4. Чертополох колючий (2/2)

— Если вы об именах Господа — да, я этого не ожидал.

— Юнес умеет очаровать.

— Я заметил.

— Это аукнется вам.

Я предположил, что она говорит со мной как педагог с дилетантом, которым я, разумеется, был. Но это не отменяло одной простой вещи: я имел некоторое понятие о Юнесе, каким, вероятно, не обладала она, хотя бы потому, что не открывала рукописного досье. Поэтому шпильки в её словах не достигли меня. Я готовился выслушать очередную страшилку о бессовестном Юнесе, которого стоило бы исключить.

К моему удивлению, Виолет не стала продолжать.

— Разве вам не приятно, когда ученики разбираются в вашем предмете? — спросил я.

— Вычитать три умных слова в интернете ради того, чтобы впечатлить ничего не подозревающего священника — это вы называете ”разбираться”?

Я улыбнулся. У неё уже целая теория сложилась.

— Вы, конечно, правы. Но его усилие достойно похвалы.

— Ах, отец Дюфо, — она обратилась ко мне нарочито, с предыханием, словно я её утомил. — Знаете, почему у меня получается держать таких, как он, в узде? Я не позволяю им думать, будто их усилия — это услуга или щедрость. Нет, это их обязанность, и они должны об этом помнить.

— По-моему, дело ещё и в помаде.

— Простите?

Глаза Виолет с опущенными уголками глядели статично, преувеличенно спокойно. Только голос её выдавал. Это впервые с момента нашей встречи в её интонацию пробралась робкая эмоция, которую я, впрочем, не надеялся отгадать.

Я тоже был хорош. Как снег на голову со своим допущением, своей собственной теорией.

— Вам ведь известно, какая власть в руках молодой женщины над мальчишками их возраста? — Виолет отвела взгляд. Я побоялся, что прозвучал не так, как хотел. — Не поймите неправильно: я рад, что вы умеете использовать эту власть.

— Если вам кажется, что я нарочно…

— Нет, мадам. Эта власть из тех, которой они сами вас наделяют. Отвоёвывать её не нужно.

”Поверьте на слово” и ”уж я-то знаю” — всё это я бы вставил для пущей весомости. Мне и самому однажды было четырнадцать. Между тем, откровенничать было ни к чему.

— Пожалуй, биология лучше меня проливает на это свет.

— Идёмте, — бросила Виолет и отвернулась.

И я послушно пошёл.

Мне удалось застать Лафонтен в её кабинете лишь к концу дня. Я показал список, на который она едва взглянула, получил от неё пособие по воспитательной работе и намеревался уйти, когда она спросила, не хочу ли я встретиться с Юнесом. Я рассказал, что уже встретился с ним — и даже больше:

— Он записался на факультатив.

— Записался? — Лафонтен спустила очки, чтобы, вероятно, получше меня видеть. В этом движении было и неверие, и надежда, и, может быть, преждевременный триумф.

— Да.

— Сам?

— Сам.

— Ах, ну, вот видите, — она враз смягчилась и без особой цели поменяла местами пустой кувшин и затейливые настольные часы цветом слоновой кости. По украшающим фигуркам барашка, посоха со змеями и полуобнажённого юноши я признал в последнем мифического Гермеса. — Как говорится, не так страшен чёрт. Я всё равно попросила вызвать Юнеса. Мадам Виолет пожаловалась на него.

Вскоре раздался стук, за ним — кроткое овечье ”здрасте”.

Притворив за собой дверь, Юнес, в застёгнутом пиджаке, с дневником под мышкой, прошёл к столу. Улыбнувшись, я кивнул.

Мне хотелось подчеркнуть: я не утаиваю нашего знакомства. Сообразил ли он, что это я увёл Виолет из класса, избавив его от последствий, или нет, я вполне был бы не прочь провернуть подобное снова. Не начинать же нам отношения с упрёков. Кроме того, как и в случае с Бонапартом-говнюком, меня заботила подоплёка поступка.

Лафонтен попросила его дневник. Юнес передал его ей, она — подвинула ко мне. «Коллеж Сен-Дени» значилось сверху на обложке, прямо над фотографией главного корпуса школы и фонтана с ангелом.

Я пригляделся к почерку. Надстрочные знаки парили на разной высоте и больше походили на удлинённую точку, нежели на сокращённую черту. Мне это ни о чём не говорило. Но порой внимание к деталям важнее всего прочего, и, как и у всего прочего, — как у завёрнутого влево носа мадам Пайе — у безалаберного почерка есть причины. Есть они и у моего — чересчур выверенного годами.

— У меня замечаний нет, — сказал я, положив дневник перед Юнесом. Конечно, это была лишь часть правды: замечаний нет, но есть вопросы, и я их обязательно задам. Но Юнес вполне смело обнажил брекеты, глаза заблестели, и я сдался, оставив правду на потом. — Спасибо, что решили посещать факультатив.

