4. Чертополох колючий (1/2)

Записано в декабре, 2016

К вечеру того же дня, когда во внутреннем дворе прыгали мячи и бряцали велосипедные колёса, в моей голове осели одни лишь психосоциальные дезадаптации, скрытые акцентуации характера и социометрические тесты. Референтная значимость — здесь, лонгитюдные наблюдения — там, венчает их метилфенидат — доза в двадцать миллиграммов: Круар с особой скрупулёзностью описывал, как наткнулся на круглую, желтоватую таблетку в кармане Юнесовых брюк. За этим последовал визит к родителям. Те утверждали, что и знать не знали ни о чём — в том числе и о том, что без рецепта таблетки не купить.

Я мысленно перекладывал фрагменты мозаики и так, и эдак и сверял, что думает на этот счёт интернет (о метилфенидате было сказано, что его применяют в лечении синдрома дефицита внимания и гиперактивности у детей). Порой нечаянно, словно пальцы с небрежно остриженными ногтями раздвигали плотный текст, между строк контуром виднелся подросток. Он отказывался посещать кружки, регулярно швырялся предметами в сверстников и переворачивал парты в разгар урока, сквернословил, устраивал драки и даже сбегал. Шквал непокорности перемежался внезапными периодами жалостливой плаксивости. Однажды Круар нашёл Юнеса запертым в кабинке уборной и плачущим над едва ли не раскрошенной шариковой ручкой. Он, невнятно лепеча, соединял два пластмассовых фрагмента, и они сходились по разлому в серебристую букву “F”. По-видимому, позже Круар вернулся к этой записи и накорябал на полях: “ручка брата”. Тем не менее, подобных происшествий не случалось — или же Круар их не упоминал — после того, как запретил Юнесу принимать метилфенидат.

К середине четвёртого класса<span class="footnote" id="fn_36707543_0"></span> досье Элиана Юнеса и вовсе обеднело на выходки, Круар всё чаще хвалил ученика, мелкие округлые буковки утратили академическую бесстрастность. Чертополох зацвёл.

Заклевав носом, я вспомнил про план занятий, но сил никаких не осталось.

Сен-Дени уже погружалась в сумерки, когда я, придавленный бременем разобщённых фактов, шёл домой. Как бы я ни вращал калейдоскоп воображения — лицо ребёнка пряталось за зарослями крепкого колючего сорняка.

Знакомство с подопечным было назначено на следующий день. О времени и месте Лафонтен не сообщила, и я мог лишь предполагать, как это произойдёт, кого я встречу и каким покажусь сам. От нетерпения щекотало в животе. Нечто похожее испытываешь, пускаясь в путешествие — хоть, как некогда, в Париж, хоть в Лош, хоть в Рим… Глаза слезились, и я, помолившись, рано уснул.

Утром следующего дня малахитовая зелень, насыщенная тайной, как будто подмигивала мне и переливалась на солнце росой. Я в предвкушении явился в школу задолго до первого звонка.

Надеясь в этот раз во всём разобраться, я вновь открыл досье, но после первой социальной экспектации сейчас же закрыл.

В конце концов, я не Круар, мне предстояло руководствоваться собственным умением читать людей.

После второго урока — течение времени в тот день не ускользало от меня — Лафонтен пригласила меня в кабинет. Перед тем как открыть дверь, я поправил пояс сутаны и колоратку, весь подобрался, прислушался к дыханию, перевернул крест розария распятием вовне — и вошёл.

В первую очередь я посмотрел на потолок.

Когда я учился в младшей школе, отец часто вынуждал меня приходить в церковь на отпевания. Не думаю, что в этом был какой-либо умысел, кроме как собрать приличное количество людей, в особенности если умерший не вызывал симпатию окружающих при жизни. Тётя Мартина, жалея меня, научила кое-какому трюку — конечно, не имеющему ничего общего с реальностью: чтобы не бояться покойника, говорила она, нужно, входя в помещение, где он лежит, сначала смотреть в потолок. Затем, постепенно приближаясь к его ложу (в моём случае к гробу), опускать глаза, пока естественным образом покойник не возникнет в поле зрения. По-моему, этот маленький обряд включал в себя ещё что-то, о чём я, наверное, забыл, некий элемент или действие, вроде прикосновения к босой ступне усопшего. В церкви, разумеется, это было невозможно, потому я обходился первым условием. Работало ли оно? Достаточно того, что покойники меня давно не пугают.

