10. Подарок (2/2)
— Господи, отец, — на свой лад закатив глаза, он уселся обратно на стул. — Вы правда этого не видите? Честно? Они считают, что вы такой же, как и я. Безнадёжный.
— Что вы, дитя моё, я полон надежд.
— Не в том смысле.
— Хорошо. — Элиан, по-видимому, не понял намёк, и я сказал иначе: — Чужие надежды у меня не на первом месте. Если бы я оправдал надежды своего отца, знаете, где бы я сейчас был?
— Вас сравнивают со мной, — настаивал он. — Это же бред сивой кобылы. Кто вы и кто я. Они вам на меня даже жаловаться не хотят, думают, вы мне всё с рук спускаете.
— Прямо-таки не хотят? — Я тронул листок: — А это тогда что?
— Ай, — он махнул рукой, — это ерунда. Нужного количества слов не выжал. Выжал бы — Нери плевать хотела, что я там пишу. Ей это, ну, для галочки. Короче, дело не в том.
— Послушайте, даже двух одинаковых снежинок не бывает. А для глаза они все — одно и то же. Что это меняет?
— Что-то меняет. К ним относятся так, как будто различий нет. А я… Мне до вас, как это сказать… не дотянуться, что ли.
Он помолчал, рассматривая свои ногти. Затем поднял на меня взгляд и сидел с жалостливым и в то же время дерзким видом. Это сложно описать.
Я, наверное, выглядел так же, когда сообщил отцу, что собираюсь поступать в Парижскую семинарию. Моя дерзость причиняла мне неудобство, неестественно ложилась на тон голоса и выражение лица: я не так уж часто протестовал открыто, ещё реже требовал чего-то и никогда не заявлял, что будет по-моему и никак иначе. Но насчёт Парижа я подразумевал именно это.
У Элиана с умением дерзить проблем нет. Загвоздка таилась в чём-то другом.
— Я нахожусь в метре от вас, — пошутил я, чтобы он перестал супиться. Весь этот повод, по которому он сотрясал руками, казался мне надуманным, пусть и неожиданно трогательным. — Дотянетесь, если захотите.
— Имею в виду, что…
И он снова сказал всё то же, разве что обернул это в новые фразы.
Подобное он утверждал о Виолет: ей до меня не дотянуться. Не терпелось спросить, на какую такую вершину он меня поместил. Но, слушая дальше, я отбросил воспоминания. В настоящем водопад его эмоций точил лишь два берега — мой и его, разливаясь и соединяя, и мне не хотелось его прерывать.
Элиан вскоре обосновался под распятием на подушке и совсем увлёкся монологом: морщил нос, передразнивал Нуар, цокал языком. Это он здесь хозяин, думал я, а я — его зритель и гость.
— В общем, говорю же, — как бы в заключение повторил он уже без колебаний, — я вам не ровня.
Может быть, в иной ситуации я бы ответил, что ему, не сравнимому со мной, не о чем жалеть, он ничего не потерял. Да и не похоже было, чтобы он стремился мне подражать.
Но его слова звучали так сладко, что я оставил эти мысли при себе.
Я словно парил в тëплом эфире, убаюканный мелодией его голоса, его искренностью; стул подо мной и полированная поверхность стола, сочинение, где гладкость страницы нарушил его почерк, бумажные поры, залитые высохшими чернилами — я знал об этом всём, но не чувствовал, предметы вокруг меня рассредоточились, растворились, оставив после себя только зыбкие контуры.
Недремлющая часть меня предостерегала, что это может оказаться ухищрением Элиана: мы — не одно и то же, говорит он, но смотрите, мы вместе, как бы против остальных, такие непонятые… А закончится всё словами: ”Давайте без замечания”. Я бы, наверное, рассмеялся.
— Месье Круару на вас жаловались?
— Постоянно.
— И что он с этим делал? Сразу писал в дневник?
— Он… говорил со мной. Ну, знаете, как психологи говорят. Задаст умный вопрос, а мне потом распинаться.
Мои подходы принципиально не отличались. Да и, если быть честным, Нуар и ван Дейку было безразлично, пишу ли я в дневник, веду ли беседы с Элианом или молюсь за него: они едва ли обращались ко мне узнать, что я предпринял после их жалоб. Им, как и мне в своё время с Маэ, нужно было лишь разделаться с ответственностью, переложить её на кого-то ещё.
