now loud and full, now far and faint (1/2)

Боль, как Уилл уже давно выяснил, имеет много граней.

Есть боль физическая. Тяжелая работа и болезни рождают её коллективное осознание: клетки напрягаются, отчаянно пытаясь освободиться друг от друга. Ушибы повреждают кожный покров. Кости скрежещут и ломаются. Мышцы и сухожилия растягиваются, как резиновые ленты, затем провисают и рвутся. Жар тела ищет выход и, не находя его, распространяется по внутренностям, проедая плоть насквозь. Это простой вид боли: одинаковый для всех, относительно переменный и, самое главное, проходящий. Когда Уилл рассматривает синяки и царапины на своих ногах, спине и руках, он со знанием дела может сказать, что они исчезнут через несколько недель, и всё, что у него останется, — воспоминания.

(Боль за пределами этого: от спины до ягодиц, – тебя вдавливали в камень, как печать вдавливают в воск. Это что-то новенькое. Ты знаешь, что и она пройдет – ну, или возобновится, если дикое проявление чувств Ганнибала станет традицией, а не единичным случаем. Но и это пройдет – как и все, что связано с телом.)

От головной боли, ставшей теперь его постоянным спутником, не так легко отмахнуться. Кошмары, жар, замешательство... всё это не ново поодиночке, однако справиться со всем вместе у Уилла получается примерно так же, как у детей. Он хочет быть рядом с кем-то – кем-то, кто сможет объять его края, помочь сохранить форму. Он расслабляется от ощущения прохладной ладони у себя на глазах. Он просит аспирин или парацетамол – что угодно.

Ганнибал же предлагает ему сначала поесть. Он себе не изменяет.

«Чтобы твой желудок успокоился», – говорит он, проводя пальцами по маленьким завиткам на шее Уилла, – поправляя рукава белой туники, которую приготовил для него. Уилл не видит себя в зеркало, однако он точно может представить свою шею на контрасте с белой тканью: буйство красно-фиолетовых и желтых оттенков, – как и винное пятно на белом диване, их невозможно скрыть.

Уилл кивает, принимая легкий, как паутинка, поцелуй в основание шеи под челюстью.

Есть другой, безымянный вид боли: Уилл знает, что такая боль вгрызается в человека и почти никогда не отпускает, распространяясь по всему его существу. Эмоциональная боль – сформулировал бы профессор Чилтон в своей безвкусной манере, как будто эмоции были бы достаточным описанием, а все отличнички записали бы это в свои конспекты как слово божье, вместо того чтобы оспаривать его бескровность и бессмысленность. Уилл предпочитает думать об этом как о знании – знание доставляет как удовольствие, так и боль. Существование по сути – тоже боль, один непрерывный урок. От него не существует противовоспалительных, анальгетиков, барбитуратов или опиоидов. Единственное, что притупляет эту боль, – постоянные попытки человечества отвлечься.

Бо Грэм изо всех сил старался не обращать на неё внимания, пока в один прекрасный день не опустил руки. («Ничего нового в этом году», – вздыхает он. Ничего, что могло бы удержать тебя здесь. Ничего, чем Бо мог бы развлечь твой гордый ум – слишком изощрённый для Мобила, штата Алабамы.) Уилл тонет в этом ответе: он не мог знать, но он мог бы помочь, – и осознание этого тоже особый вид боли. Семейные мероприятия, праздники, звонки по вечерам – показатель того, что вы думаете друг о друге, гордитесь своим происхождением – всё это он оставил позади... Всё это Ганнибал Лектер предлагает ему научиться снова ценить.

Ганнибал осматривает Уилла, поправляя складку на рубашке. В строчках вышивки есть красное и синее, листья и цветы, прямые линии веток и прутьев, – все это ловко сплетается в венозную ленту. Рядом с чернотой обличия Ганнибала Уилл чувствует себя незащищенным без знакомого серого оперения – особого вида камуфляжа.

«Не твой обычный стиль, но все равно отлично подходит, – добавляет Ганнибал, завязывая шнурки воротника, – если мы собираемся участвовать, лучше это делать в традиционных костюмах».

Цена этого: ещё больше боли знания.

