7. Секрет (2/2)

— Кто? — Элиан прыснул со смеху. — Никогда.

— А вы? Вы за собой убрали?

— Идёмте, — он улыбался и качал головой, его это как будто забавляло. Встав на ноги, он пошатнулся. — Увидите — поймёте.

Мне нужно было убедиться.

Это всё равно что смотреть на изувеченное тело. Когда я однажды проходил по бульвару Сен-Лазар и видел на дороге сбитого насмерть человека, я не отвращал взгляд. Знал ли я, что от увиденного меня будет мутить? Наверное. Неестественно выгнутые конечности или торчащая наружу кость — я смотрел. Это вдруг напоминало, как хрупка наша плоть. Мы ломаемся.

Что я хотел бы понять, глядя на обезображенный подростковым бескультурьем подвал? Может, Элиана?

Мы обошли иностранный корпус, спустились к подвальной двери. Элиан без усилий снял навесной замок и предупредил:

— Заменят другим — мы и тот вскроем. Она с доводчиком. — Он подпёр спиной дверь и широким жестом пригласил меня во мрак: — Добро пожаловать.

Пары алкоголя и сырость обволокли меня. Под ногами скрипнули осколки. Вспыхнул свет.

Лампа висела на проводе с нарушенной изоляцией. Привыкнув к освещению, я осмотрелся.

Повсюду валялись жестяные банки, бутылки — я аккуратно переставлял ноги по неровному бетону, чтобы ничего не задеть. В углу, если глаза не подводили меня, скопились использованные презервативы. Я отвернулся от Элиана, на случай если моё лицо исказилось непреодолимым омерзением. Этажерки под стенами были уставлены вёдрами с краской, этикетки — стёрты, ничего не прочесть; помню пару молотков, между которых разрослась густая паутина. Посреди подвала стояла ванна.

— А это здесь зачем? — глупо спросил я. Конечно, ванна меня не волновала.

— Я её сюда не ставил. — Элиан сел на бортик. — Но в ней можно полежать.

Я заглянул внутрь. Там было сухо: пыль, несколько окурков, след от грязной подошвы. Прямо уж полежишь.

Элиан толкнул носком кеда одну из бутылок, та перевернулась.

— Я пил из этой.

— Один?

— Не один.

— Где вы её взяли? Как пронесли?

По-видимому, ему было так смешно, что он хрюкнул.

— Думаете, нас заставляют карманы выворачивать? Я и не такое пронести могу. — Он вздохнул. — Это от папаши. У него когда-то забегаловка была… Так говорят. Не знаю. Зато настоящее ирландское виски. Может, и правда…

— Настоящее? — с иронией переспросил я. — А воняет-то как.

— Как? — он опять усмехнулся. — Как настоящее ирландское.

— И часто вы тут?..

— Редко. И напиваюсь тоже редко.

— А сегодня какой повод?

Я притворялся, что до сих пор изучаю обстановку, брожу туда-сюда, как в музее. Если бы я воспринимал ситуацию с той серьёзностью, с которой полагалось, я бы, наверное, паниковал.

— Праздник. Нет?

— Зачем вы мне это показываете? — Я наконец осмелился задать этот вопрос. — Вы же понимаете, что я расскажу мадам Лафонтен.

— Не расскажете.

— Расскажу. Посмотрите, что вы тут устроили. Рассадник заразы и морального упадка. Что я, по-вашему…

— Вот именно, — перебил он. — Хотите, чтобы бедная Лафонтен скончалась? Она тут пашет не покладая рук.

— Если скрою — предам весь её труд.

— Я уже всех из-за вас предал. — Я оглянулся. Элиан развёл руками, словно говоря: ”Вот так вот”. Словно уже было поздно что-то менять. — Учителям сюда нельзя. И знать об этом месте никому, кроме посвящённых, нельзя. Ясно? Я их предал.

— Значит, вам терять нечего.

— Вы не понимаете, — он повысил голос. — Это место существовало до меня и будет существовать после. Не здесь, так в другом подвале, на чердаке — где угодно. Это порождение нашего социума. А вы… стойте в сторонке и наблюдайте. Это другая форма жизни, другой уровень ик-интеллекта.

— Тогда зачем, — да, я и впрямь не понимал, — зачем вы мне это показываете? Ваша записка об этом? Вы собирались привести меня сюда?