Из веры в тётин ритуал я, безусловно, вырос. Но привычка осталась. Мне думалось, что одновременно идти, выдерживая невозмутимость лица и лёгкость походки, и впервые видеть подопечного, наконец отливать всё, что я узнал о нём, в существующую, предрешённую форму — не получится. Мне необходимо было разделить первое и второе.

Мэтры Сен-Дени на портретах сменили птичий облик на человеческий и в этот раз подбадривали меня. За окном ничего не происходило. Я достиг склонённой головы Лафонтен.

Она писала, то поглядывая в разложенные перед ней бумаги, то в экран ноутбука.

— Минутку. — Она подняла указательный палец и словно поставила момент на паузу.

Я был этому рад. Нашлось время, чтобы без лишних слов приглядеться к Юнесу.

Тем не менее за столом, на том же месте, где сидел во время собрания я, расположился вовсе не отрок-хулиган.

— Катрин Виолет, — вновь произнесла директриса, не отрываясь от дела. Прочие любезности она оставила нам.

— Святой отец?

Стало быть, Катрин Виолет. Какая редкая фамилия, решил я.

Смерив меня взглядом, Виолет протянула руку, не поднимаясь из-за стола. Броское кольцо с овальным камнем, вроде лунного (в камнях я разбираюсь хуже, чем в цветах), утяжеляло еë узкую кисть. В другой руке она держала стеклянный стакан с отпечатком помады, похожим на коралловую бабочку.

Я представился, пожал её руку, коснувшись прохладной поверхности камня, и заметил шутки ради:

— Меня пока что не канонизировали<span class="footnote" id="fn_36707543_1"></span>.

— Уверена, это вопрос времени.

— Уверены? — бестолково переспросил я.

Я вполне мог представить Анри, иронизирующего вот так надо мной. Он бы ещё добавил: ”Тебе и умирать для этого не нужно” — или что-то в этом духе. Но Катрин Виолет?

Ей недоставало пансионатской формы, чтобы я принял её за ученицу. И тем не менее я не обманулся её возрастом. Её утверждение тоже не походило на юношескую дерзость — так, скорее, своеобразный юмор. Однако если я подшучивал над самим собой и имел на это право, то над чем шутила она? Я, разумеется, не успел сотворить что-нибудь такое, чтобы вызывать насмешки. Не было в этой шутке ничего общего и с фамильярностью Нуар: та, ёрничая, всё-таки улыбалась, и трудно было заподозрить её в чем-то, кроме неосмотрительного подтрунивания.

В случае с Виолет мне казалось, что она, пожалуй, прекрасно поняла, какое впечатление произвела, и выглядела весьма довольной собой.

К счастью, Лафонтен, чем бы она ни была занята, покончила с этим, и мне не пришлось искать разгадку происходящему на малоподвижном лице Виолет.

— Хотите лимонад? — спросила Лафонтен и, развернувшись на стуле, сняла с подоконника кувшин. — С тимьяном. Помогает очистить организм.

Она, видимо соблазняя меня, поводила торчащей из кувшина зелёной веточкой, и кусочки лимона с листьями мяты закружились в водовороте. Я скромно отказался. Я ведь не за тем пришёл.

Виолет тоже очутилась в кабинете не просто так. Директриса попросила её провести меня по классам и помочь со списком желающих ходить на факультатив.

Позже Лафонтен открыла мне секрет о том, почему выбор пал на Катрин Виолет: она католичка. ”Надо же”, — удивился я после и тем упорней размышлял над нашим дальнейшим диалогом: раз уж так, то с чего бы ей быть столь неприветливой со мной? Собственно, вот как произошло.

