9. Я(а)д (2/2)

— Ну ладно вам, это байки.

Он обернулся, положив локоть на спинку стула.

Происходило то, что происходит всегда, когда мы разговариваем о чëм-то подобном в беседке, или на прогулке, или даже в моём кабинете: я увлëкся, забыв, что в этот раз мы не одни и окружающие — не декорации к нашему просветлённому диалогу.

— Сам по себе грех не меняет природных свойств человека. В раю хватало пищи, а раз Господь её создал, её положено было есть. Потреблять, перерабатывать и выделять — естественный процесс, присущий всем живым организмам. Человек в этом им равен.

— Но не было страстей, человек не обжирался?

Крапива очаровательна тем, что жалит исподтишка, нехотя, подразумевая: «я тебя предупреждала». Прямолинейность, энергия, цепляющая вскользь, как дурашливый блестящий взгляд, чуть влажный от болезни — это его очарование. Я был на грани того, чтобы поверить: мы с Элианом безмолвно простили друг друга. На грани того, чтобы свободно дышать.

Но горло сдавило, то ли дьявольской силой, то ли само собой. Глаза на мгновенье, как с книгой, опять одурачили меня и опять — нет, они были правы: шарф на шее Элиана ослабел, прилегал неплотно, и из-за края виднелось тёмное неравномерное пятно. Размером с две-три подушечки пальцев, оно до того багровело на коже, что мне пришлось с усилием оторвать взгляд.

«А это ещё что? Очередная драка? Поэтому Маэ здесь?» К сожалению, я не мог остановить время, чтобы поразмышлять.

— Да? — Элиан напомнил о себе.

— Да.

Я нашёл его лицо непроницаемым. Он крепче затянул узел шарфа.

— Да, всё правильно. Не было страстей. И потому человек не делал ничего сверх необходимой меры. И потому, — толковал я тише и тише, будто самому себе, — не терял разумности поступков.

Я вернулся к столу, перемежая сумбур собственных мыслей статичными фразами преподавателя из семинарии, того самого, которого мы с Анри терпеть не могли — так громко и настырно он чавкал никотиновой жвачкой.

— А секс в раю был? — с напором спросил Маэ, когда я проходил мимо. — Или это так, для ада? Что по этому пункту записать?

В этот раз больше учеников позволили себе похихикать.

Я занял своё место и посмотрел на Маэ. Уж не надеялся ли он меня возмутить этим? Комиссию, перед которой я выступал в Риме, он бы ни за что не превзошёл. Но беседа с ним точно превосходила набор заученных семинарских фраз.

— Мог быть. Но в раю Ева не рожала. — И я добавил: — По поводу ада — не обольщайтесь: что бы там ни происходило, он невыносим.

— Прямо как жизнь! — Это снова позабавило других, если только они смеялись не по привычке. — Месье отец, а что мешало разумному Адаму разумно вытащить до?

Я бы с удовольствием выпроводил его к ван Дейку, а то и к Лафонтен. Но — пускай я за этим и не следил, ведь следил за наглым лицеистом — с первой парты, должно быть, на меня глазел Элиан, ради которого я старался.

Облокотившись на стол, я вполне серьёзно поразмыслил и начал деликатно, как если бы общался с ребёнком:

— Вы, месье Маэ, не совсем верно понимаете суть невинности человека. До грехопадения не было ни ложных представлений о цели секса, ни вожделения, которое толкало бы на бесцельный секс. Человек — существо с душой, а не объект удовлетворения страстей. Это отвечает на ваш вопрос?

— Не очень. Ничего, что я придираюсь? Прям вожделею понять! — Он хлопнул в ладоши и уселся на пол перед доской. — Короче, Адам и Ева знали, что цель секса — дети. Значит, они разбирались в том, что такое сперма и яйцеклетка — все эти штуки про зачатие и тэ дэ. Так? А когда их выгнали из рая, резко забыли, отупели, пришлось учёным заново всё открывать? Вам не кажется это бредовым?

— После грехопадения Адам и Ева знали ровно столько, сколько и до него. Им незачем было разбираться в нюансах, потому что телесные реакции и стремление к удовольствию подсказали бы им, как всё должно быть. Выражаясь вашими словами, Адаму не взбрело бы в голову вытащить до.