Элиан несколько мгновений невидяще смотрел сквозь меня, затем ответил: ”Да”.

Не может быть, думал я. Не сходилось. Для чего он назначил встречу в беседке, если скамейка у сада — ближе? Вот так он признавался в одном и лгал о другом. Это было невыносимо.

— Вон как вас корёжит, — он смерил меня взглядом из-подо лба. — Я не такой распрекрасный, как вам казалось… Да?

— Я не питаю насчёт вас иллюзий.

— Да неужели.

— А вот вы насчёт меня…

Элиан на это зашёлся смехом и съехал в ванну. Мне стало жаль его белые брюки. “Я? — выдавил он сквозь истерический хохот. — Что — я?”

— Вы считаете, что моё отношение к вам зависит от всего этого.

— А, я понял, — он отдышался и попытался выбраться из ванны, но руки, видно, не слушались, соскальзывали. Со второго раза ему удалось. — Вы, значит, считаете, что вы такой особенный и ваше отношение ко мне зависит от моего отношения к вам?

Немного иначе, но в целом он был прав.

— Разве не в этом суть здоровой человеческой связи?

— И вам на вот это плевать?

Он пнул жестяную банку, та повалила вторую и третью — затарахтело до звона в ушах. Я подождал, пока Элиан определится, хочется ли ему пнуть что-нибудь ещё. После ответил:

— Не плевать. Я намерен поговорить об этом с вами, но не сегодня. Выяснить причину, проблему… То, что вынуждает вас заниматься этим.

— Этим?

— Саморазрушением.

— Видите, вы думаете, тут есть какой-то глубокий смысл. А его нет. — Он улыбнулся, и мне опять почудилось, что ему печально. — Я делаю то, что делают все.

— И все заявляются к кураторам в таком виде?

Он в раздумьях пожевал ноготь на большом пальце и тихо сказал:

— Больше не буду. Это была последняя… Больше нет.

В подвале мы пробыли не так долго, как мне показалось — всего двадцать минут.

Температура падала. Я боялся, что мантия впитала подвальную затхлость — смесь запахов до сих пор стояла в носу, я их вдыхал и выдыхал. Померещилось, что к подошве пристало какое-то непотребство, вроде окурка или, не дай Боже, презерватива. Отстав от Элиана, я быстро осмотрел себя. Когда показалось крыльцо общежития, освещённое фонарями, стало ясно, что самое трудное нам — в особенности мне — только предстоит.

Выведав у Элиана номер его комнаты, я велел ему ни с кем не говорить: обязательство изощряться во лжи я всецело принял на себя. Де Брю отдал мне ключ и по-отечески вложил мне в руку упаковку активированного угля, пока Элиан, по договорённости, пробрался на лестницу, держась за живот.

«И несварения как не бывало», — кивнул консьерж. Я поблагодарил и поспешил за Элианом вверх.

Он сидел на ступенях между вторым и третьим этажом, прислонившись головой к перилам. Куртку расстегнул, бабочку снял. Я показал ему упаковку:

— Ещё немного, и вам полегчает…

— Я предупреждал, — в который раз он перебил меня, глядя мимо, — что разочарую. Так зачем…

Снова икнул и приставил кулак ко рту, встряхнул головой.

— Зачем покрываете меня?

Покрывал ли я? Мог ли он знать об этом раньше меня? Я не представлял, что на это ответить.

Между тем, больше всего мне хотелось, чтобы Элиан поднялся и мы поскорее открыли дверь в его обитель, поскорее увернулись от зорких глаз, поскорее закончили с этим. На втором этаже витали отголоски девичьего смеха, с каждой минутой подкрадывался отбой.

— Любовь покрывает множество грехов<span class="footnote" id="fn_36710393_0"></span>, — сказал я первое, что вспомнил. Это, пожалуй, и было ответом на то, собирался ли я его покрывать.

— Обалдеть, — с неким недоверием Элиан замычал. В тепле ему, очевидно, становилось хуже. — Я думал, это уголь. А это, значит, любовь.

Он мало что понял, но всю дорогу до комнаты ухмылялся, ключом в скважину попал не сразу, а войдя, стукнул по выключателю, сбросил куртку на пол и упал на кровать.