Элиану, конечно, чудилось, будто всем до него есть большое дело, а вместе с ним и до меня — так, наверное, слепит актёра прожектор на сцене. Но сказать ему об этом в тот момент было бы таким же кощунством, как вдруг явить перед актёром пустой зал.
— Я тоже с вами говорю.
— Это другое.
Он откинул голову на стену позади себя и посматривал то в потолок, то куда-то в окно.
Там, должно быть, флегматично колыхались кроны деревьев, вплетались в закатные лучи. Я мог лишь представлять. Оскудевшие движения Элиана, капризная нижняя губа, даже щелчки в запястьях, будто суставы из пластмассы — всё это меня гипнотизировало.
Он продолжил:
— Круар не высказывал мне своего мнения. Он только спрашивал. Складывалось впечатление, будто я говорю сам с собой. Я видел его на том же месте, где сейчас вы, но всё равно… было как-то пусто. Даже если бы я хотел ему угодить, ну, знаете, в благодарность за терпение, что ли — я не мог, не знал как. Поначалу это было прикольно: никто не диктует, как себя вести. Но потом… Когда долго говоришь сам с собой, начинаешь сходить с ума. Может, потому я и делал всякое, и на меня за это, само собой, жаловались. Я однажды, после кое-какого случая, спросил у него: что мне, по-вашему, нужно сделать? Извиниться? А он такой: а ты сам как думаешь, что тебе нужно сделать? Блин, да если бы я знал, я бы не спрашивал. Логично?
Он, как в неком разочаровании, покачал головой.
— Месье Круар доверял вам и не хотел на вас давить, — предположил я.
— А я? Чего хотел я?
— Наверное, больше его личного внимания? — Я пожал плечами и улыбнулся. — Я бы истолковал это так.
— Видите, — Элиан тоже улыбнулся. — Он бы на это ответил, что не читает мои мысли.
— Так, может быть, это вы до месье Круара не могли дотянуться?
— Может быть. Но он не дал мне шанса понять его.
А меня Элиан, значит, понял. Уж не это ли он утверждал?
В целом я не мог избавиться от чувства, будто в течение всего разговора он пытался вытащить меня на сцену: рассуждая о Круаре, он противопоставлял его мне. Каким, по мнению Элиана, не был или был Круар, был и не был я сам.
— Так что насчёт вас? — Я намеренно вернулся к прежней теме. — Вы встревали в неприятности, чтобы привлечь внимание месье Круара. При этом моего внимания вам, кажется, хватает и в неприятности вы ввязываетесь не так часто. По-моему, здесь нет противоречий.
— Вам на меня не жалуются. — На его лице отразилось довольство, будто он обвёл меня вокруг пальца. — Это не одно и то же.
— Возможно, вы повзрослели и больше не творите того, на что стоило бы жаловаться.
— Честно?
Я ждал, что он продолжит, но Элиан молча глядел на меня. Даже разминать суставы перестал.
Я бы, само собой, согласился: какой дурак выберет ложь?
Теперь мне ясно, что его вопрос означал две вещи: во-первых, мои догадки были неверны; во-вторых, правда мне бы не понравилась.
Возможно, было и кое-что третье: Элиан стремился в чём-то мне признаться и в то же время так этого не хотел, что добивался от меня просьбы. Ему нужно было поставить себя в положение, когда он не смог бы мне отказать.
Всё это я понимаю лишь сейчас, а тогда — я бы согласился на его честность, я бы о ней попросил. Но в дверь постучали и в проёме возникла Виолет. Она ахнула и с порога спросила, нет ли у меня жара.
“Вы покраснели”, — подсказал Элиан. Я потрогал лоб и щёки. Надо было получше проветрить, думал я.
Виолет тем временем вытянула шею и заглянула за распахнутую дверь. Элиан осклабился со своим классическим «здрасте».
— У меня тут сеанс терапии, — поспешил он заявить.
— Если что-то срочное… — начал я.
— Там погода хорошая, — ответила Виолет так, будто мы с Элианом могли об этом не знать. — Я нашла беседку за школой.
— Она моя, — опять выдал Элиан.
— По-вашему, Юнес, здесь всё принадлежит вам?
— А что, вам?
Виолет скрестила на груди руки и перевела взгляд на меня. Я бы сейчас же встал на её защиту, если бы не заметил тень усмешки на её губах.
