10. Подарок (1/2)

Записано в декабре, 2016

В тот же день, очутившись в кабинете после факультатива, я спрятал ноутбук в ящик стола, запер дверь на замок и только после этого запустил на телефоне браузер.

Экран усыпало изображениями: сплошь женские тонкие шеи с бордовыми отметинами, по краям — россыпь крошечных точек, к центру они сгущались и темнели. Кровоподтёки эти — засосы, и открытие это — полезно, сделай я его прежде разговора с Элианом.

Историю поиска я, конечно, очистил.

Мне было почти тридцать два, но, разобравшись в том, что я на самом деле видел, я смутился, в большей степени из-за того, что мне, как куратору и взрослому человеку, полагалось быть более осведомлённым о таких вещах.

Фантомное ощущение мягких волос то и дело пробегало между пальцев. Нечасто я касался чего-то столь интимного, не своего.

Помню, как однажды потрогал волосы Анри. Более жёсткие и тяжёлые, отливающие тёмно-медным блеском на солнце, они кончиками кололись. Мы тогда сидели в клуатре семинарии. Ветер сорвал с веток кленовые «вертолётики» и засыпал нас. Анри, объедаясь домашними бельгийскими вафлями, напоминал живописный образ с этими “вертолётиками”, запутавшимися в волосах. Когда я стал снимать их, он отклонился и встряхнул головой. Может быть, не хотел утруждать меня, а может, ему было неприятно.

Элиан этого не избегал. Моя ласка была однозначна: никаких «вертолётиков» в вихрастой копне. Я погладил, чтобы погладить, успокоил его, потому что он успокоил меня: никто его не избивал и не мучил, а напротив, даже по-своему любил.

Ночью я получил от него сообщение:

извините, я не верю в бога.

хотел бы, даже старался, но

не могу. всё было бы намного

проще если бы у меня получилось

Не извиняйтесь.

Это ваше личное дело.

даже не попробуете меня

переубедить?

Разве у меня есть шанс?

Элиан так и не ответил.

Скажи он, что даёт мне этот шанс, я бы, безусловно, попытался — не ради собственного тщеславия, но ради спасения Элиана.

Мой день рождения выпал на солнечную февральскую субботу. Я не собрался праздновать: уже начался Великий пост, и мне полагалось насыщаться лишь духовными радостями молитвы.

После разговора с Лафонтен, а затем — с тётей Мартиной, я сам позвонил Анри.

Друг доложил то, что я и так уже знал: его назначили викарием в родные края, в диоцез Труа.

Теперь он, говорил, живёт на улице Пресвитерской и занимается сугубо пресвитерскими делами; от услуг экономки отказался — так она уже стара; его церквушка, Сен-Жюльен, прямо напротив обветшалой мэрии — и ещё что-то о полуживой деревне вокруг. Послушав, я спросил, не хочет ли он приехать посмотреть на Лош.

С днём рождения тебя, Даниэль, сказал он, но нет, чего он тут не видел. А затем: пожалуй, не зимой, а летом, и не он ко мне, а я к нему, и не в его захолустный Люйер, а к его родителям в Париж, на годовщину свадьбы — «приезжай, Дани».

Я осмелился спросить, не скучает ли Анри за Парижем (“ничего подобного”). Он так рвался в Люйер, и вот, вдруг называет его захолустным (“любя”).

“А ты? — спросил он в свою очередь. — Обустроился уже?”

Я не знал, что ответить. Впервые за многие годы я вдруг почувствовал себя не просто умиротворённым или довольным, а счастливым. Тем утром, глядя на тающую после ночи изморозь на крышах домов и внимая уютному голосу Анри, я переживал искрящуюся радость. Мне не терпелось встретиться с ним, я по нему скучал.

День святого Валентина выпал на воскресенье, так что к понедельнику я готовил простенькую лекцию об истоках и легендах. Лафонтен сочла большой удачей, что о празднике расскажет настоящий — да, не искусственный, согласился я — священник. Факт того, что Валентина исключили из списка святых ещё полвека назад, едва ли кого заботил, а дань милой традиции я всё же решил отдать.