Я притворил за собой дверь.

В дальнем углу по диагонали стояла вторая кровать, совершенно пустая, без матраса, как незавершённое деревянное сооружение, которое кто-нибудь мог здесь по случайности забыть. Это означало, что Элиан живёт сам, а уж это означало, что я мог рассчитывать на сохранность тайны.

Которой по счёту?

Повесив его куртку на спинку стула, я снял мантию, с упаковкой активированного угля в руках обошёл кровать и обнаружил на прикроватной тумбе бутылку воды.

— Выпейте это.

Элиан заворочался, шумно выдохнул, раздув щёки, словно готовился к прыжку, рывку — к сложнейшему трюку, кое-как сбросил кеды с ног, упираясь носками в задники, а затем резко сел. Прикрыв глаза, застонал. И наконец принял из моих рук бутылку и горсть капсул.

На тумбе лежала книга: кроваво-красный кожаный переплёт с треугольной вставкой на обложке, изображающей что-то вроде звёздной туманности. Сначала я коснулся пальцами, затем взял и рассмотрел. На ощупь переплёт напоминал сафьян: немало старых изданий я перетрогал в семинарской библиотеке.

Желтоватый авантитул говорил вот что: А. Дж. Кронин «Ключи царства», 1949 год.

— Классная история.

Я оторвал взгляд от книги. Элиан, в рубашке и брюках, лежал на боку. Обняв подушку, он устроил голову на самом её уголке, смотрел осоловело, шмыгал носом и едва шевелил ртом:

— Священника сослали в Китай, а там…

— Я читал. — Я отложил книгу и опёрся о подоконник позади. — Хороший роман.

— Да неуже-ели, — снова протянул он. Перекатился на спину и уложил подушку на грудь. Уставившись в потолок, заговорил: — Я и подумать не мог, что такие существуют.

— Такие?

Локтем я задел нечто. Оно легко упало с подоконника мне под ноги. Пустой картонный стакан. Подхватив, я вернул его обратно и посмотрел в окно. В свете фонаря зароились крупные снежинки. Улица, пустая аллея и урна, в которой лежал мой некогда символ жизни и любви, — всё по ту сторону от нас, а мы — в ярком электрическом свете, в душноватом тепле. Оба эти мира походили на декорации, от одной к другой мы метались тем вечером, как безвольные снежинки.

— Такие, не знаю, добрые что ли, честные и… Не тискают детей.

Улица перед взором поблёкла.

— Всегда хотел спросить вас, — продолжал Элиан. — Вы ж не тискаете, отец?

Мысли спутались. Сжалось в груди. До сухости глаз я таращился — иначе не сказать — в окно и слушал эту пьяную речь.

Так вот о чём всё это было, думал я. Он меня проверял? Мне казалось, я кое-что о нём понял, но выходило, что не понял ничего. Он в подвале обвёл меня вокруг пальца своими признаниями — ради этого?

— Сколько вам, а? Не тот возраст… На черта сопливые недоноски, если такому любая даст. Ком-пли-мент! Я хорош в этом. Малолетки любят уродов: Олафа, меня и Поля из второго. Кроме Анны и Мишель. А вот женщины… Женщины по праведникам сохнут. От уродов натерпелись. Говорю, любую б тискали, любую б имели. Но вы ж — на лице написано — священник…

— Элиан, — исторг я сквозь зубы.

— Дани… эль?

Он ёрничал. Но стоило ему умолкнуть, как я растерялся. Обернуться не мог. Не владел собой, не имел понятия, как должен на него посмотреть, что сказать, что сделать. Выйти? То есть бежать, словно он был в чём-то прав? Или пристыдить? После того, как он пристыдил меня. О, я вправду стыдился? Но чего? Того, что и впрямь никого не тискал? Что сумел бороться с искушениями плоти?

Элиан был прав в одном: таких пускай немало, но такие — хранящие достоинство церкви — не все. Мне претило, что целомудрие помыслов и поступков внезапно заслуживало похвалы. Я никогда не нуждался в почестях за то, что выбрал быть таким. Это что, в конце концов, за слово такое? Бессмыслица, жалкая блажь.