— Э, что-что? — Маэ манерно прикрыл рот рукой и громко зашептал: — Секс — это приятно? Религия признаёт?

— По-вашему, религия обязана отрицать очевидные вещи?

Он комично выпучил глаза.

— Только не говорите, — он покачал головой, а ученики заходились в хохоте, — не говорите, что женщинам тоже приятно.

— Всем.

— Вот! — он обратился к классу. — Вот почему священники популярны! Понятно! Иисус сказал, женским оргазмам быть!

— Достаточно, — вмешался я. — Ваш спектакль был бы неплох, не будь он так не кстати. Не забывайте, где вы находитесь.

— В се-ку-ляр-ном учебном заведении, отец.

— Я впечатлён. Но вас никто не заставлял сюда приходить. Можете идти.

Я открыл ноутбук, чтобы свериться с планом и тезисами, о которых Элиан не упомянул. Но Маэ никак не мог угомониться.

— Последний вопрос, вот честно! — Я и ухом не повёл, да Маэ это и не требовалось. — Тут верующие есть? Давайте, герои, не ссать! — Так он и сказал. — Покажитесь! На черта вы все сюда припёрлись, а?

В поле зрения что-то мелькнуло, и я поглядел поверх монитора вперёд. Не то чтобы я расстроился, если бы верующим себя не посчитал никто. Но руку поднял Элиан. Это обрадовало и вслед за тем напугало: он ведь не верил. По крайней мере, так он мне прежде говорил. Так зачем? Чтобы подыграть?

Напряжение едва не искрило в воздухе, а Элиан выглядел так, будто вот-вот по обыкновению заговорит. Однако, ахнув, заговорил Маэ:

— Ты? Под паиньку косишь?

Элиан с показным равнодушием опустил руку. Приглушённый смех и шорохи в других рядах прекратились.

— Я тебе, — с расстановкой произнёс Элиан, — уже объяснил. Не дошло?

Маэ гримасничал: «Дошло-дошло, тихо, ты аж охрип, так объяснял». Элиан снова повертел между пальцев ручку.

Мне не терпелось выпроводить гостя, но поток его речи, минуя препятствия, всё бушевал.

— Одного только не понял: это из-за папаши или отца?

На этом я не выдержал и спросил: месье ван Дейк или мадам Лафонтен — кого мне пригласить, чтобы Маэ в классе не стало?

И без того несимметричные черты лица Маэ — совсем не выразительные, не считая носа, — исказились. Он взмахнул рукой в сторону:

— Да я понять хочу! Какого чёрта он заделался святым! — И он глазами метнул в Элиана. — Позавчера ты таким не казался!

— Пожалуетесь на это месье ван Дейку.

Я действительно открыл мессенджер и сообщил ван Дейку, что Олаф Маэ срывает факультатив.

Тем временем у Маэ затрезвонило, и он, встав наконец на ноги и отряхнув себя сзади, вытащил телефон. Я размечтался: пусть если это не вандейковское благодеяние, то, по крайней мере, что-нибудь срочное, неотложное, что выдернет его прочь.

Вопреки надеждам, Маэ вытянул телефон в руке, демонстрируя мне экран. Я не пытался читать, смотрел мимо телефона в его несколько неправильное лицо.

— Он мне угрожает, месье отец. Сказал, всадит свою ручку мне в глаз.

— Может, вы соизволите дать мне дневник?

— Это у вас в секте такому учат? Выкалывать неугодным глаза?

Мои глаза не кололи, но их обдало огнём.

Те минуты и впрямь померещились мне адски невыносимыми: лицеист в некогда атласной рубашке, с ядовитым пафосом, и ученики, замершие за партами и запутавшиеся, потешаться ли им сейчас или дождаться перемены, и даже Элиан, вооружённый телефоном и ручкой, в предательском шарфе — всё сплелось в пародию жизни.

А может, не пародию? Может, такова жизнь и есть? Я не припоминал, как именно срывали уроки в моё время. Но мне казалось, на моём факультативе, куда приходят добровольно, такого никогда не произойдёт.

К тому же я достаточно общался с детьми и подростками до Сен-Дени. Правда, они не являлись в церковь, чтобы усомниться в моей вере или подтрунивать и унижать других. Они являлись туда на крещение и конфирмацию, на исповедь, на праздники, изредка из любопытства, просто так. Такие Олафы, как тот, который едва не с презрением глядел на меня, обходят церковь стороной.