Не менее мило ручку двери в мой кабинет украшал браслет. Издали он мерцал в тусклом пространстве, похожий на два ряда круглых льдинок. Просвет из высокого окна в конце коридора целился в него и магическим образом преломлялся, радугой ложась на дверь.

Я бы не расстроился, если бы его там не оказалось: браслет уж точно не был данью традиции или обыкновенным подарком, который ожидаешь получить. Но и, найдя его, не удивился. Ему будто было самое место на дверной ручке тем утром, в той части коридора, куда никто просто так — не по мою душу — не приходит.

«Ах, да», пронеслось в мыслях, «ах, да», у меня ведь есть Элиан.

Это было очень щедро с его стороны — преподнести какой-либо подарок, а уж тем более такой. И при этом не самолично, а тайком, как и положено делать сюрпризы. Ни на миг я не допустил, что дарителем может оказаться кто-то другой.

В прохладе и тяжести мелко огранённых бусин я узнал знакомый кристалл. Розарий отличался большей прозрачностью, зато у браслета были изящные держатели бусин в форме колокольчиков, мутность минерала напоминала туман.

На мгновение я подумал, не похоже ли это на взяточничество, но быстро отмахнулся: если бы я попытался вернуть подарок, то, наверное, оскорбил бы этим Элиана.

Я надел браслет на левое запястье, поверх прилегающего рукава, и — перед тем, как отправиться в учительскую и провести первую лекцию для учителей, — открыл досье: день рождения Элиана я, как выяснилось, запомнил верно, а теперь у меня появился повод подарить что-нибудь в ответ. До июня времени было предостаточно.

Как бы я ни ухищрялся в ораторском и во многом проповедническом мастерстве, Виолет во время лекции не спускала глаз с браслета, а после, когда прозвенел звонок, подошла ко мне. Мы остались в учительской одни.

— Я видела ваш браслет на дверной ручке. Вы теряли его?

— Нет, что вы, это…

Я стёр записи с доски и откатил её к стене, где она прежде пылилась.

Что мне стоило сказать? Будь это кто угодно другой, я бы согласился: да, терял. Но таким образом я дал бы Виолет, которая вполне могла знать, будучи с Элианом в сговоре, как всё обстоит на самом деле, повод считать меня не опасливым куратором, а просто лжецом. К тому же, решил я тогда, с помощью Виолет он, возможно, и разузнал, когда у меня день рождения.

— Это подарок от Юнеса. — И тут же я попытался сменить тему: — А вы приходили ко мне?

Она перевела взгляд с меня на запястье и обратно, будто я говорил чушь или она искала сходство между мной и браслетом.

— Юнес?

— Да. Только между нами, — сказал я тише, — у меня в субботу был день рождения, вот и…

— Понятно. А я уж подумала…

Я склонил голову, ожидая, чем закончится фраза, но Виолет прервала сама себя: «Забудьте», и, поздравив меня, спешно покинула учительскую.

Я был благодарен Лафонтен, что она исполнила просьбу и не выдала меня остальным: со всеобщим вниманием я бы справился не так хорошо, как с тем, чтобы доказать необоснованность святвалентиновского культа.

История с браслетом повторилась и на лекции у третьего класса: Элиан то и дело зыркал на него и плохо это скрывал.

После занятий мы, по его инициативе, прогулялись в беседку. Довольный, как ребёнок, я грел ладони о стакан кофе и не находил ничего странного в том, что мы оба, сидя в тени купола, молчим.

Обыденным тоном Элиан всё же заметил:

— Браслет новый? К чёткам идёт.

— Не то слово, — я поддёрнул рукав мантии, чтобы показать. — Замечательный подарок.

— От тайной поклонницы? От Виолет?

Фонарное освещение, проникая сквозь зазоры между мной и колоннами беседки, выкроило неправильную геометрическую фигуру на каменном столе. В этом обрезке света бусины переливались как утром на двери, а на нас двоих, на наших, как мне мерещилось, озорных лицах, простирались сумерки.