— Уже почти восемь, — добавила она нарочито дружелюбным голосом, — отцу Дюфо давно пора отдохнуть от вас.
— Мадам, я как раз собирался побеседовать с Элианом, — и я, как это называют, многозначительно посмотрел на неё.
Виолет, наверное, меня поняла и пожелала нам хорошего вечера. Обошлось без выяснений.
Когда мы вновь остались вдвоём, Элиан поднялся, потянулся и прошёл к окну, чтобы открыть его пошире; так и продолжил там стоять.
Тогда я и поинтересовался, почему он считает, будто Виолет может склонить меня к греху.
— Да не считаю я, — бросил он не оборачиваясь.
— Зачем же вы так ей сказали?
— А зачем задавать тупые вопросы? Почему я выбрал естественные науки. Ну действительно, для этого же нужна особенная причина. Ха, надо было сказать, что я влюбился в неё.
— О нет, пожалуйста…
— Тогда в ван Дейка. — Я рассмеялся, а Элиан, наоборот, спрятав руки в карманы, серьёзно спросил: — Что, если я не шучу?
— Тогда мне жаль вас.
— Жаль?
— Ван Дейк в вас точно не влюблён.
— А, ну конечно. Он в себя влюблён. Слушайте, вы же хотели знать? — Он оглянулся. — Я расскажу.
Я не понимал, о чём он, но каждому пониманию — своё время. Между “не знать” и “знать” я, разумеется, всегда выбираю второе, даже если потом приходится страдать. Это, повидимому, отголосок греха Евы.
Элиан снял кеды и с ногами взобрался на козетку.
— Всё началось с того видео, помните? — Он стал растягивать фаланги пальцев, выкручивая их и так и эдак, снова до щелков. Речь шла о порно-видео, которое он воспроизвел на уроке Рюшон. — Это был Маэ. Это он прислал. Он хотел… Знаю, это звучит странно, но он собрался разойтись с Фернандес и хотел, чтобы я кое с чем помог.
Историю, последовавшую за этим, по справедливости можно назвать первым откровением Элиана.
Согласно плану Маэ, Элиан должен был обработать видео в компьютерной программе, подставить в него фото Фернандес, а Маэ — распространить это по школе (в качестве шутки, не более).
Вероятно, это было бы противозаконно, и если бы я уличил момент, предупредил бы об этом, но Элиан погрузился в рассказ так глубоко, что я не смел его перебивать.
— Фернандес, она гордая. В пятом классе, помню, она как-то явилась на физкультуру без спортивной формы. Так Мирей, — вы его не знаете, до вас ушёл, с усами такой, — заставил её бежать тридцатиметровку в юбке и в туфлях. Она и побежала. Ближе к финишу у неё то ли ноги заплелись, то ли ещё что, она споткнулась и как полетела — физиономией прямо в траву. Юбка задралась. Я думал, подохну от смеха. Мирей подошёл, подал ей руку, а она встала сама, отряхнулась — и как вмажет ему, прямо по его усам. Месяц не разговаривала с нами, с Миреем — больше никогда. Ну, угадайте теперь, что было бы, если бы я сделал то видео и Маэ показал его всем своим дружкам.
— Но вы не сделали.
— Сначала я согласился. По привычке, может. Его идеи не всегда были такими идиотскими. Но эта… Я тоже от Фернандес не в восторге, но расставаться так — это как-то по-свински. И я тянул, тянул, искал отговорки: дома, при родителях, я этим заниматься не могу, в библиотеке здесь — ну, тоже. Потом это, можно сказать, забылось. К Рождеству я обещал ему принести виски, то самое, в последний раз. Маэ хотел выпить его со мной и Мишель в подвале. И я знал, что рано или поздно он вспомнит об этом видео, решит повыделываться перед Мишель. И я… Потому я выдумал повод не задерживаться с ними. Сказал, что мне нужно встретиться с вами, что… вы назначили мне встречу, и я не буду много пить — и всё такое. Потому написал вам записку. Вот так.
Он умолк, рассматривая стену напротив козетки, расписанную горами, бабочками и лавандой.
— Значит, в тот вечер вы ни о чём конкретном не планировали со мной говорить?
— Я… — Он набрал побольше воздуха, но только выдохнул его. — Я бы что-нибудь придумал.