Однажды Анри спросил меня: «От чего ты хочешь спастись тут?» — «Тут?» — «Да, тут». — «Не понимаю, о чём ты». И больше мы об этом не говорили, Анри снова отгородился от меня, очевидно, догадавшись, что особых причин «спасаться» у меня нет. А потому о своих причинах он мне не поведал.

Теперь бы я сам спросил его: от чего ты, друг, хочешь спастись в церковных стенах? Что-то же точно есть. От враждебности мира? От несправедливости, от обязанности становиться кем-то не только с помощью белого воротника? От страха не справиться с миром, если он окажется менее упорядоченным и однозначным? Я подобного не боялся, но и справляться не умел. Из семинарии мы выходим с учёным интеллектом и тепличной душой.

Жизнь в самом деле пригвоздила меня к стулу, как к кресту, до адски невыносимой душевной боли. Но я должен был переступить через неё. Почему я до сих пор с этим мирился: и со своим простодушием, и с Маэ?

Упираясь в угол стола, я поравнялся с гостем.

— Пожалуйста, покиньте класс.

Он шумно выдохнул и убрал телефон.

— Я что, надломал вашу религиозную иглу?

Но всё, что он надломал — это свой рот в злорадной ухмылке. Я не находил слов, которым бы некто, вроде Олафа Маэ, был способен внимать; я не владел их с Элианом тайной драки, не представлял, на что в этом подростке стоит надавить, чтобы перехватить инициативу. Бесполезно взывать к совести и благоразумию, к уважению и терпимости, к — смешно подумать! — христианской любви. Ничего из этого он к Элиану не испытывал, а уж тем более ко мне. Но мои холодность и твёрдость оказались последним и единственным подобающим щитом.

— Пожалуйста, Маэ, уходите.

— Да вы не волнуйтесь, — он, наоборот, подступил ко мне. — Он двинутый, вряд ли слезет с неё. Если надо, подорвётся за вашу веру.

— Вон, — натужно сказал я. Маэ поднял брови. — Вон отсюда, Маэ.

— Зашибись, это экзорцизм? Даже пороть не будете? А обливать святой водой?

— Паясничайте перед теми, кому вы интересны. Я не в их числе.

«Да-да, я же не Юнес. — Он оглянулся на Элиана. — Пошёл ты. Псих. — После чего сам направился к двери, уточнив: — Вы все».

Только дверь закрылась, я сел обратно и с предельной конкретностью доложил обо всём ван Дейку. Он по-прежнему не отвечал.

— Юнес, телефон мне на стол, — хотел бы велеть я, но таким тоном даже не просят.

— Я это…

— Или дневник. Выбирайте.

Элиан отодвинул стул порывисто, но бесшумно, будто пространство и предметы подчинялись ему, в отличие от того, каким беспомощным чувствовал себя я. Телефон так же бесшумно возник на краю стола.

Ван Дейк ответил: «В следующий раз запишите на диктофон». В следующий раз? Этого я не понял.

Столешница завибрировала, уведомление на Элиановом телефоне подсветило экран. Волей-неволей я посмотрел ещё и туда: «может ты этот? жаклин сказала ты её не…»

Кто такая Жаклин? Негодовать в полную мощь у меня не получалось, а от Маэ иных слов, кроме оскорбительных, я и не ожидал.

Я окинул класс взглядом: свора унылых, бесцветных лиц. Ни они, ни я не имели понятия, как нам поступать дальше. Ясно было одно: только не притворяться, будто ничего не произошло.

— Вы все свободны, — эхо отразилось от недружелюбных стен. — Если кто-нибудь согласен с Маэ, прошу вас, выйдите и не приходите. Если вы здесь только по настоянию родителей, дайте им мой номер — и не приходите. Если вам скучно и вы не знаете, зачем вы здесь — будьте добры, не приходите. Вам за это ничего не будет. Минута на размышление, и мы вернёмся к теме урока.

В течение минуты класс опустел на пятеро человек, среди них — Николя Нодэ. Наконец дышать стало действительно легче.

По окончании факультатива, когда последняя ученица попрощалась и юркнула в коридор, а я правил план занятия, Элиан уходить вовсе не торопился. Опустив подбородок на руку, он смотрел в окно.