Элиан медленно поднёс стакан к губам, сделал беззвучный глоток и посмотрел на меня, вместо того, чтобы любоваться браслетом.

Я пошутил:

— От мадам Лафонтен.

— Это она вам сказала?

— День моего рождения знает только она. Если, конечно, она никому не разболтала.

Элиан снова умолк и, чего доброго, не мог подобрать слов, чтобы продолжить эту пьесу. Может быть, он и впрямь не рассчитывал, что я его разоблачу.

Тишина не вполне вязалась.

— Вы готовитесь к экзаменам?

— Да.

— Не трудно?

— Нет.

— Если понадобится помощь…

— Сколько вам?

Его голос раздался строго, а то и взыскательно, как будто я первым взялся водить его за нос, а теперь он хотел это прекратить. Я его привередливому настроению не поддался.

— В два раза с малым больше, чем вам.

— Тридцать? — предположил он.

— Мадам Лафонтен не сказала? — Элиан чуть заметно покачал головой. — Тридцать два. Уже бы за ум браться.

— Вы хоть когда-нибудь в жизни делали глупости?

— Разумеется. Как и все.

— Какие?

— Долгое время соглашался со всем, что говорит и делает мой отец. А потом… не соглашался. Всё это было одинаково глупо.

— Это норма.

Наконец Элиан усмехнулся. Он перестал сминать стакан до хруста; отставив его, потрогал пальцами браслет. Мне показалось, что это самый подходящий момент для благодарности.

— Спасибо, — произнёс я. Но Элиан словно не услышал.

В таких подробностях я ещё не разглядывал его ногти. Состригать их левой рукой ему, вероятно, не удавалось, и они, неаккуратные, кое-где под самый корень, одним своим видом причиняли мне боль. Кроме того мне казалось, что он, может быть, до сих пор их иногда грызёт.

Мне за кистями рук приходится ухаживать регулярно, я к этому привык со времён семинарии.

Видите ли, руки священника должны быть чистыми и опрятными, чтобы не зазорно было касаться ими Тела Господнего и передавать его прихожанам, а бывает, даже класть им в рот. Отец Гюстав назвал бы это столичным снобизмом, но Париж это во мне лишь пробудил. В противовес безалаберности отцовского дома, в своей независимой жизни мне необходимо во всём навести порядок и быть впору для любого дела, хоть в Апостольском дворце папы, хоть в бедной школе Конго, где мы с Анри провели — прости, Господи, — адский апрель.

Пальцы Элиана с виду замерли, но на деле постепенно вдавливали бусины в манжету.

Я повторил: «Спасибо», а Элиан, не отрывая взгляда от наших рук, выдохнул куда тише: «С чего вы взяли, что это я?» — «А кому ещё я здесь нужен?» — «Сами знаете кому», — и неминуемая, малость страстная твёрдость браслета стала настырней впиваться сквозь ткань. Элиан, можно было подумать, старался этим вынудить меня ему поверить. Я не сдавался.

«Спасибо». — «Это не я». — «Всё равно спасибо».

Тогда уголок его губ дёрнулся: «Я взломал базу, чтобы узнать. Оруэлловский, ваш год». — «Взломали? Опять?» — «Нет».

От его натиска мой большой палец пульсировал — видимо, передавило вену, — но я, сжав кулак, терпел. Конечно, не потому, что мне это нравилось, но, скорее, потому, что мною овладело любопытство: что он хочет донести, где в этом отрицании подвох?

«Нет, — снова сказал он и посмотрел мне в лицо. Вечерняя темень заволокла его выражение. — Ничего я не взламывал. В уме посчитал только что, отнял тридцать два». — «Мне нравится браслет, — попробовал я иначе. — И с обхватом вы угадали». — «Может, вы сами его купили, а приписываете мне». — «Подыграйте». — «Что?» — «Всегда мечтал, чтобы мне подарили не очередной молитвенник, а…»

Тогда я высвободился из-под напора и словил его пальцы, провёл своими по его ужасным ногтям.

— Давайте я подпилю?

— Прикалываетесь? — Он фыркнул и спрятал руку под стол.

— Нисколько.