— Да не за что. — Он смахнул невидимую пыль с дневника и посмотрел на Лафонтен.

Та вертела в руках миниатюрную круглобокую вазочку из керамики, затем отставила её к рамке с фото. Пока я удивлялся тому, сколько всего можно обнаружить на директорском столе, Лафонтен без вступлений заявила:

— С этого дня отец Дюфо — ваш куратор. Не забывайте отдавать ему дневник.

Юнес метнул взглядом на меня, будто проверяя, на месте ли я и, главное, в курсе ли я — и снова на Лафонтен. Его пальцы, до того гладившие уголок обложки, остановились. Осипшим вдруг голосом он спросил:

— Что?

Лафонтен подняла брови.

— А что?

Некоторое время он тупо смотрел на директрису. Меня он больше не замечал, или ему стало тошно меня видеть — не знаю. Мы не обсуждали это после. Может быть, это меня затошнило от того, каким вмиг несчастным я сделал Юнеса одним своим существованием. ”Швырнёт дневником? — я переберал варианты. — Выскажет мне? Хлопнет дверью? Никогда со мной не заговорит?”

Но нет. Он ненадолго закрыл глаза, похоже борясь с собой, и качнул головой.

— Я могу идти?

— Идите.

Он сгрёб дневник со стола и поспешно встал.

— Элиан, — позвал я. — Я бы хотел с вами поговорить.

— Окей, — ответил он через плечо. — Подожду у… кабинета?

— Да, — подхватила Лафонтен. — Тот же кабинет, что и раньше.

— Угу.

Я смотрел ему вслед, его вялой поступи, и не видел ни прежнего героя, ни того, кто умничал, глядя мне в глаза. И всё-таки это был Элиан Юнес, о котором я прочёл так много и который в переменчивости мог бы соревноваться с осенним небом.

— Не берите в голову, это пройдёт, — посоветовала Лафонтен, только мы остались вдвоём. — Возьмите лучше это. У вас ведь теперь нет часов.

Часы с Гермесом прохладной тяжестью разместились у меня на ладони. Под директорским надзором я их ещё немного рассмотрел.

— По-язычески. Но очень красиво.

— Красиво, — согласился я. — Пускай это будет Гермес Трисмегист<span class="footnote" id="fn_36707543_2"></span>.

Юнес — я заметил издалека — сидел прямо на полу у моего кабинета, откинув голову на стену и свесив руки с колен. В пепельном свете сентябрьского дня его фигура выглядела одинокой, нечёткая тень вытянулась по пустому коридору.

— Прошу, — я открыл перед ним дверь.

Я уже предполагал, чем буду парировать, когда он обрушится на меня: если бы не выскочка-Даниэль, сказал бы я, вы бы достались месье математику или даже Нуар; а такого дурака, как я, которого впечатлить — нечего делать, ещё поискать надо; и поскольку такова реальность и Круара в Сен-Дени нет, вам, Юнес, придётся смириться. Вам, Юнес, несказанно повезло.

К моему собственному везению, уговоры не понадобились.

Пока я подбирал место для часов, Юнес лёгким движением отставил стул, устроился за столом напротив, раскрыл дневник и замер в стоической позе: спину выпрямил, подбородок поднял, руки сложил. Он мастерски напустил на себя вид жертвы — покорной, но не сломленной.

Не имея понятия, что делать с дневником, я его закрыл. Обложка — дутая, мягкая на ощупь, с бархатистым покрытием, мне такое всегда хочется поскрести ногтем.

Юнес продолжал смотреть на меня. Я отчётливо видел, как напряжена его челюсть. Казалось, он сейчас спросит, как в то утро четверга, когда под ногами у нас скончался муравей: довольны? Уж как будто я был во всём этом виноват.

Мы, конечно, могли бы поладить сразу, минуя обиды и чувство несправедливости, обуревавшее нас.

Мне ведь тоже приходилось и переступать через себя, и прыгать выше головы: при всём покровительстве директрисы, мне до Круара, наверное, было далеко. Нуждался ли я в том, чтобы Юнес мне об этом напоминал? В конце концов, если Господу было угодно, чтобы я взялся за нечто мне непосильное, все мои терзания и несовершенства должны были остаться между мной и Ним.

А вот Юнесу предстояло пойти мне на уступки, хотя бы в той мере, в которой я уступал бы ему. Так бы я ему и сказал, не заговори он первым.

— Мне обещали, что куратора не будет.

— Кто обещал?

— Месье Круар.

Я кивнул.

— Мне жаль. Но мадам Лафонтен решила иначе.

— Ну, это в вашем стиле — говорить одно, делать другое. Не конкретно в вашем, — поправил он себя, — а… вообще.