— Но вы не пришли.
— Не пришёл. — Элиан не то чтобы подтвердил мои слова — он, скорее, не отрицал их. — Я хотел. Мы… были в подвале. Мишель вышла. Она…
Он опустил локти на колени и потёр глаза, затем — виски, будто вспоминая.
— Ей, наверное, позвонили. Мы остались с Маэ одни. Он улёгся в ванне, я сидел на перевёрнутом ведре. И он заговорил о видео. Я честно ответил, что это тупо и низко, что если он хочет бросить её, Фернандес, то пусть скажет ей сам, в лицо. Он начал скулить, что она истеричка и как она не даст ему покоя, если он её не оттолкнёт чем-то вот таким, мерзким, чтобы она даже одним воздухом с ним дышать не хотела. И тогда я посмотрел на время. Была только четверть десятого. Но я сказал, что мне пора, что мне надо проветриться перед встречей, зайти в туалет, жвачку пожевать — ну, знаете… Мне надоело сидеть с ним. Всё надоело, его нытьё и жалобы, вечные указки: Юнес, сделай это, пойди туда, скажи вот так — а я тут, не пачкаясь в дерьме, посмеюсь. Серьёзно: половина из всего, за что мне попадало — это его идеи. Раньше они мне хотя бы нравились, а сейчас… Короче, я сказал, что мне пора. И тогда он завёл эту новую тему. О вас.
Ссутулившись, Элиан спрятал лицо в руках.
— Всё в порядке, — подбодрил я. — Если вы не готовы…
— Он спросил, что вы от меня хотите, — глухо проговорил он сквозь ладони. — Я сказал, что не знаю. И он начал: ой, это подозрительно, вечером после праздника, в моё свободное время вызывать меня на разговор… Так смешно, — он посмотрел в окно, — я хотел, чтобы он прямо сказал обо всём Фернандес, а сам продолжал врать. В общем, я решил, что не пойду. Мне не нравилось, что он… как он это воспринял. На самом деле это я во всём виноват, но выглядело, будто вы. При этом я не мог сдать назад, это превратилось бы в чёрт-те что. И в то же время я знал, что Маэ зацепится за это, за эту нашу с вами встречу, и будет доставать меня расспросами. Что бы я ему сказал? Вот я и передумал идти. Проще было выпить с ним всю бутылку и потрепаться о Фернандес, о Мишель… Проще было бы сделать это тупорылое видео, чтобы он отвалил от меня. Но потом…
Он запнулся.
Я был уверен, что окончание истории мне известно, и хотел остановить его. Но Элиан вытащил из кармана зажигалку и спросил:
— Здесь можно курить?
— Простите? — я даже усмехнулся. — Как вы себе это представляете?
— Он сказал… — Элиан стал зажигать и гасить сине-оранжевый огонёк. — Сказал, что я должен встретиться с вами и… скажем так, вывести на чистую воду. Ни видео, ни Мишель его больше не интересовали. А я, говорю же, не хотел. Нарочно пил и пил, чтобы Маэ сам не пустил меня никуда. Но он… обернул это всё в свою пользу. Мол, даже лучше, если я напьюсь, потому что это, моё состояние, якобы развяжет вам руки и…
— Наконец-то, — вставил я, — наконец-то вы говорите об этом.
— А? — он растерянно посмотрел на меня.
— Вы попытались, так ведь? — Вот о чём я по-настоящему хотел знать. — В общежитии, в вашей комнате. Ваше выступление на кровати — это был план Маэ? Вы проверяли меня?
Он сглотнул и мотнул головой.
— Я не помню, — тихо сказал он. — Я не собирался ничего такого… Мне не нужно вас проверять. И Маэ я ничего не обещал. Я даже не сказал ему, куда иду. Просто ушёл, побродить по стадиону, потому что… меня тошнило от него. Если бы я ещё немного посмотрел в его рожу, я бы её разбил.
— Вы разбили, — напомнил я.
— Я не хотел. Но утром он прислал мне сообщение… Спросил, как всё прошло. Я проигнорировал. А за завтраком он снова заговорил об этом и, в общем…
— Вы опять защищали меня?
— Если бы вы его слышали, вы бы тоже ему врезали.
— Что он сказал?
— Без разницы. Он это заслужил.
Я не намеревался с ним спорить и, как он выразился, доставать расспросами. Действительно, это не имело значения, это было позади.