«Значит, издеваетесь», — продолжил он перебирать. — «Нет, я серьёзно». — «Я ещё домашку не сделал». — «Это займёт пять минут».

Элиан вскочил, стянул с себя шапку и сунул в карман куртки. Забрал пустые стаканы и всем видом показывал, что сейчас уйдёт.

— Хотите довести меня до ручки.

— Вовсе нет. Послушайте, я свои подпиливаю. В этом нет ничего такого.

— Я — не вы.

Я смотрел на него со своего места и не торопился вставать. Он по нраву своей эффектной юности хотел, наверное, сбежать сам, без меня, и я не вздумал бы его в этом стеснять: пускай, думал я, проживает свои порывы театрально, так, будто мог бы наблюдать их со стороны.

— Я всего лишь хотел сказать вам спасибо.

— Хах, — он спустился на одну ступеньку и оглянулся.

Смешавшись с сумерками, желтеющий фонарный свет лёг матовым полотном на его лоб, на яркие от вечернего холода щёки, на суженные, неестественно блестящие глаза.

— Да не за что, я же сказал.

По правде сказать, ему очень нравилось, что это упрямое дитя было так трудно приручить, что у него были такие причуды, что он опять вырвался на свободу, чтобы перебеситься.<span class="footnote" id="fn_36710811_0"></span>

Я пытался размышлять, из-за чего Элиан так упирался, что постыдного нашёл в своём дружеском жесте. Сентиментальность? Это всё, что я мог представить: куда уж юноше, у которого есть некая Жаклин, дарить такие вещицы священнику, своему куратору «в два раза с малым» старше него. А его возраст — возраст двойственности, когда естественная человеческая сентиментальность не научилась уживаться с ранней мужественностью, когда любой просчёт поддевает, когда и робость и бравада кренят неустойчивую конструкцию личности, ведь для него это не время компромиссов — это время рубить с плеча.

Чем мы с ним не грешили, так это топорной, плоской иерархией отношений. Потому и задавать банальные вопросы не хотелось: зачем вы врёте? зачем вы пили? зачем вы подрались? Нет, я бы себе на его месте не ответил.

Элиан, умный мальчишка, должен был знать, что если кого и обманывает, то лишь себя.

Его трогательная привязанность ко мне — а чем, если не привязанностью, это было? — наверное, сбивала его с толку. Своим протестом он боролся не со мной. По крайней мере, именно это я в нём видел: абсолютную неловкость после того, как он отважился уступить побуждению и сделать подарок. Он в этом противостоянии и есть герой, а я не более, чем рождённый случаем соучастник, второстепенный персонаж его драм.

Обычно Элиан говорил со мной уважительно и при этом вольно, а неподдельным вольностям трудно обижаться: они дороже угодливых личин.

Но придумать себе, что я намерен довести его до ручки — это было о чём-то другом. Я часто — посреди дня или ночи, в разгар подготовки латинского отрывка из Вульгаты или перед сном, — возвращался к подобным фразам и слышал в них одну только недосказанность. Как щелчок по носу замечтавшемуся мне, говоря: не воображай, будто всё обо мне знаешь.

С другой стороны, после происшествия в моём кабинете Элиан больше не звал меня по имени, по крайней мере вслух. А это ведь и значит любить.

Мы оба хранили в памяти слова друг друга, следовали им, как если бы нам нашёптывали их над ухом. Потому, снова не находя покоя в плену подушки и одеяла, я пришёл к выводу: раз уж Элиан не хотел признаваться в подарке, раз он отрицал без жеманства и после каждого своего «нет» ставил откровенную точку, мне стоило это принять. Как? Вести себя так, будто он меня переубедил.

Следующим утром я не надел браслет.

А когда Элиан поймал меня с этим и скупо выспросил, где он — даже не уточнил, о чём речь, так и назвал его просто «он», — я так же скупо ответил: «В шкатулке». Почему? Да потому, дитя моё, сказал я, что не знаю я, от кого он, не могу я обвешиваться безделушками без смысла и сам по себе он, браслет, ничего для меня не значит.

