Intro (2/2)

— Понятно.

Он вынул из кейса увесистую тетрадь и помедлил… «Избавилась». Хорошее же словечко. Нарочно неопределённое, чтобы всё-таки втянуть его в разговор, заставить спросить: как? подарила кому-то? выбросила? Нет, его этим не одурачить.

— Это ведь даже не оригинал. Так, репродукция, — продолжала мать. Он снова молчал. — Это каким тщеславным дураком надо быть, чтобы кичиться однофамильцем<span class="footnote" id="fn_9983929_2"></span> и раздаривать дешёвые подделки налево и направо.

Нелепость её монолога возрастала. Анри никак не мог взять в толк, почему мать выставляет себя законченной снобкой —это, безусловно, не о ней, — лишь ради того, чтобы подковырнуть его чувства. Не легче ли оставить всё как есть?

Столько лет кряду мать не беспокоилась о стоимости картины — и вот вдруг, пожалуйста, мадам Бенуа оскорблена. То ли дело ожидать от бедного священника, что он подарит подлинник.

И вовсе не потому отец Матисс отдал им картину, что был тщеславным однофамильцем художника. Это случилось из-за самого Анри: ему посчастливилось стать лучшим учеником в музыкальном классе, который отец Матисс вёл в своё время, разъезжая по окрестным деревням.

«Вы же понимаете, это искусство», — говорил отец Матисс, передавая в руки ему, ещё мальчишке, репродукцию с изображением обнажённой женщины. Да, Анри понимал. Он безразлично смотрел на женщину, а отец Матисс говорил — «по-взрослому». «Он у вас, — говорил он матери с отцом, — знает что к чему».

Вот чего от него добивалась мать — чтобы он встал на защиту отца, чтобы излил эти маленькие возмущения о прошлом наружу. Маленькие — ведь других у него нет. Он привык умалять масштабы своих переживаний до миниатюрных образов, до коллекции статуэток: испытываешь их форму и текстуру, пока держишь в руках, после — как ничего и не было.

Взгляд упал на рукопись. Поскольку мать всё не уходила, Анри сменил тему: спросил, как в издательстве идут дела с книгой, в которую превратился magnum opus<span class="footnote" id="fn_9983929_3"></span> Даниэля.

— Никак. — Мать живо переступила порог, почти впрыгнула в гостиную.— Но терпение главреда на исходе.

Анри это уже слышал. Главреду бы побыстрее закончить с печатью и начать продавать. «Капризы писателей» ему в горле костью встали.

Вздохнув, Анри повторил то же, что и всегда:

— Ничего не поделать.

— А макет-то уже готов.

— Не имеет значения. Даниэль просит подождать.

— При всём уважении к Даниэлю, — громкий шёпот матери надломился до визгливой нотки, — авторские права — у тебя. Что, скажи пожалуйста, случилось?

— Боже, мам, — он покачал головой.

— Что «мам»? Как мне, по-твоему, их убеждать? Спишут. Они просто спишут книгу за твой счёт. Ты этого хочешь?

Он дал матери выговориться, затем ответил:

— Адвокат запретила. Даниэлю удалось с ней поговорить.

И это правда. Прежде Даниэль настаивал на наискорейшей печати. А недавно, без малого месяц назад, позвонил около полуночи и попросил остановить процесс. Анри не сомневался, что, в отличие от предыдущих звонков, в этот раз друг был совершенно трезв. Разве что взбудоражен чуть-чуть.

В углу комнаты на палисандровом секретере, оставшемся от предыдущих жильцов, вновь выросла коньячная ваза с букетом. Анри не заметил, как мать её принесла. Уж как будто он купил эти цветы себе.

Действительно, он перебрал в уме всё, что мать о нём теперь знает — она вполне могла считать, что их с Даниэлем связывает не только дружба.

— Не могут же они так долго ждать, чтобы в итоге свернуть лавочку, — напомнила о себе мать. — Если там, — она кивнула на рукопись, — есть что-то лишнее, нужно просто убрать, переделать. Немного выдумки — и вуаля. Им бы только знать, что именно, понимаешь?

— Хорошо. Я сам заеду в издательство.

Придвинувшись на диване к свету торшера, Анри нарочито положил тетрадь на подушку. Лучше бы он потратил деньги на мотель.

— Когда?

— Завтра после слушания.

— Это примерно во сколько?

Анри как ему показалось, демонстративно промолчал, и мать, не получив ответа, оправдалась:

— Я бы освободила минутку, чтобы сходить с тобой к главреду…

— Мам, — он оторвался от тетради и поднял взгляд, — ты знаешь, о чём это дело?

— Ну-у…

— Никто тебе не скажет, сколько продлится заседание суда.

Мать поджала губы и кивнула, словно только сейчас осознала серьёзность происходящего.

Анри снова подождал, прежде чем углубиться в чтение, на случай если мать спросит что-нибудь ещё, а не дождавшись, вежливо сказал: «Спокойной ночи, мам».

Запахом бабьего лета и опавших листьев проникал ноябрь через приоткрытую балконную дверь. Анри поёжился и стал читать, вдумываясь и хмурясь. Так он готовился к экзаменам в семинарии, не смыкал глаз по ночам.

Рукопись Даниэля с некоторых пор казалась чем-то вроде Книги Перемен, пророчествующей о прошлом, а значит, и о будущем. За полтора года он перечитывал её трижды, и теперь, когда друг потребовал её отдать, собирался прочесть снова, хотя бы немного, сколько успеет. В такой невинной, неотёсанной форме, с настоящими именами, он больше не увидит её.

Кроме того, из блёклых отпечатков в памяти, оставшихся после прочтения, у Анри сложилась догадка, туманная гипотеза о том, чтó на самом деле произошло в ту ночь, о которой Даниэль не написал — не мог написать. Необходимо было проверить: не обронил ли его друг, сам того не зная, подсказку прежде, где-нибудь между строк?

«Записано в июле, 2017, в Лурде» — такова первая строка, на внутренней стороне обложки.

«Должно быть, это уже третье начало. Вновь и вновь происходило то, что разумно было бы упомянуть, то, что заставляло обрамлять завершённую историю в новые концы и начала. Это непростая затея — рассказать, как всё было, глядя на это глазами, видевшими всему итог. Меня могут обвинить в нечестных играх. Но я игрок честный, — разве что слишком неудачливый и чем более честный, тем менее расторопный, не умеющий юлить.

Впервые я взялся соединять заметки (теперь с долей тщеславия могу назвать их повестью), когда распрощался с надеждой что-либо изменить. Мне оставалось переосмысливать, печалиться и писать. «Писать» дарило мнимое чувство контроля. А затем — июльская ночь.

Такие ночи могут убить, а могут… Нет, они убивают. И лучше им поддаваться, потому что наутро ты совершенно другой. Так, совершенно по-другому я начал и закончил свой рассказ. Но всё ещё ничего не мог в нём исправить: какой толк в исправлениях, когда пишешь от руки?

Сейчас меня должны были бы усадить за стол в домашней библиотеке, в здании из рыжего кирпича. Мне хотелось бы там побывать. Однако же я в Лурде, в беседке совсем не похожей на ту, о которой речь пойдёт ниже, на странице эдак… О, я забыл их пронумеровать. Что ж, я в чужой моему взору беседке правлю, хронологически сортирую вырванные страницы и всяко готовлюсь передать эту повесть другу. Послезавтра он наведается ко мне.

Эта история повторяет себя в себе же, как фрактал. А если тот, кому выпадет шанс или обязанность её читать, не имеет понятия о фракталах, я, увы, ничем не помогу. Для понимания стоит познакомиться с моим протеже».