— Мне жаль, — повторил я, ведь мне правда было жаль. — С другой стороны, разве плохо, что кто-то будет заботиться о вас?

— А по-вашему, забота и кураторство — одно и то же? — Юнес присвистнул и расстегнул пуговицы пиджака. Это могло означать, что он настроен на беседу. — Вы так думаете потому, что вы священник. Кю-ре, — он разбил по слогам, — так к вам обращаются, да? По-моему, тут жарко.

Насидевшись, он прошёлся по кабинету, отдёрнул тюль и настежь распахнул окно. Обстановка в некоем смысле принадлежала больше ему, чем мне.

Стоя ко мне спиной, он философски изрёк:

— Вы быстро во мне разочаруетесь. То, что я записался на богословие, не значит, что я верю в Бога и мне нужен контроль.

— Как скажете. Но управляют не из желания господствовать, а по обязанности заботиться<span class="footnote" id="fn_36707543_3"></span>.

— Пафосно.

— Это Августин.

Юнес оглянулся.

— Можно?

Не дожидаясь ответа, он взобрался на подоконник и стал болтать ногами. Вышло так, будто он, весь из себя вежливый, спросил меня, а я, промолчав, разрешил. Интересно, разрешал ли Круар? Так или иначе, я пришёл к выводу, что это проверка: насколько я мелочен в запретах и кто во мне перевесит — благодетель или господин.

— Давайте начистоту…

— Давайте, — вроде как согласился он, но только затем, чтобы меня перебить.

В этом сквозило то ли дерзостью, то ли издёвкой: Юнес, конечно, не верил, что я действительно могу быть с ним честным. Сидя на краю подоконника, он больше не болтал ногами, туловищем выпал слегка вперëд и следил за мной. Может быть, надеялся, что я выдам себя — окажусь ничем не лучше тех, кто говорит одно, а делает другое.

Как бы там ни было, я придерживался задуманного:

— Помните, я сказал вам, что меня направили сюда за провинность? Так и есть. Я здесь не по своей воле — ни в школе, ни в городе. Два месяца назад мне это всё даже не снилось. Преподавать тем, кто не верит, курировать того, кому это не нужно — я на это не учился. Но два месяца прошло, и вот, я сижу в трёхста киллометрах от дома, никто больше не зовёт меня ”кюре”, и я ума не приложу, как составить план занятий для полторы дюжины учеников. А если вычеркнуть тех, кого вписали насильно, то и того меньше. Кто бы мог подумать. И уж тем более я здесь не вместо месье Круара, я вам его не заменю. Но несмотря ни на что я делаю над собой усилие, потому что ни вы, ни мадам Лафонтен, ни кто угодно в этой школе не имеет отношения к моему недовольству. Точно так же я не имею отношения к вашему. Мне жаль, что ваши ожидания не оправдались. Но наверное вы, как и я, способны это принять.

Упëршись локтями в колени, Юнес помрачнел и слушал с унылым, непрошибаемым выражением на лице. А потом сказал:

— Не знаю, что вам наговорили, но Круар не был святым. Вы не будете тоже.

— Пожалуй.

— Но Лафонтен же почему-то выбрала вас.

Я пожал плечами. Совсем уж честно не получилось. Однако у Юнеса на этот счёт имелась своя теория.

— Сначала она думала, что я псих. Теперь считает, что в меня вселился демон. По-моему, всё сходится.

— У меня нет лицензии на экзорцизм, если вы об этом.

— Она, наверное, не в курсе.

Я улыбнулся.

— Она заботится о вас.

— В том и дело. — Он отвернулся к окну. — Я сам могу о себе позаботиться.

— А не бросаться учебниками вы можете?

Прошло около минуты — секундная стрелка, похожая на маленькое копьё, целилась в мускулистые ноги Гермесу, потом в его висок, затем в змеиный хвост, в шею барана, снова в ноги — а Юнес не отвечал. Возможно, это было ниже его достоинства — обсуждать такие пустяки.

Я успел пролистать пособие по воспитательной работе, когда он спустился с подоконника и затараторил, намеренно зажевывая некоторые слова. По его щекам и скулам растёкся румянец.

— Вы тут, значит, не по своей воле? Хотите, я сделаю так, чтобы у вас появилась, ну, убедительная причина отсюда… уйти?

Воспринять услышанное всерьёз было трудно, но я всё же уточнил, не угроза ли это.

— Нет, что вы, отец Дюфо, ничего подобного. — Он произнёс это с наигранной экспрессией, а после стал мямлить опять: — Это уговор. Если согласны, я что-нибудь придумаю, какой-нибудь хитроумный план. Я же здесь не первый год учусь. Воплощать буду сам — вы типа ни при чëм. Только между нами. М?

— Уйду я, над вами поставят другого.

— Это уже мои проблемы. Так как?