На главной аллее, за окном, уже зажглись фонари, хотя — я был в этом уверен — Элиан в любом случае бы туда смотрел: и зимнюю кромешную тьму с силуэтами сучковатых деревьев, и жёлто-оранжевую дугообразную аллею он наверняка изучил так, что смог бы нарисовать. Его открытая тетрадь лежала перед ним, его телефон — передо мной.

— Может, — вполне намеренно задумался я вслух, сгорбившись за ноутбуком, — и мне перед началом урока телефоны собирать<span class="footnote" id="fn_36710413_2"></span>?

Я вполглаза наблюдал за Элианом. Он сначала пожал плечами, только затем повернул голову и посмотрел на меня.

— Когда-то их выдавали на несколько часов перед сном, родителям позвонить. На ночь опять отбирали, — голос прорезался и звучал как раньше, если он его не повышал.

— А потом?

— А потом… Круар.

Элиан улыбнулся не сразу, а будто что-то припомнив. Губы истончились, показались суше обычного. Он с искренним удовольствием поделился:

— Я не знал, что у него на уме. Он ходил такой, на ангела похож, а потом как заявит: лишили детей имущества, под суд вас. Тогда их просто запретили на время уроков. Или вот, как-то он принёс эскизы девчачьей формы: брюки как у парней, рубашки вместо блузок и всё в таком роде. Сказал, из-за юбок и блузок у нас тут сексизм. Но если телефоны нам вернули, то девчонки от юбок отказываться не захотели. Никто не захотел. Мы даже голосовали. Правда, наши голоса, имею в виду парней, не засчитали. Короче, — на смехе голос сорвался, и Элиан продолжил тише. А я, в свою очередь, переместился к его парте, встал у подоконника. — Всё окей, горло не болит. Просто… голос пропадает.

Тепло батареи приятно расползлось по ногам. Я сцепил пальцы в замок и настроился ещё немного поговорить. Словил себя лишь на том, что любовался Элианом. Он мог бы запустить своей ручкой в Маэ прямо оттуда и попасть, как было обещано, прямо в глаз. Мог бы, но не запустил.

— Ненавидите меня?

— Ненавижу? — я сфокусировал взгляд.

— Смотрите так, — он, наоборот, опустил глаза.

— Что вы. Горжусь.

Конечно, в тот миг мои мысли не отражались у меня на лице, но, как знать, может, тогда в кабинете, когда я позволил себе подумать, будто ненавижу…

Господь, по-видимому, осаждал меня: Он потому и отнял прежний голос Элиана, чтобы заставить меня раскаяться ещё сильнее.

Между тем от скул до висков кожа Элиана порозовела. Он оттирал несуществующее пятно на рукаве пиджака.

— Зачем вы подняли руку?

— Он бы всё равно что-нибудь выкинул, всё равно бы вывел вас.

— Не понимаю, вы поверили в Бога?

— А что, нельзя? — Он хрипло засмеялся. — Или я должен был молчать?

— Ну вот, снова вы защищаете того, кто…

— Он выбесил меня, — перебил Элиан. — Надо было самому вытурить его за дверь. И проткнуть оба глаза.

— Элиан…

— Тоже мне, мамкин шутник.

— Элиан, снимите шарф.

Не должен был, но наконец он замолчал, так и не закрыв рот. К шарфу не потянулся.

— Зачем?

— У вас ведь не болит горло. Снимите. — Тут уж я и не думал велеть или подшучивать, просил ласково, без тени улыбки. — Я просто посмотрю.

Элиан помешкал.

Дымка сырой ночи развеивается вместе с рассветом, и темнота — дремучая, пока не привыкнут глаза — со временем отступает, перестаёшь её замечать. Но я не был ни дымкой, ни темнотой, и отступать не собирался. Мессенджер на ноутбуке оповестил о паре-тройке сообщений (учительский чат, решил я), а я всё стоял.

Тогда Элиан дотронулся до выпуклого узла на шее, убедился, что тот на месте, и распустил его.

Пятно вынырнуло из тени его рук. Он едва взялся за концы, и шарф под собственной тяжестью скользнул к нему на колени. Элиан смял его в кулаках.