---

Холл за дверью неизбежен. Лестница скользит вниз на кухню. Огонь ревет в очаге, однако выступ перед камином вычищен для горшков и кастрюль, – Ганнибал и Уилл первыми выходят на кухню, хотя Уилл уже успел привыкнуть быть одним из последних. Немного неловкий и замёрзший, он устраивается на деревянном табурете, чтобы отогреться исходящим от очага теплом; в это время добрый доктор погружается в обыденность приготовления завтрака, никак не зависящую от священного праздника.

У двери в кладовую тоже есть своя обыденность: она стоит плотно закрытая, а её медная ручка тускло поблескивает при слабом освещении. Уилл изо всех сил старается не смотреть на неё слишком долго, однако Ганнибал, должно быть, что-то замечает у него на лице.

Мужчина со скрытой иронией роется в кармане брюк, достает оттуда ключ, вставляет его в замок и отодвигает засов, так что открытая дверь оказывается в поле зрения Уилла. Сам он на какое-то время исчезает, оставляя Уилла по-совиному вглядываться в затененную часть коридора. В ней виднеется силуэты кос из чеснока, подвешенные травы и медные горшки на крючках. Свет включается и выключается где-то внизу, и, как рыба, выныривающая из водяного тумана, возвращается Ганнибал с ломтиком бекона, будто он просто заглянул в холодильник. Возможно, так оно и было. Уилл не видел нижний погреб. Он не осмелился бы.

Уилл ерзает с затуманенными глазами на табурете, наблюдая за тем, как шкворчит жирное мясо на сковородке и пузырятся яйца, – его желудок скручивается в узел. Открытая дверь позади него – пасть, и она выдыхает белый дым. Он задается вопросом, видит ли Ганнибал то, как эта ужасная тень протягивается в сторону Уилла.

(Еще один пустой дверной проем – за этой дверью нет твоего папочки.)

Первой на завтрак спускается Миша. Как и Уилл, она одета в белое: её длинное – как и всегда – платье расшито по подолу алыми и зелеными пшеничными колосьями; у неё уже закатаны рукава – она готова исполнить все то, что у нее сегодня на уме. Миша улыбается при виде Уилла и легкой походкой проскальзывает к нему, чтобы запечатлеть прохладный поцелуй на виске – очень осторожно, стараясь не опрокинуть его с табурета. Кожа под ее глазами слегка покраснела: она слишком много бессонных ночей смотрела на погребальные костры, думает Уилл.

«Доброго утра тебе, Уилл, – говорит она мягким шепотом, – я не видела тебя прошлой ночью в роще, когда все прыгали через костер, и боялась, что ты упустил большую возможность, но, вижу, это не так».

«Так ты называешь пьяное шатание после наступления темноты, – спрашивает он, закрыв глаза и низко опустив голову, – или это какой-то другой эвфемизм?» Такое ощущение, что прошли годы с тех пор, как с ним разговаривал какой-либо другой человек, кроме Ганнибала, однако Миша осторожна и спокойна, и ее руки приятным холодом ложатся на его плечи, разглаживая вышивку, совсем как это делал Ганнибал.

Миша кивает, отступая назад, и тоже направляется к очагу. «Дети вышли поиграть, пока мать Saulė стояла прямо за дверью – ты никогда раньше не прыгал через горящее полено, чтобы узнать, сможешь ли, Уилл?»

(Да, в детстве: как не склонный к авантюрам, но легко увлекающийся человек, которым ты остаешься до сих пор. Да, во взрослом возрасте: как ищущий тепла в холоде снов и просыпающийся обнаружить, что огонь уже разведен и готов. Золотисто-белая тень дубовых листьев, холодное касание мха между пальцами ног и ты, цепляющийся за опору обжигающей кожи Ганнибала. «Я хочу тебе кое-что показать», – говорит Ганнибал и всаживает в землю факел, как это обычно делают с копьем, или лопатой, или охотничьим ножом. Вопреки всему, ты жив по ту сторону неподвластного времени камня, древнего желтого окна, – бросаешь свои цветы в мягкое, обжигающее сияние.)

«Уже очень давно, – говорит он, – или недавно, но, тогда можно сказать, ненамеренно. Не так, как ты думаешь».

«И тебе это понравилось, – спрашивает она без стеснения, – намеренно или ненамеренно?»