— Красивый, но пустой, — добавил я, — ради него не захочется умереть<span class="footnote" id="fn_36710811_1"></span>.

А потом были зимние каникулы, была Пасха, была несмелая апрельская весна и подготовка к экзаменам. Всё забылось, и я, по правде сказать, не жалел. Полностью поверить Элиану — не поверил, но и думать о браслете перестал.

В некий день на большой перемене меня вызвали в учительскую и встретили дюжиной женских глаз.

Общество собралось несколько спонтанное, а это означало, что собралось наверняка не из-за меня, а то и вовсе не имело целью собраться. В частности, я не заметил Нуар и не догадывался, кто и по какой причине намерен ругаться.

В глубине, на краю одного из столов сидела Лафонтен, в моложавой манере раскачивала балеткой над полом и глядела на меня, спустив очки на кончик носа, губы собрала в тугой узелок. Это, решил я, чтобы не улыбнуться. Предположение успокоило меня.

Она, не вставая, хотела отдать мне пару тетрадных листов, и мне пришлось подступить, чтобы принять их, оказаться в самом центре.

Первая страница оказалась пуста, и я с резким — в безветрии застывшего внимания — шелестом её перевернул.

— Сочинение. Ваш Юнес написал, — раздалось сбоку.

Всегда лёгкий взгляд Нери теперь бурил меня из-под распавшейся на две части чёлки. Она вела (и всё ещё ведёт) у Элиана французский язык и литературу.

Внутри импровизированной двулистной тетради были всего две строки. Первая — название темы: «О дружбе». Вторая строптивым почерком гласила: «Дружба — это фикция. Конец».

Общество жаждало реакции, а я перечитывал и в пятый раз, и в шестой, и… Наконец закрыл.

— У моего Юнеса, — я подражал интонации Нери, — самобытный склад ума.

— У него аттестат на носу.

— И бесстрашный, — согласился я. — Я с ним поговорю.

Лафонтен, очевидно удовлетворившись моим выступлением, встала и прошла к двери.

— Не проводите меня, отец?

На пороге я пожелал коллегам хорошего дня и вдруг наткнулся на расплывчатый силуэт в углу учительской, к которому всё это время стоял спиной. Нечёткие линии оформились в неподвижную, отстранённую Виолет. Я кивнул. Она смотрела прямо на меня и всё же вскользь мимо, вроде тех портретов, которые развешаны в директорском кабинете.

Лафонтен о сочинении сразу забыла. Заварив нам «бодрящий чай из лимонного тимьяна, розмарина и мяты», следующие часы она посвятила профориентации Элиана: составляла проект<span class="footnote" id="fn_36710811_2"></span>, объясняла тонкости и по каждому поводу советовалась со мной. Мы безоговорочно сошлись на естественных науках.

Помимо того я, с присущей мне — и не вполне праведной, но вполне осознанной — гордостью сообщил, что Элиан вступил в сделку с ван Дейком: он «напишет» калькулятор для формул и сдаст экзамен по математике с помощью него.

«Я умею договариваться», — с напускной кичливостью добавил тогда Элиан, рассказав мне про свой план. — «Вот как? Почему же вы раньше ни с кем не договаривались?» — «О чём?» — «О том, что вас не устраивало». — «Меня всё устраивало. Всегда».

С каждым днём Элиан, которого так ругали, всё больше превращался для меня в миф. Лафонтен между тем пришла в восторг от идеи с калькулятором.

Я и сам восторгался самобытностью его ума: в этом я не преувеличил, а скорее, раскрыл посторонним умилительный секрет.

К примеру, однажды я встретил Элиана в библиотеке. Он, как обычно, сидел за компьютером и, подперев щеку рукой, всматривался в три строки кода. Когда днём позже я вновь заглянул в библиотеку и нашёл его в той же позе, опять всматривающимся в код, то не преминул пошутить: «Вы со вчера расшифровываете это хокку. Я могу чем-то помочь?»

Само собой, строки кода не обязательно были теми же, но для меня невозможно было их отличить.