Правда, на этом загадки не заканчивались. Я всё ещё не мог разобраться, зачем Фернандес потребовался блокнот Элиана, и надеялся, что он упомянет и об этом.
Поскольку этого не происходило, я всё-таки спросил сам. Элиан без большой охоты ответил:
— Откуда мне знать.
— Вы не пытались с ней поговорить?
— Пф. — Он скривился. — Это мои личные вещи. Не о чем здесь говорить.
Молча согласившись, я подошёл с другой стороны: “Что случилось бы, если бы она его прочла?”.
Элиан на это мгновенно отрезал:
— Такое лучше не читать.
Я выдержал его внезапно острый взгляд.
Солнце уже закатилось за деревья, обстановка в кабинете остыла и посерела, и стоило бы включить свет. Но выражение Элиана, как маска, расчерченная вертикальной линией тени, приковало к себе.
Правый глаз поблескивал, ровную полоску рта завершал впалой точкой уголок. Левая часть лица могла изображать что угодно. Как тогда в беседке, когда я его «доводил до ручки», сумерки отняли у меня все оттенки его чувств.
Я сообразил, что впервые за всю беседу приблизился к настоящей тайне. Но Элиан, превратившись в изваяние из живой материи, посылал сигнал: не твоё, Дани, дело. Оградился колючей проволокой, того и гляди вспыхнет разряд.
— Кронин, — зачем-то произнёс он.
— Кронин? — Я очнулся. Глаза защипало. — Ах да, Кронин. Погодите.
С неким облегчением я поднялся со стула и порыскал на книжных полках, вынул «Ключи царства». Но Элиан покачал головой, беря книгу из моих рук. В голосе почудилась улыбка:
— Там священник ведёт дневник. Помните? Когда я пересказывал сюжет Круару, он посоветовал мне то же самое — скажем так, изливать душу бумаге.
— Ах, вот вы о чём.
— Это что-то типа писем моему брату.
— У вас есть брат, — бестолково пролепетал я. Я, конечно, читал об этом в досье, и, кажется, Нуар что-то говорила…
— Он умер.
— Упокой, Господи, его душу.
Перекрестившись, я различил шёпот Элиана: он сказал мне спасибо, едва ли выдавил из себя и потупился в пол. Вот как, думал я, смерть близкого человека пробивает толщу неверия.
Элиан поёжился, и я закрыл окно. Вместе с этим кабинет наполнился густой тишиной, отдающей в ушах звоном.
— Я злился на него. Несправедливая, идиотская смерть. Он мог бы её избежать.
— Элиан, — позвал я ласково. Мне не хотелось, чтобы он вспоминал об этом на ночь глядя. Но он будто меня не слышал.
— Круар сказал, если я буду держать это в себе, оно меня сожрёт. Одно время я даже ненавидел его: братья же так не поступают, не бросают друг друга, правда?
— Дитя моё, мы не выбираем свою смерть.
— Да-да, — он поднялся с козетки, в одних носках потоптался по паркету и стал обуваться, завязывать некогда белые шнурки. — Вы просто от меня устали.
— Вовсе нет. — Я любовался засеребрившейся частью его лица. — Мне жаль, что наши разговоры не бесконечны.
Элиан, согнутый пополам, стоя на одном колене, зыркнул на меня. Я знал, что он мне, скорее всего, не поверил, потому и улыбался ему, готовый рассыпаться в других сантиментах.
Покончив со шнурками, он выпрямился.
— Придёте ко мне на день рождения? В июне.
— О, вы приглашаете меня?
— Брата у меня нет, — он стал демонстративно считать на пальцах, — с Маэ мы больше не друзья, я ни с кем не встречаюсь… Да, кажется, я приглашаю вас. Выйдем в город в среду, до самого вечера. До ночи. Согласны?
— Если мадам Лафонтен…
— Согласны? — повторил он, просверливая меня взглядом.
Сказать, что у меня не было выбора — солгать. Но выйти в город — это звучало занятно. Прежде, если я и ходил на прогулки, то в одиночестве, воображая рядом с собой Анри. Элиан был бы для меня не самой привычной компанией вне стен школы, но, после всего, что он мне доверил, разве я мог ему отказать? Я должен был хотя бы попробовать добиться разрешения от Лафонтен.
— Насчёт сочинения… — напомнил было я.