Мы вышли из директорского кабинета за двадцать минут до конца урока. По дороге к лицеистам на четвёртый этаж я поинтересовался у Виолет: что она преподаёт?

Химию и биологию. Я не скрыл вежливого — может быть, даже отчасти утрированного энтузиазма: ”Должно быть, это захватывающе”.

Она не ответила. Иных тем я не нашёл.

В терминальном классе лицея, пока я, спрятав руки за спину, встал как бы позади неё, Виолет в подробностях рассказывала о факультативе: по четвергам, последним уроком, номер кабинета сообщат позже, экзамена не будет, лишь модульные работы и зачёт, а это — отец Дюфо, он приехал из Парижа и в ближайшие три года… В общем, она была неплохо обо мне осведомлена.

Так мы прогулялись по всему этажу. Я обзавёлся не очень приглядным листом, неровно вырванным из рабочей тетради Виолет, и держал на нём список.

— Всего десять? Не густо, — прокомментировала Виолет.

Пожалуй, она констатировала факт, но мне померещилось, будто в еë тоне проскользнула неоправданная жалость. Действительно, святость мне не светит, да и на факультатив едва ли кто придёт — такому не позавидуешь.

Сразу за этим мы свернули на лестницу. Я поддёрнул край сутаны, чтобы не влачился по ступеням. Виолет, точно так же поддерживая свою юбку из гофрированной ткани, то и дело косилась на меня, словно я её оскорбил своим жестом.

Достигнув лестничного пролёта, я всё же сказал:

— Если хотя бы одно детское сердце откроется истине и любви Господа, я сочту свою миссию выполненной.

— Не хотела вас обидеть.

Она больше не смотрела на меня — спускалась на две ступени ниже.

— Вы меня не обидели.

— У вас здесь миссия?

— Громко сказано. Школе понадобился учитель богословия — и вот я здесь.

— Вы когда-нибудь преподавали?

— Нет.

И как будто предыдущего вопроса было недостаточно, чтобы вскрыть мою неуместность в школе, она, вероятно, решила вконец сразить меня:

— Почему вас перевели?

Над головой грянул звонок.

Я оставил вопрос без ответа, тем более мы направлялись к кабинету, где у третьеклассников только что закончился урок. Моя, не побоюсь этого слова, одержимость незнакомцем-Юнесом вновь расцвела. Я находился в десяти шагах от него, затем в девяти, восьми…

Если уж на то пошло, размышлял я, у самой Виолет нет подопечных, иначе бы она присутствовала на собрании и не выспрашивала теперь, какова моя миссия. У меня могло и не быть оной, но это не означало, что Господь ничего здесь для меня не приберёг. Эта мысль, это тайное знание воодушевило меня. Я даже подумывал сказать об этом Виолет — и сказал бы, если бы знал о ней хотя бы столько, сколько она знала обо мне: я ведь мог рассчитывать на понимание между двумя католиками?

Цоканье каблуков Виолет потонуло в нарастающем шуме. Коридор позади нас ожил.

На пороге класса мы едва не столкнулись с месье в винного цвета рубашке — в тот момент я позабыл, как его зовут, да и рубашка на нём была другая. Он застегнул велюровый пиджак на обе пуговицы и поприветствовал нас. Мерцание солнечного света осело на его плечах.

— Вижу, вы тоже познакомились с отцом Дюфо.

— Мы собираем список учеников, — объяснила Виолет. — По поручению мадам Лафонтен.

— Эти, мягко говоря, сейчас не в ресурсе.

Тут же в глубине класса взвизгнули: “Тварь!”

Месье развёл руками:

— Я же говорил.

”Тупая тварь!” — завопили опять.

За этим прямо в доску, исписанную чёрным маркером, влетел учебник и увлёк на пол «Правила поведения», треща корешком. В правилах, разумеется, должно быть что-то о том, что “я не оскорбляю школьных товарищей и учителей”. В моей школе такое было: насчёт этого все школы равны.

Раскатился смех и свист в классе, затеялась возня, задвигались парты.