Уилл стопорится на этом и бросает взгляд на чернильный размах плеч Ганнибала, отвернувшегося к плите. Уилл снова смотрит на Мишу, которая тем временем достает из камина чайник с помощью длинного железного стержня – совсем как в первую ночь, когда они сидели вместе. Со странной отрешённостью он рассматривает ее предплечья и руки – будто бы впервые. Белые, как у голубя, стёртые в нескольких местах, с чередой длинных царапин на запястье, – но, в остальном, стерильно чистые, словно побывали в своей версии анатомического театра. Никаких татуировок. Она тоже держит отстраненное лицо: светлые глаза устремлены на медный чайник в её руке – той, что без единой руны. Это совсем не те руки, к которым он привык за столь короткое время.

Уилл обдумывает свой ответ.

(Тебе понравилось. Это было больно, как, впрочем, и большинство вещей в жизни, однако ты чувствуешь себя непривычно живым и сознательными, несмотря на пульсирующую боль в голове и постоянно меняющуюся географию событий. От тебя ничего не ожидают. Здесь нет правильных ответов – только потакание собственным прихотям со слезами на глазах и потом на лбу, или свобода от того, что, как тебе сказали, является ответственностью. Если ты хочешь лежать неподвижно, как камень на поляне, ты свободен это делать. Если ты хочешь, чтобы тебя несли на руках до тех пор, пока ты не будешь готов самостоятельно прыгнуть на погребальный костер, ты свободен сделать и это. Тебе это действительно понравилось.)

«Да, мне понравилось», – говорит Уилл, потому что у него нет привычки лгать, когда его просят говорить правду – совсем как у Ганнибала.

Уилл задерживает дыхание, но на это нет причины. Никто ничего не говорит, потому что его ответ понятен и ожидаем, и для них это не откровение, как первый прием пищи.

Уилл снова поражен тем, насколько это чудесно – никому ничего не объяснять. Редкий третий вид боли – понимание: мудрость, так Уилл назвал его на берегу озера, наверное, тысячу лет назад; эта боль была рождена, чтобы умерить две другие.

---

Завтрак сильно отличается от того, к чему Уилл привык, поскольку сам он всю неделю вставал поздно и лишь пытался догнать других. На кухне становится теплее от разожженных углей и подброшенных дров, по комнате расползается аромат кофе и готовящегося мяса (которое по запаху ничем не отличается от любой другой колбасы или бекона, независимо от того, что ты о нем знаешь), а со стороны доносятся лёгкие перешептывания Ганнибала и его сестры, задающих друг другу вопросы на родном языке. За исключением, кажется, одной подколки, в их разговоре нет ни намека на иронию. Уилл предпочитает думать, что они рассказывают друг другу о своих болячках, перечисляют домашние дела – кто сегодня будет следить за поливом и всё такое. Это самая причудливо обыденная вещь, которую Уилл здесь видел – ожившая бытовая картина.

Юргита первой спускается за Мишей и невозмутимо садится резать фрукты и хлеб, быстро орудуя ножом, который больше подходит для работы в поле, чем для слив. Она тоже не спала всю ночь и даже не потрудилась переодеться – Уилл замечает отпечатки грязи на подоле её юбки, частые зевки. Она сидит напротив Уилла, излучая дымный аромат костра, и чистит кожуру с фруктов маленькими спиралями, стряхивая их в сторону.

Следующей из черного хода появляется Чио с двумя утками: их мягкие кремовые и коричневые перья скрывают навсегда закрывшиеся глаза. Она ощипывает их в своём углу, затем, проходя мимо, кивает Ганнибалу и Мише, удостаивает Уилла лишь кратким взглядом на его кивок, а после удаляется в свою комнату.

Сегодня к ним присоединится еще больше людей из соседних участков. Уилл не учил имена – не видел смысла, раз уж они так уважительно относятся к нему, раз уж они так уважительно другие – блуждают по дому ночами: как близкие соседи, которым ты машешь рукой за забором и как бы узнаешь их имена, но не для того, чтобы посылать рождественские открытки. Лекторы приветствуют их как старых друзей – занимаясь при этом своей работой и весело принимая гостей. Они что-то вроде части целого, но не части дома. Большинство, похоже, приходят за ответами, держа в руках собственные эмалированные или фаянсовые чашечки – чтобы избежать, видимо, таких неприятностей, как похмелье или кошмары по ночами.