Надев колоратку, я обязан был смириться. Мне её, пропитанную кровью и страданиями, не обелить. Но я верил, что мне достанет сил унять хотя бы толику всемирной боли. Церковь копила слабости и скверну веками, и теперь я призван стать её силой, стать щитом. Я готовился, что меня ранят. Но дал обет, что не ранят тех, кто встанет за моей спиной.

Что ж, за моей спиной возлежал на кровати мальчишка. Он-то и намеревался меня уязвить. Не оттуда я ждал нападок. Но я не ждал их и в тот раз, когда зашёл в кофейню неподалёку от Сен-Сюльпис. Я оставил там с десяток флаеров ко дню Пасхи и, выходя, пожелал всем хорошего дня. Вслед мне крикнули, как бы плюнули, бросили камнем в меня: «Педераст!»

Я тогда переступал порог, и мне казалось, что колени вот-вот подогнутся. Я боялся не вынести гнёта чужого, но — прости, Господи — и моего греха. Как непослушанием одного сделались многие грешными, так и послушанием одного сделаются праведными многие<span class="footnote" id="fn_36710393_1"></span>. Мне никогда не исправить прошлого, не уберечь от будущего и я не имею права так о себе мнить — но без самонадеянности, без надежды на успех я буду сокрушаться и искупать так, словно греху этому не предвидится конца.

Тогда, покидая кофейню, я выстоял. Знал, на что подписываюсь, принимая сан. И так же твёрдо стоял в комнате подростка, поздним вечером, один на один. Я не любил рисковать, но чем же я всё это время занимался, выбирая тему для научной работы и сближаясь с Элианом до той степени, что он, подпустив меня к себе, решился мне хамить? Где же я промахнулся?

До ушей донеслось бормотание: Даниэль, Даниэль, Да… Ни… Эль.

Последний слог он выдохнул, будто устал, будто не рассчитывал на ответ.

— В вас говорит алкоголь, — отозвался я, понимая, что устали мы оба. — Я притворюсь, что ничего не слышал.

— Алкоголь, значит. Ха.

Зашуршала постель, заскрипели деревянные ножки. Элиан посмеивался и возился на кровати. Я хотел было оглянуться, но застыл: щёлкнула пряжка ремня.

— Окей, сдались вам комплименты, я понял. Вы как не от мира сего. Но и я — тот ещё мудак, не спорю. Отлично, что вас это не пугает.

— Прекратите.

— Хотите увидеть мой пресс? А знаете, сколько раз я отжимаюсь?

Я не в шутку оторопел от кривляний и развернулся к комнате, к Элиану, чтобы посмотреть ему в глаза. А в следующий миг — по-настоящему сбежать. Это переходило все границы: терпения, морали и закона, потому что ученик коллежа вытянулся на кровати в одном белье. Он осклабился мне, поглаживая себя по бледному животу.

— Вижу, вам уже лучше, — я направился к двери, переступив через рубашку и брюки, сваленные у кровати на полу.

— Хуже.

Забрать мантию я не успел, запнулся: Элиан словил сутану за подол.

— Останьтесь, — усевшись, он похлопал по краю кровати и пристально на меня поглядел.

Неприятное чувство мучило желудок. Это нервы, я подумал. Ошибочным было всё с момента, когда я нацелил камеру на ученика. С того момента снежный ком только рос.

— Мне нужно поговорить с вами, — настаивал он.

— Уже отбой.

— Вы боитесь? — Моё молчание он расценил по-своему и с коротким «о Боже» закатил глаза. — Мы не в фильме, вы не педофил, а я, чтоб вы были в курсе, не ребёнок, не сделаете вы мне ничего. И я вам. Сядьте.

— Дело не в этом.

— А в чём?

Я ощутил, как невольно поник. Плечам, пояснице и спине стало тяжело. Да, я боялся — боялся выдать себя: я напрочь не понимал, что творится с Элианом, чем я обидел его и заслужил такую жёлчь. Меня это задевало. Он нисколько не доверял мне, раз предпочёл выпивку и вот эти игры честной беседе. Впервые он так егозил, язвил и донимал. Но если бы он хоть однажды спросил, есть ли во мне эта скверная склонность… Если бы он дал мне шанс до того, как я попался в его подвал, в его комнату — всё бы сложилось по-другому.

Смех и чей-то басистый голос в коридоре пробудили меня. Это был дежурный по этажу.