Я стоял в полуметре от порога, уставившись на синюю обложку — она разъехалась страницами в пол, — и никак не мог вдохнуть. Учебник — по математике, никуда не деться. Но прошу Тебя, Господи, взмолился я, пускай зачинщиком будет не Юнес.

Когда я оглянулся, месье математик уже удалялся прочь превольной походкой. Только и видно было, как неестественно изламываются его длинные прямоугольные штанины. Я бы так, наверное, простоял вечность, чувствуя себя причастным и ответственным за всё на свете, если бы Виолет не шагнула в клокочущий вулканом класс.

Я тем временем снова пробежал глазами по десятку имён в списке. Теперь цифра показалась не печальной, а угрожающей: десять потенциально неуправляемых учеников.

Виолет подобрала учебник и раскрыла мягкую обложку. Смех рассеялся, но кабинет до сих пор гудел.

— Нодэ, это ваше, — заявила она. — Давайте дневник.

— Это не я! — возразил тот же голос.

Наконец воздух свободно хлынул в лёгкие: Нодэ. Ничто не прозвучало бы милосерднее в тот миг. Но жар со щёк не сходил. Я вспомнил о Нери, вызвавшейся курировать Нодэ (или всё-таки месье математик не шутил и принял это на себя?) — и облегчение, которым я не успел насытиться, померкло. Сегодня мне повезло, думал я, но рано или поздно прозвучит другое имя.

— Уж поверьте мне, книги сами не летают.

Положив учебник на край учительского стола, Виолет обернулась и снова окинула меня взглядом, будто говоря: “И что вы там встали?”

Я вошёл.

По правде говоря, от пяти минут перемены осталось всего ничего, и я, будь моя воля, дождался бы следующего урока. Но делать было нечего — я уже стоял перед целым классом и чувствовал себя, может быть, и не вором, но, по меньшей мере, причиной, между тем не оправдывающей воровства.

Интерьер кабинета ничем не отличался от тех, в каких я побывал раньше: такой же светлый, с тремя широкими окнами и книжной полкой у дальней стены, имитирующей ряд классических колонн, наполненный флёром сладких парфюмов и свежего пота — я давно позабыл, как пахнет скопление подростков.

Ученики ёрзали за одиночными партами, солнце, разбившись на блики, как ртуть распадается на мелкие шарики, отражалось от лакированного дерева, глянцевых телефонов, циферблатов часов — и слепило меня. Но я продолжал скользить взглядом от лица к лицу, спрашивая себя, какое из них принадлежит Юнесу.

Парочка учениц юркнула в открытую дверь, только юбки мелькнули, а Виолет всё чеканила заученные наизусть фразы: факультатив, отец Дюфо…

— Не вижу ваш дневник, Нодэ, — повторила она, закончив меня представлять.

— Да это нечестно!

Я сосредоточился на говорившем: недовольные густые брови упали на глаза, блестящий лоб нахмурился, рука как будто даже пристукнула по парте. Однако — не он.

— Дневники, знаете ли, тоже не летают. Но если вы бросите его…

— Я ничего не бросал!

— Покричите мне тут. Вам это, конечно, поможет.

— Это был не я, мадам, клянусь!

Нодэ, вскочив из-за парты, не уставал пререкаться, а я тем временем нагнулся над столом и вывел на листе: «3-й класс». Три раза навёл, два раза подчеркнул, а спор не прекращался.

— Закрой рот. Достал.

Виолет осеклась.

Я тоже поднял голову, жалея, что отвлёкся на список. Кто это сказал?

Ножки стула в конце класса заскрежетали о паркет — Нодэ сейчас же отшатнулся. Из-за последней парты встал мальчишка и, спрятав руки в карманы, двинулся к нам. Он скалился, блестя брекетами. Я подумал, что брекетов ещё ни у кого в Сен-Дени не замечал. Но взгляд его сбивал с толку, глаза смотрели прямо на меня, зорко, знакомо.

Бесконечно долго отдавались эхом его шаги, как и бесконечно много догадок сменилось в моей голове. Это походка героя. Я, несомненно, видел её раньше. Он, должно быть…

— Запишите меня.