Элиан моей шутке не рассмеялся. Он даже не скорчил вежливую улыбку, какую корчит молодёжь, стыдясь про себя отсталости старших. Вместо этого он сказал угрюмо и по-взрослому серьёзно, что лучше понимать концепцию, не осознавая её, чем использовать её, не понимая.

Это не отвечало на мой вопрос о помощи, но означало, что я, кажется, ткнул пальцем в небо: всё-таки это был тот же код. А ещё — я открыл новую грань Элиана: из трёх строк псевдохокку, говорящих наверняка о чём-то совершенно ином, мой подопечный вывел универсальную истину.

В другой раз он заявил, что Святое Писание — это спецификация в художественном стиле, написанная на основании поведения системы и без доступа к исходному коду. Я попросил его повторить. Тем не менее, выучив фразу наизусть, я всё ещё вижу в ней витиеватое мироощущение, а не оригинальный смысл. Её смысл мне, как и исходный код, недоступен.

Но нужно ли мне всё это понимать? Мы способны оценить красоту поэзии, позволяя танцу звуков увлечь нас в сумбурный пляс, даже если нам не знаком её язык.

Ближе к концу рабочего дня я получил сообщение в мессенджере от Виолет. Она ни с того ни с сего написала, что Элиан ревнует меня к ней.

Господи, подумал я, ещё одна головоломка, но эта — совсем без подсказок. А я ведь собирался закончить пораньше, сходить в булочную, заглянуть в Сент-Ур и почитать дома книгу. Но неизбежный взгляд Виолет преследовал меня из учительской на протяжении всего дня — и вот настиг.

Когда я спросил, сам ли Элиан признался ей в этом, выяснилось, что они беседовали о бакалавре естественных наук. На вопрос о том, почему Элиан выбрал именно это направление, он сказал что-то в духе: ”Хочу присмотреть за вами, чтобы вы не склонили отца Дюфо к греху”.

От сердца отлегло. Если бы Элиан пытался нападать, это не было бы похоже на неумелый флирт.

”Он заигрывал с вами (и у него не получилось). Трюк с помадой устарел, — ответил я и вдогонку отправил ещё одно сообщение: — Я попрошу его больше так не делать”. Затем торопливо выключил ноутбук и ушёл из Сен-Дени с лёгкой душой.

На следующий день я решил заняться сочинением Элиана. Заглянул в расписание и отправился на перемене к самобытному писателю, пригласить его после уроков к себе.

Завернув в коридор, ведущий прямиком к нужной аудитории, я остановился. Передо мной хаотично сновали ученики, все в идентичной бело-серо-зелёной форме, такие, каких я видел каждый день. Но я смотрел сквозь.

Дверь кабинета третьеклассников истерично распахнулась. В коридор выбежала Моника Фернандес. За ней нарисовался Элиан.

Фернандес, по-видимому, что-то крикнула, но слова затерялись среди множества других. Я стал подходить.

Элиан требовательно протянул руку, по шагу приближаясь, а Фернандес ровно на шаг отдалялась от него, они вдвоём — отдалялись от меня. Я смотрел немое кино, фоном для которого, вместо музыкального сопровождения, служил звонкий плеск голосов.

В мгновение, стоило Фернандес замешкать, Элиан подскочил к ней и дёрнул за блузку. Фернандес на это оттолкнула его и, показав средний палец, рванула прочь, по коридору за угол. Элиан — за ней, а за ними — я, священник, изошедший в панике по́том. Я вдруг бежал без желания догнать их, ведь совершенно не знал, как в этом случае себя вести.

Раз — и угол позади.

Коридор, безлюдный, с рядом окон без жалюзи, как в ином измерении: по-дневному светлый, но оцепеневший, будто спит. Переступив его черту, я отделился от суматохи. Помимо навеки запертого подсобного помещения, оттуда можно было попасть лишь в уборную.

Драка с Маэ меня тоже пугала, но по-другому.

До момента, пока я не различил вопли Элиана из женской уборной, пока мне не оставалось ничего, кроме как открыть дверь, я был уверен: он ни за что не сотворит того, чего я не буду в состоянии простить.

