руку, чтобы всё это прекратить.

— Спускайтесь и объясните мне, ну же. Элиан, мне очень жаль! — я заговорил громче.

И я не лгал.

— И это, и ваша селитра по карманам — не надо. Это худшее, что вы можете с нами сделать. Пожалуйста, вернитесь на землю. Даю вам слово, я…

— Я люблю вас! — выпалил он.

— Боже милосердный, я вас тоже! Спускайтесь!

Кровь отлила от его щёк, и тогда я по-настоящему понял, что положено мне было понять: ему ведь куда страшнее.

Потому что если падать, то ему, и уповать на его доверие — как я вообще мог? Разве не доверяет он мне больше, чем я способен вынести? Разве не звучит он так, будто готов со мной попрощаться? Да ведь последний год моей жизни в Лош — это один единственный Элиан Юнес. Я должен был его понять.

— Да, конечно, — внезапно для себя я рассыпался в мольбе, раньше, чем успел додумать свои отчаянные мысли, — конечно я люблю вас, неужели вы сомневались, неужели это я заставил вас сомневаться? Простите. Господь видит, как много вы значите для меня. Вернитесь сюда, прошу вас!

И я не лгал.

Померещилось, что я не мог больше ждать. Попытался двинуть по гравию пыльной туфлей. Разве ждут так долго те, кто любит?

— Нет! — он не крикнул — гаркнул. Напугал. — Перевес! Я же, блин…

Он глянул назад, вниз с обрыва, и закрыл глаза. Открыл. Загрёб воздух свободной рукой, чтоб устоять в прежней позе. Теперь-то он паниковал.

Я взялся советовать и предлагать, присесть ли ему или не ёрзать на уголке парапета, а он всё причитал: «Держите, отец, я сам. Не подходите, держите», не подходите, держите, просто держите, держите, держите, держите, Даниэль! Он вспомнил моё имя.

Уж сколько липких часов прошло, пока мы выстояли на манер арт-инсталляции, достойной Токийского дворца<span class="footnote" id="fn_36719233_2"></span>? Ни одного, пускай казалось иначе.

Я весь взмок, но заметил это лишь погодя, когда Элиан соскочил с парапета, кое-как пробежал до поляны и упал на колени, а я пошёл за ним.

Не имея понятия, что делать, я обнял его.

Он привалился плечом к моей груди, и я наконец пригладил волосы на его затылке. Оправился он, тем не менее, быстро. Продемонстрировал мне дрожащую кисть.

— С ума сойти.

— Что это было? — спросил я шёпотом, стыдясь узнать ответ. — С чего это вам взбрело в голову?

— Взбрело что?

— Сомневаться.

— Ой, — он высвободился и плюхнулся в траву сбоку от меня.

На коленях вместо привычных синяков и ссадин после игр на стадионе — лишь чёрные крупинки. Не стал ли он тогда из-за наших прогулок реже играть?

— А с чего вам взбрело в голову, что я сомневаюсь? Не-ет.

Он сорвал травинку, смял, сорвал ещё одну.

Жары как и не бывало. От сбитой, нетоптаной земли дунуло прелостью.

Я смотрел на Элиана, а он на меня — нет. Затем и вовсе сложил руки на коленях, опустил на них голову и вздохнул.

— Я вас обидел?

— Не обидели, — проворчал он.

— Но это же не просто так.

— Не просто. Это… — из-за баррикады из рук показались лишь неподвижные брови и блестящие глаза. — Это ваше задание на лето.

«Как я, по-вашему, догадаюсь?» — «О браслете же догадались». — «Это совсем другое». — «Нет, Даниэль. Это всё — одно».