— Вас? — уточнила Виолет.

Ученик, присев на край первой парты, вытянул ноги и скрестил их. Он будто демонстрировал свои измождённые временем кеды. Не ”должно быть”, а совершенно точно — это он. Однако сегодня — в галстуке и выглаженной рубашке, с идеально уложенными волосами — это он. Он всего лишь так широко не улыбался в то утро, да и не пытался слыть крутым.

— Да, нас. Меня и этих двоих, — он указал куда-то в сторону. — Ник, ты с нами.

— Я не с тобой, — буркнул Нодэ.

Ученик едва не прыснул и приблизился к столу, ладонью упёрся в столешницу рядом с моим листом. Я показательно приставил кончик стержня к началу строки и спросил снова:

— Как вас зовут?

— Как угодно: Адонаи, Кириос, Ягве. Подойдёт?

— Вы тоже напрашиваетесь? — вмешалась Виолет. — Либо диктуйте имя…

— О, у вас новая помада?

Постукивая ручкой по листу, я сдерживался, чтобы не предположить вслух. Всё-таки я боялся ошибиться. А ещё через мгновение калейдоскоп выровнял узор, и смысл моего, во многом нелепого, присутствия там — в светском пансионате, среди четырнадцатилетних ребят, которых, естественно, заботил не Бог, — обозначился симметричной рябью. Рябь любопытства также проглядывалась в его глазах. Ничто не прозвучало бы истиннее в тот миг, чем утверждение, что по воле Божьей не только гортензии, но и чертополох порой цветёт голубым. Это неизменно был он — я говорю это сейчас, имея в виду, что иначе не могло сложиться. Это непременно должен был быть…

— Юнес?

Его губы побледнели — так он сжал их, стараясь не выдать себя.

— Нет.

— Сколько можно, Юнес, учебный год только начался!

Виолет вымолвила этот волшебный порядок звуков и упрашивая и повелевая, а я наслаждался стройным слогом, ёмкостью и переливчатостью одного единственного слова, как можно трепеща наслаждаться гармонией штормов и бурь. Это было нечто природное, хаотичное и неподвластное человеку, как царственность Господних путей, которыми Он нас направляет.

Наконец ученик ответил с таким серьёзным видом, с каким я обычно шучу:

— Юнес — это фамилия. А имя — Элиан. — Он проследил за моей рукой. Я с нажимом, медленно, выписал оба слова, как если бы совсем не был знаком с их написанием. — Следующий, запишите: Николя Нодэ.

— Думаю, Николя в праве сам решить.

— Он не любит ближнего своего.

— Это вы о себе?

Элиан Юнес развернулся к классу.

— Эй, Николя! Не любишь меня, да?

— Отвали!

— Я всё ещё жду ваш дневник, Нодэ.

— Это он! — Нодэ как с цепи сорвался, указывая пальцем на Юнеса. — Он швырнул учебник! Мой учебник! Пусть он дневник даёт! Я не виноват!

Юнес молча смотрел на Нодэ, пока тот не умолк.

— Да потому что надо делиться с ближним. Хлебом, кровом, учебником…

— Юнес? — Виолет вытянула руку.

— Да я, это, не специально.

— Дневник.

Прежде чем уйти за дневником, Юнес цапнул с первой парты ручку, развернул мой листок к себе и сам добавил Нодэ в список. А я, можно было подумать, поддался этому баловству — не собирался его останавливать.

Когда Юнес, влепив жирную точку, побрëл к своей парте, я окликнул Виолет и настоял на том, что нам пора: ”Сейчас урок начнётся, а у нас ещё целых два класса”. — ”Постойте, а дневник?” — ”Расскажите куратору”. — ”Его куратор… У него нет куратора”. — ”Значит, расскажите мадам Лафонтен”.

Она вдруг согласилась, и мы покинули класс.

Тем не менее, с таким же самообладанием, с каким Виолет держалась в классе, она, не иначе как учуяв моё тихое торжество, пресекла его.

— Вы купились на его умничание?