Но червоточина сомнения углублялась. Причинить вред девочке — на это бы моего милосердия не хватило.

Вычищенная до глянца плитка слилась перед глазами в белый ореол и окаймила картину: Элиан, как одержимый, едва не прислонился губами к туалетной кабинке, то зло шипел, то впадал в рёв, угрожал, приказывал выйти.

А я, из лихого любопытства, стоял позади, взглядом вперившись в его спину.

Ткань рубашки обхватывала напряжённые плечи. Он замахнулся и так замолотил кулаком в дверь кабинки, что заскрипели петли. Фернандес ойкнула. Его ярость заполнила гулкое пространство: «Выходи, сука! Выходи, выходи, выходи!»

Я на мгновение зажмурился.

Безжалостно, как учёный, ради эксперимента терзающий мышь, я умерщвлял остатки своего благочестия — не двигался с места, не пытался его остановить. Когда дело касалось Элиана, хорошего и плохого, невинного и порочного не существовало.

«Так вот, о чём они говорили, — тарабанило в висках, — так вот что они имели в виду». Вот каким был мой Элиан прежде. Миф остался бы мифом, если бы я не позволил ему воплотиться в жизнь.

— Элиан, — окликнул я.

Он, ни дать ни взять, орал. Я перестал себя слышать.

«Я же прикончу тебя, идиотка, вылезай!»

Он резво шагнул назад, расставил локти. Мне достаточно было сделать одно усилие, чтобы тронуть его. Всего секунда. Я понял, чего не понял бы ещё полгода назад — он намеревался бить ногой, он был на грани: правое колено приподнялось, левое подогнулось…

— Вылезай! — рявкнул он в который раз.

— Юнес!

Под стать ему я повысил голос.

Он оступился, точно дуновение отдалось в нём колебанием.

— Эй! — Я не церемонясь развернул его за плечи. — Очнитесь!

Он уставился на меня круглыми глазами, приоткрыл рот, но по-рыбьи не издавал ни звука.

Я разжал пальцы и прошептал: «В коридор, быстро». Прогонял его не из уборной, а из его тиранского амплуа. И, может быть, совсем немного — с собственных глаз долой.

Он сорвался. Хлопнула дверь.

Фернандес зашевелилась в кабинке, только я оповестил, что жду.

Крест-накрест обнимая у груди нечто прямоугольное и чёрное, она выступила вперёд. Это был Элианов блокнот, тот самый, в которым он иногда записывал за мной. Фернандес покорно его отдала.

Уткнувшись в сложенные руки, Элиан сидел в коридоре на корточках под окном. Солнце пронзало воздух, отражалось от пылинок и ползло по стенам, так что можно было подумать, он выбрал самое тёмное место, лишь бы я, ослеплённый, просто ушёл.

Устроившись у подоконника, я протянул ему блокнот.

Он искоса зыркнул, забрал его и вмиг швырнул по полу прочь. Опять спрятал лицо. Нехарактерно засопел.

— Значит, всё это было не ради него? — спросил я.

— Не ради.

Тут я понял: он плачет. По крайней мере, что-то заставило его голос дрожать.

Что ж, такое бывает, думал я, нет в этом никакой беды. Мы не до конца осознаём, что делаем, пока кто-нибудь нас за этим не заметит.

— Из-за тупой овцы, — пробубнил он куда-то в пол.

— Прошу вас, хватит.

— Да, хватит! — он поднял голову и снова покосился на меня. — Хватит соваться, если не разбираетесь.

Я молчал. Хотелось забыть его приказной тон — и чтобы все мифические создания вернулись в мифическую реальность, к недовольной Нуар. Я не представлял, как разговаривать с таким Элианом.

К счастью, он тоже опомнился и сбивчиво добавил: “Это не о вас”.

Раз не обо мне, я решил притвориться, что ничего не слышал, и продолжил свою мысль:

— Может быть, вы ей симпатичны.

— Симпатичен?

Элиан больше не поглядывал из подо лба: упёрся макушкой в стену и смотрел на меня снизу вверх, совершенно открыто, как на дурака.