Признаюсь, интриганские повадки Юнеса озадачили меня. С этим ли мальчишкой я беседовал в четверг на скамейке? И почему в досье об этих его склонностях ни слова? Его образ, пока ещё полупрозрачный, флюидный, никак не вязался в моём понимании с ребячливым стремлением устраивать закулисные игры. Он должен был действовать открыто, напролом — всё его досье было лишь об этом.

Но даже если и так, спрашиваю я себя, что с того? Разве не для того Господь свёл меня с этой раненной душой, чтобы я послужил доброму делу?

Мне стоило ответить, что никто не вынуждал меня становиться ему куратором; это было попыткой принять решение в обстоятельствах, в которых такие, как я — словом священники, — чаще всего себе не принадлежат; ко всему прочему несколько часов я провёл в своеобразной эйфории, когда выяснилось, что муравей-разведчик, мой проводник в потусторонний мир Сен-Дени, и Элиан Юнес — один и тот же человек. Первое впечатление сложилось и оказалось взаимно неплохим, раз уж он записался на факультатив — мимолётная искра, зажëгшая мою надежду.

Вместо этого, однако, я рискнул сыграть в его игру, не догадываясь, что ступаю на минное поле, и предложил встречный уговор: если за год моего кураторства Юнес убедит меня, что куратор ему ни к чему, я сделаю всë возможное, чтобы его от меня освободили.

Продавливая большими пальцами обложку дневника, Юнес не мигая смотрел сквозь стол. Я вполне допускал, что заинтересовал его. Плохие предложения отвергают без раздумий.

Но тут он пришёл в себя и выдал:

— Хорошая попытка, отец Дюфо, — и, пусть вяло, засобирался: поправил пиджак, зажал дневник под мышкой и нехотя, отталкиваясь рукой от стола, встал.

По распорядку ему пора было приступать к внеклассной работе, так что я не посмел бы его задерживать. Приняв его ответ за временный протест, я лишь сказал: ”Как хотите. Но если передумаете…”

И вот тогда он, запнувшись на полпути к двери, рассыпался в тираде, наконец обрушился на меня, как я и представлял, но по совершенно другому поводу.

— Нет, будет как хотите вы. Я соглашусь — отлично! Можно вертеть мной, указывать мне: то плохо, сë неправильно, постарайся-ка ещё, Юнес, не дотягиваешь до уговора. Может, мне вообще нужно заткнуться и никогда не отсвечивать, и учиться лучше всех, и всех преподов в зад целовать? А не соглашусь — сам дурак, значит, упустил свободу. Да? Нет, спасибо. Мне подачки не нужны. И жалость ваша христианская тоже не сдалась мне. Не умеете отказывать Лафонтен — ну вот и курируйте, все три года. Удачи.

— Элиан…

— Что “Элиан”? Что ещё?

Он держался за дверную ручку, и я видел, как бы ему хотелось оставить последнее слово за собой, бросить меня задыхаться под лавиной необоснованных обвинений. Иной цели в потоке его суждений я тогда не нашёл.

— Я не стану использовать это против вас. И в целом я здесь не за тем, чтобы вам препятствовать.

— Кураторская власть возьмёт своё, не сейчас, так потом.

— Месье Круар вас обидел?

— Нет. Но вы же не Круар. А, кстати. — Он уже приоткрыл дверь и оттуда, с порога, нанёс мне, пожалуй, самый сокрушительный удар: — Закрываться наедине с учеником у нас запрещено.

Он ушёл.

Я продолжал глядеть в тёмную прорезь коридора, образовавшуюся за Юнесом. Последний камень был брошен в мой пресвитерский огород, и если меня не ранило, то точно задело.

Винить в размолвке двоих незнакомцев, по Господней воле запертых в кабинете и вынужденных считаться друг с другом, неразумно, и мы, вероятно, заслуживали на второй шанс. Но я всё равно подумывал, не пойти ли к Лафонтен и не отказаться ли от кураторских обязанностей, от, как Юнес выразился, власти.

Мне вдруг захотелось положить конец своему нелепому геройству. Я жалел. У меня даже не вышло толком помолиться: слова отделялись от губ и превращались в бессодержательную оболочку из звуков.

Я говорил Юнесу, что делаю над собой усилие, но разве я не лгал? И разве не был он прав, подозревая меня во лжи? Я почти сдавался.

В далёкой юности, когда мне становилось невыносимо на душе, я ложился на кровать и воображал, будто лежу в саду, под гортензией. Новые ростки, ещё не одеревенелые, пробиваются сквозь меня, прорастают, цветут… Когда ты в таком положении, ничего уже от тебя не потребовать. Цветы, напиваясь твоими соками, багровеют, тянутся к солнцу, над тобой одно только небо — ты куст.

Нечто подобное, вновь, я испытал и тогда. Ведь маятник, качнувшись в одну сторону, непременно качается и в другую.