— Я допишу. — Элиан забрал листок со стола и, покидая кабинет, обернулся: — Без подарков, окей? Дома не поймут.
Поздним вечером, после молитвы, я отправился в постель. Лежал в темноте и думал, какой мирный сон ждёт меня: я так много сегодня узнал.
Ночь, паря вокруг непроницаемых растений, строений и объектов, сочилась в щели и окна и приносила разбухшие абрисы мне на потолок: попробуй угадай, что есть что. Но конструкция личности Элиана, разбившись на моих глазах, опять собралась воедино — во что-то знакомое и всё-таки новое. Осталось довинтить ещё чуть-чуть, думал я, чтобы он, такой как есть, развиднелся в этой мгле.
Однако, отвечая на одни вопросы, неизменно набредаешь на другие.
Вправду ли он меня не проверял? Пусть он так утверждал, подсознательно он, должно быть, уступил подозрению Маэ. Иначе что в самом деле случилось в его комнате на Рождество? А не признался мне, потому что боялся обидеть. ”Да, — размышлял я, — вот оно как было”. По крайней мере, это имело больше смысла. Прошёл ли я проверку? Или, может, это только начало? Ночь — бесконечная мистерия человека и бытия.
На следующий день Элиан что-то учуял по деловитости, с которой я — по-другому не сказать — ошивался у кабинета математики. Выспавшийся и похорошевший, он преграждал мне путь, хотел выведать, что может быть общего у меня и ван Дейка. Я похлопал его по плечу: «Кураторские дела».
Скромно постучав, я вошёл в кабинет так тихо, словно боялся потревожить самого занятого в мире человека.
Над пустыми партами реял жёлто-прозрачный послеобеденный свет, и казалось, что ничего неприятного не произойдёт. На доске пестрел график из двух чёрных осей и разноцветных — по цветам фломастеров — пунктирных линий; формулы в дробях наполовину стёрты, а по стрелочкам над латинскими «AB» я догадался о векторах.
Встав у учительского стола, я терпеливо разглядывал трудолюбивую голову ван Дейка. Под верхним, обманчиво густым, слоем волос просвечивалась кожа макушки, бледная линия размежевала причёску: как расступившееся перед Иисусом море.
Ван Дейк, должно быть, старше меня, и как, должно быть, ему претило называть меня отцом. Мне уже встречались такие люди в семинарии: они как будто бы родились вот такими «старше меня» и с уверенностью, что все велосипеды давно изобретены, а колёса вертятся лишь в одну — нужную — сторону и находятся на одной — незыблемой — оси. В случае ван Дейка, все почести за велосипеды отданы абстрактной и точной науке.
Он оторвался от тетради и посмотрел на меня. Ему пришлось поднять голову выше, чем он с его ростом, вероятно, привык.
Степенный и важный, ван Дейк, думается мне, сердечно бы обрадовался на моём месте ученику, на роль которого я не годился хотя бы потому, что ни в велосипедах, ни в векторах особенно не разбирался.
— Чем могу помочь?
С учтивой деликатностью я поинтересовался, не будет ли месье ван Дейк так любезен поделиться со мной, как куратор с куратором, результатами воспитательной работы, проведённой с Маэ. Поводов накопилось достаточно: и драка с Элианом, и провокации на богословии, и — я готов был донести даже о видео.
Прежде, чем ван Дейк успел отделаться банальным ответом, я сам поделился: беседы с Элианом регулярны, но он не единственный, кто причастен, и это заботит меня. А заслышав фамилию Фернандес, ван Дейк прочистил горло и поднял руку. Императорский жест. Я замолчал. В конце концов, это я нарушил его спокойствие, а не наоборот.
— Вам, отец, за деревьями леса не видно. Понимаю: если смотреть на одного Юнеса, на нём и свет клином сойдётся. А было бы у вас несколько подопечных, вы бы научились их не баловать. Вот вам рабочий совет. — Быстрым дуновением, как лёгкий сквозняк, усмешка задела уголки его рта и глаз. — Прекратите играть в адвоката дьявола и присоединяйтесь к нам. Мы все тут заняты одним делом.
Звучал он благожелательно и абстрактно. Потому я выдвинул стул из-за парты, подставил к учительскому столу и сел. Колени упёрлись в деревянную перегородку. В надежде, что пойму лучше, если продолжу разговор на одном с ван Дейком уровне, я спросил:
— Позвольте уточнить: каким делом?