Я снова стал дышать, протёр лицо ладонью. А воронка догадок не поддавалась, норовила поглотить. Я мог задержаться, потому что Господь зрил в моё чистое сердце. Но вести себя нужно было так, словно зрил весь мир. Бог — единственный судья мне. И всё-таки тяжкое, почти иридиевое «а ну разбежались» раздалось в нескольких метрах за стеной, оно на меня давило. Я бы вот-вот согласился, что я преступник. За тонкой стеной, где декорации превращались в реальность, каждый был горазд судить.

— Или дело в том, что я не Виолет?

Мои руки обрушились. Элиан поднял брови.

— Так зачем вы передали мне записку? Чтобы спросить, тискаю ли я детей? Или чтобы обсудить Виолет?

— Забудьте про записку, — он сморщил нос. Я всё стоял, хотя меня уже не держали. — Помните о страстях? Вы сумасшедшая страсть мадам химички. А ей в жизни вас не получить.

— Не поверите: ей это известно. — Элиан на это похихикал. — Где нет цели, там стихает и страсть. А вам пора спать.

— Вы просто хотите смыться.

— Хочу. Мне здесь не место, — я повесил мантию на сгиб локтя. За дверью опять громыхал клич дежурного. — Если вы высказались, я пойду. Я и без того заврался сегодня.

Элиан откинулся на подушку и перекатился на другой бок, пальцами подцепил с тумбочки «Ключи царства». Впихнув мне в руки, пояснил:

— Это типа вы заходили за книгой. Всё. — Он стал ворошить постель, забираясь под одеяло. — Бегите в свою келью.

Он укрылся с головой. Тишина фантомным звоном отдалась в ушах.

— Спасибо, — сказал я, не вполне находя тому причину.

— Вы извините меня?

Вопрос прозвучал глухо, Элиан не изменил позу, не двинул головой. Манекеном лежал и наверняка задыхался.

— Завтра поговорим об этом.

— Опять. Кураторский ритуал, — он раскрылся, отшвырнул одеяло в ноги. — Мы не в церкви, я же по-человечески прошу. Пить больше не буду. Спрашивать всякое — тоже. Без обид.

— Я не в обиде.

— Не сердитесь, — мольба едва не превратилась в указ. — Не доносите. Не сдавайте меня. Мне, как это сказать, жаль. Очень жаль.

— Прощение наступает после покаяния, и в церкви, и в жизни. Если вы просите прощения, значит, понимаете, что оступились. Я не сержусь. Но завтра…

— Страдание и есть покаяние. — Он кивнул на книгу: — Кронин сказал. Я ему верю. Буду всю ночь страдать.

— Страдать вы будете завтра, от головной боли, — без капли злорадства подметил я.

— Поцелуйте её.

Взявшись за дверную ручку, я глянул через плечо. Выражение на посеревшем лице было серьёзным. Испугавшись, как бы Элиана всё-таки не стошнило, я понял: от всего на свете не уберечь. Меня ведь тоже подстерегала та ещё ночка, полная сожалений, непонимания, вины моей и чужой…

Сил реагировать не нашлось. Я лишь моргнул. Изнемог. Почувствовал себя самым никудышным наставником, жалким и одиноким, как никогда.

— Ну, как на мессе, причащении, — Элиан продолжал строить невероятные теории, дотянув одеяло до подбородка. — Вы же целуете прихожан… Хоть когда-то. Хоть раз. Или они вас, ваши руки, ваш… крест.

— Когда вы в последний раз причащались?

Мне почудилось, я понемногу сходил с ума и уж забывал беспокоиться о дежурном. Необузданная часть меня, с которой мне раньше не приходилось сталкиваться, вопрошала: если я его поцелую, закончится ли этот вздор? Пробужусь ли я, как от кошмара, но в своей постели, в своей комнате, наискось от жёлтого шкафа?

Элиан ухмыльнулся.

— Знаете отца Гюстава? Ложечка крутила с ним.

— Наиважнейший факт, дитя моё, — пробубнил я, нажимая на ручку.

— У неё фетиш такой.

Я выключил свет и скользнул прочь, прижимая к себе книгу. Плёлся, будто и не знал, куда иду, и будто хотел, чтобы меня поймали. «А у вас, дитя моё, какой фетиш?», — вертелось на языке.

Испытывать меня?