Слева, ближе к ключице, завиднелись ещё два пятна размером чуть меньше. Обойдя парту, я попросил Элиана развернуться. Он с выражением мученика исполнил, подставив изувеченную кожу под люминесцентный свет ламп. Мне пришлось отодвинуть воротник рубашки: второе пятно уходило за него.

Элиан почти сразу передёрнул плечами, но попытался это скрыть, выдохнул, как если бы и сам от себя такого не ожидал. Я убрал руку. Меньше всего мне хотелось причинить ему неудобство или боль. К тому же я его обманул: я жаждал не только смотреть, но и знать.

— Кто? — спросил я, наклонившись к нему, и вдруг понял: сердце колотится так, что даже Элиан, может быть, его слышит.

Он лишь сглотнул. Я различал каждое движение его напряжённого горла, обезображенная целостность чистой, с просветом вен, кожи застилала взор.

— Кто это с вами сделал?

Чем дольше он отмалчивался, тем яростней вертелся калейдоскоп, описывая зловещие виражи. Мне оставалось самостоятельно докрутить его, чтобы сложить узор. И тогда в кабинете, когда он защищал свой дневник, и теперь слова Маэ об Элиановом отце, а более того — я и раньше в глубине души опасался, ведь Лафонтен предупреждала, учителя тоже говорили о его семье…

— Ваш отец, — полушёпотом сказал я вместо Элиана.

На его губах вновь побледнела усмешка. Он забыл, что готов был только что увильнуть, притворяясь немым.

— Отец? — Он взглянул мне в лицо. Впервые я видел его так близко и улавливал каждый звук. — Жаль, но нет. И даже не мой папаша.

Папашей он называет отчима, предположил я. Однако… Калейдоскоп брякнул. Зеркальными осколками рассыпался весь мой слаженный узор.

Я заплутал в домыслах настолько, что попятился от парты. Элиан всё так же пронимал меня немигающим взглядом, наматывая на шею шарф. Пятен как и не бывало. Синяками я бы их не назвал, но кровоподтёками — точно.

— Папаша, — продолжил он, — и следа бы на мне не оставил. Я тоже так умею. Я вообще невыносим, как ад, если захочу. Вы за меня не волнуйтесь.

— Он… ваш отец видел замечание?

— Про драку? Да.

— И чем это закончилось?

— Ничем. — Он пожал плечами. — Я сказал, что Маэ назвал меня фанатиком. Папаше такое не нравится, так что… не особо ругался.

— Ваш отец верующий?

— Типа того.

— А насчёт Маэ… Он правда так назвал вас? И из-за этого вы…

— Нет, — отрезал Элиан.

Я дорвался, я хотел знать всё. Но после такого тона места уточнениям не бывает.

— Тогда кто вас?.. — машинально спросил я.

— Девушка.

— Ваша девушка?

Жаклин? Я вовремя прикусил язык. Калейдоскоп предположений испортился безвозвратно.

— Нет, просто… — Он потёр лоб, будто я его озадачил. — Просто девушка.

— За что она вас так?

— Так? — со смехом выдохнул он. — За то что, ну, как это… Слушайте, меня никто не избивал. Вы реально не понимаете? Это…

— Это выглядит ужасно, — подтвердил я, но Элиан подразумевал что-то другое.

— Да, но… Бо-оже, — и он уткнулся в сложенные на парте руки. — Окей, ужасно, и что с того. Только не начинайте про добрачный секс.

Я шагнул вперёд.

— У нас очень мало времени, милый.

Скажи мне только самое необходимое,

коротко и ясно. Или, может, мне сказать,

что с тобой произошло?

— Скажи, — попросил Златоуст.

— Это ничего не значит, просто… ничего, — бормотал Элиан.

— Это не драка? И не жестокость?

— Ты влюбился, малыш, ты познал

женщину.

— Не жестокость, нет… Хватит, — бормотал он. — Это не по любви.

С облегчением я улыбнулся, втайне от Элиана. Какое счастье, думал я, что ни отец, ни Маэ не трогали его. Всё остальное меркло перед этим. Даже если не по любви… Что ж, не всеми и не всегда управляет этот бесконечно благой свет.

Напоследок я погладил Элиана по волосам. Нарцисс бы не решился, но я не сомневался в том, что мной движет. Не страсть и не влечение — я сделал это по любви.