В ответ я рассчитывал услышать, например, «кураторским» — это было бы вполне абстрактно и тем не менее точно, а главное, ван Дейку к лицу. Но он предпочёл выражаться туманно. Как если бы в этом таилась интрига.
— Уточните в школьном уставе, — и он открыл очередную тетрадь.
— Полагаю, устав не противоречит кодексу образования?
Ван Дейк коротко глянул на наручные часы с шестиугольным золотистым циферблатом и перевернул страницу. Я продолжал:
— И полагаю, я правильно толкую постулаты об индивидуальном подходе. Или об уважении прав учащихся, или об умении определить угрозу их правам. Не назвали ли вы дьяволом закон страны?
Колпачок на ручке всё так же подёргивался и описывал бесформенные фигуры в воздухе, а стержень с мягким шорохом сеял «птички» и «минусы» по тетрадным полям.
— Скажу как мужчина мужчине: к Божьему закону вы апеллируете убедительно, я не удивлён. Потому, придя сюда со мной потягаться, вам стоило выбрать оружие, которым вы владеете лучше всего. Кодекс образования — не ваше. Я тоже могу напомнить вам о насилии, издевательствах и унижении достоинства учеников, а Юнес в этом замешан. Могу напомнить, что в таких ситуациях привлекают комиссию по делам несовершеннолетних, а была бы моя воля — и прокуратуру. И закончилось бы всё это в какой-нибудь Меттрэ<span class="footnote" id="fn_36710811_3"></span>. Вы узнали бы о Юнесе много нового, если бы ученики перестали его бояться.
— Но вы-то его не боитесь. — В ожидании я придвинулся к столу. — Если вам есть что сказать, говорите.
— Спросите у родителей Нодэ.
— Я ведь не курирую Нодэ.
Ван Дейк вздохнул и отложил ручку.
— В прошлом году, прямо перед моим уроком, Юнес поставил ему на руке ожог, вот тут, — он указал куда-то выше локтя. — Раскалил лезвия ножниц над зажигалкой.
— За что?
— А чем бы вы это оправдали?
— Ничем. Но у всего есть причины.
— Именно так. И когда Юнес угрожает выколоть ручкой глаза моему подопечному, я верю, потому что у меня есть на то причины.
— А Маэ в это верит?
— Нет. — Ван Дейк вернулся к заданиям. — Забавно, отец. Вы с Маэ больше похоже, чем вам кажется.
Сложив руки на столе, я, без умысла, локтями зажал верхние края тетради и подался вперёд, но ван Дейк не поднял взгляд. Чем усерднее он изображал, что погружён в процесс проверки, тем сильнее мне хотелось повести себя совершенно по-ребячьи и, допустим, смахнуть оставшуюся стопку тетрадей на пол. Не от Элиана ли я это перенял?
— Послушайте, месье, я не пришёл к вам сражаться. Но выучил римское право, чтобы в Риме поступать как римляне. Потому я прошу вас не придерживаться расхожего мнения и не демонизировать Юнеса. Его вина не отменяет вины Маэ. Кроме того, если бы происходящее было делом прокуратуры, Юнеса бы давно отправили, как вы выразились, в колонию.
Ван Дейк без заминок вытащил тетрадь из-под моих локтей и приступил к следующей. Скрип стержня слился с цоканьем игольчатой стрелки его часов.
— Может быть, мне не с вами стоит об этом говорить?
— Вообще ни с кем, — отозвался он. Тогда я встал, и его глаза наконец забегали вверх-вниз-вверх, обсматривая меня. — Вы же не пойдёте с этим к Лафонтен?
— Пойду.
Чтобы потянуть время, я разгладил сутану и поправил пояс, потуже затянул. Ван Дейк опять вздохнул, и вздох получился глубоким, медленным и печальным.
— Последнее наставление от римлянина. Лафонтен появилась здесь в роли завуча — того, кого до семидесятых звали надзирателем. Заняв директорское кресло, она упразднила эту должность<span class="footnote" id="fn_36710811_4"></span>. Формально, — добавил он. — Но этику надзирательства не искоренить. Только раньше тюремщик был один, а нас, его заместителей, много.
— По уставу школы, кураторство — полноценная альтернатива.