— Ей симпатично в этом туалете трахаться с Маэ. Мне даже мочиться было бы там противно. Вот это пыхтение, без брака, без благословения — ужас, правда?

Я безотчётно глядел в его лицо: страдальческая гримаса, которую он нацепил в уборной, принадлежала тирану, уронившему маску справедливости — как долго и убедительно он прикрывался ею при мне; а это лицо, с высохшими слезами, принадлежало мальчишке, которого я, пожалуй, знал. И говорил он то, чего я вполне ожидал бы от него.

Но чего он этим добивался? Хотел смутить меня? Или перенаправить моё внимание со своего поступка на распущенность Фернандес и Маэ? Уж как будто он не догадывался, что другие меня не волнуют.

Загромыхал звонок.

Назначив Элиану встречу в кабинете после уроков, я удостоверился, что он, подняв с пола блокнот, зашёл в класс, а сам поплёлся к себе. Сколько всего может случиться за каких-то пять минут.

Кроме прочего, я обнаружил, что потерял восприимчивость к страшилкам, вроде добрачного секса и непристойных словечек. Я ведь внедрился в частный пансионат с высокоморальными устоями и, как говорит Лафонтен, педагогическими принципами, а не в государственную школу неблагополучного района. Стало быть, мораль светского мира была не тем, чем я её считал.

На всякие устои кто-нибудь да посягает; куда важнее понять, за какие из них стоит бороться. Мир из школьных окон выглядит не так, как из окон церкви — не окрашивается и не дробится, словно витраж: одно явление перетекает в другое неделимым спектром, как сад Сен-Дени буйствует и благоухает в сотне метров от подвала иностранного корпуса. И сад, и подвал, и мы, соглядатаи, не за пределами, мы — неотъемлемая часть этого всего.

Поразмыслив о том о сём, я вернулся к делам более насущным — к стычке между Элианом и Фернандес.

На поверхности всё было довольно просто: Фернандес отобрала у Элиана блокнот — он разозлился. Другое дело, что в их возрасте интерес обычно выражают иначе. Потому ведь Элиан так на меня и посмотрел: симпатия? детский сад это, а не симпатия. Да, он был прав.

«Дружба — это фикция» — я перечитывал это вновь и вновь, пока не понял: если в события вмешивалась девушка, будь то Фернандес или призрачная Жаклин, она имела отношение к Маэ. Казалось, вот он, ключик к ящику Пандоры.

Элиан явился с дневником под мышкой в момент, когда я дочитал имейл от архиепископа: тот просил меня летом, когда буду проездом в Париже, зайти к нему.

В тот день Элиан не занял козетку, не стал с порога разглагольствовать, васильковый взгляд не сверкал.

Сел напротив. Кроме внезапной усталости, в его выражении я ни за что не мог зацепиться. А когда выложил на стол сочинение, он надул щёки:

— Что мне вам ответить?

— Я ещё ничего не спросил.

— И так всё ясно, — дичился он. — Я снова разочаровал вас. Какая новость. Смею писать что думаю, охренеть.

Я тем временем придвинул листок к нему.

— Почему вы не дописали?

Элиан умолк, волком уставился на свой почерк, как на предателя. Я произнёс дружелюбнее, воображая, что интонацией глажу его по горячей затюканной голове:

— Из-за этого вас обвиняют в бунтарстве. Они правы? Пожалуйста, допишите. Помогите мне понять.

Он стащил лист со стола и встал. Холодно поставил в известность — не иначе, — что допишет и вернётся. И исчез.

А через минуту опять вторгся, с силой закрыл дверь, словно та была преградой и он в нетерпении её сокрушил. Влепил листок в столешницу, сверкая глазами. Как долгожданный рассвет после кошмарной ночи. Я его опять узнавал.

— Они вас тоже задалбывают? Что бы вы ни сделали, им всё не так?

Я предположил, что это об учителях.

— Нет, конечно, — и я улыбнулся, — всё не настолько плохо.

Но Элиан, упираясь руками в стол, выпалил:

— Да! — И ещё раз, будто до меня не дошло: — Настолько!

— Что вы имеете…