— А по-честному — эрзац. Я не могу запретить вам строить из себя психолога, но вы — не Круар. А согласно римскому праву, каждый хорош на своём месте.
— Вы правы, — я не гнушался улыбкой всю дорогу до двери. — Хорошего дня.
Чрезмерное теоретизирование привело меня в никуда. Позицию ван Дейка я понимал, но разделял едва ли. К тому же я трезво оценивал Элиана: беспристрастный суд не оправдает его так же, как и Маэ.
Но из беззаветной любви я не испытывал иного чувства, кроме чувства долга защищать. Элиан тоже вступался за меня. На периферии сознания я, пожалуй, понимал, что сообщничество между нами разрасталось, путалось в замысловатый клубок, который, возможно, опутает и нас, затянет петлю на чьей-то шее.
Тем не менее, очутившись в кабинете, я воспользовался остатками своего римского права в Сен-Дени и написал официальное обращение к Лафонтен: попросил её лично убедиться, что какие-никакие — и всё-таки воспитательные — меры по отношению к Маэ и Фернандес (её я приписал из праведного негодования) были приняты.
Ван Дейк тоже знал толк в том, что говорит: у меня других подопечных нет, а значит, я вполне могу позволить себе возиться с электронными письмами, изучать закон, строить из себя психолога и совершать крестовые походы из-за одного лишь Юнеса.
Всегда при упоминании Рима в нос бьёт запахом оливкового Тибра, и явственно, как график на доске, в памяти бегут оттенки от цветущего жасмина до белой церкви, и вьются лестницы у её подножья, линии барочного фасада превращаются в человеческие формы, затем изламываются плоскими крышами монастыря, песочно-морковного — Ангеликум<span class="footnote" id="fn_36710811_5"></span>. Конференция. И его Превосходительство архиепископ с предложением отправить меня из Парижа прочь.
И вот, я в Сен-Дени. Но что изменилось? Если я не подрываю католические догматы, я подрываю школьную систему и не иначе как потому, что все дороги ведут в Рим, к борьбе с пороками того, что я всей душой и разумом люблю.
Тем же вечером, уходя из Сен-Дени, я толкнул железные ворота сильнее обычного и даже рассмеялся, когда они, тяжёлые и упрямые, по инерции чуть было не выдворили меня — я ускорил шаг. Если встать одной ногой на нижнюю перекладину, а второй оттолкнуться от земли, то можно, точно как когда-то в коллеже, на них прокатиться. Я пообещал себе, что однажды сделаю это.
Я уже было притворил за собой ворота, как меня окликнули позади:
— Отец!
Мне повезло, что я решил воплотить свою затею позже. По аллее к воротам мчался Элиан, и я бы ни за что не объяснил ему, что на меня нашло.
— Упустил вас, — переводя дух, он обеими руками взялся за ворота, но не стал открывать. — Вы говорили с ван Дейком? О чём?
Может, через минуту-другую солнце бы уже упало за дома, но в тот момент чайная тень от железных прутьев неровными штрихами раскинулась по аллее, по его кедам, по его бойкому лицу.
Я не собирался отвечать. Как он берёг меня от фраз Маэ, так и я не хотел понапрасну его волновать.
— Ладно, — он взглянул вверх, в небо или на что-то в небе, приоткрыл рот и тут же закрыл. Втянув воздух сквозь зубы, еле шевельнул губами: — Три слова. Всего три слова. Это легко.
Я подошёл ближе.
— Да, дитя моё?
— Браслет, — сказал он так, будто не был уверен в слове, будто спрашивал сам себя. — Браслет. Бра-слет…
— Что с ним?
— Это, — произнёс он вверх, задрав подбородок, — я.
— Разумеется, вы. — Я взялся поверх его руки. Пульс мелко отдавался мне в пальцы: как, наверное, этому мальчишке не хотелось срывать покров с собственных причуд. — Это лучший подарок, который я когда-либо получал.
«Ага».
Он разжал кулак и убрал руки в карманы.
— Спасибо, — я отступил от ворот. — До завтра, Элиан.
Самой беспечной походкой, не глядя под ноги, я преодолел метров двадцать или тридцать и, прежде чем миновать небольшой поворот, обернулся. Последняя точка, откуда я ещё мог наблюдать вход в Сен-Дени.
Элиан снова держался за прутья и смотрел мне вслед.