(Людоеды, думаешь ты, тоже подчиняются условиям человеческого бытия, так что и здесь должна быть хоть какая-то нормальность.)

Одними из последних спускаются девушки из их группы. Никаких явных признаков Брайана, но, поскольку он последний из парней, кроме Уилла, проверить его особо некому.

«Марго медленно спускается по лестнице», – объясняет Эбигейл, заплетая мокрые волосы в косу и перевязывая их красной лентой, пока Алана и Марго медленно выходят из-за угла. Даже она на этот раз одета в полный костюм: никаких джинсов, только длинное белое полотняное платье, стянутое на талии зеленым жилетом, и высокий воротник, только подчеркивающий длинную красную линию на ее шее, – ожерелье, которое показывают лишь по особым случаям.

Все, включая Уилла, сегодня во всем самом лучшем, как и было запрошено. Это заставляет его чувствовать себя немного менее выпадающим из общего ритма. Создаётся уютная атмосфера из людей, которые просыпаются и выпивают, чтобы прогнать усталость, а позже выпивают снова. Он не сказал бы, что испытывал такое когда-либо – ни с Бо, ни даже с его небольшим кругом друзей. Никогда не было таких тетей, дядей и горячо любимых кузенов, крестных родителей и приемных родственников. Есть что-то теплое в том, чтобы быть вот так объятым людьми, чтобы стать частью команды, чтобы слышать их бормотание, подобное шуму прибоя или грохоту поездов на рельсах в ночи.

Уилл снова закрывает глаза, стук колес доносится до его ушей, хотя он и знает, что их там нет. Может, это звон венчика в миске или стук ножа Юргиты о разделочную доску. Щелк, щелк.

Возникает навязчивое ощущение, словно он стоит где-то сбоку, хотя, на самом деле, он сидит прямо в центре, – но, с другой стороны, Уилл понимает, что они его не знают. Он задается вопросом, знает ли кто-нибудь из них Ганнибала и Мишу за маской их теплого ко всем отношения. У скольких из них хватило бы смелости станцевать танго с ее чувством справедливой искренности или с его непоколебимой неизбежностью? Лорд и леди дома, принадлежащего им по крови, – готовые пролить эту кровь за него.

«Могу я попросить тебя кое-что, Уилл?» – раздается рядом с ним – Ганнибал ни на секунду не отрывается от своего занятия.

Уилл открывает глаза.

Ганнибал ждет его ответа, внимательно смотря, – его рука лениво лежит на краю сковороды с черной ручкой. Его глаза отражают пламя печи – сокрытое от других, излучающее свет, радиацию, энтальпию[1]. Угли, так называл их Уилл, как у хищника: горят медленно, но неописуемо горячо.

«Чтобы накормить всех, нужно больше припасов, чем я достал», – говорит он так, словно Уилл может не понять. Уилл кивает, а в его голове пульсирует – да, в этом есть смысл. «Мне нужно сходить в погреб, чтобы взять ещё. Ты не мог бы

присмотреть за огнем за меня? Это займет всего минуту».

Подвал. Все еще открыт и никем не побеспокоен. Он поворачивает голову, чтобы заглянуть внутрь.

«Могу я достать это за тебя?» – спрашивает он, наблюдая за тем, как туман клубится у потолочных балок, у каминной полки.

Несмотря на присутствие дружелюбной толпы, взгляд Ганнибала пронзает его. «Ты просишь об этом?» – спрашивает Ганнибал в ответ – неожиданно легко и резко. Это последний великий порог, упорно рекламируемый показательным доставанием ключей и предоставлением табуретки всего в нескольких шагах от двери. «Или ты хочешь, чтобы я показал тебе позже?»

«Это ведь то, о чем ты хотел, чтобы я попросил, не так ли?» – отвечает Уилл, внезапно чувствуя усталость. Его рот снова становится маслянистым при мысли об этом: о медной ручке, о комнатах, которые не видны в проходе между дверями. Пасть все еще дышит холодным и белым туманом, однако Уилл сидел достаточно близко к очагу, чтобы забыть об этом в потоке сердечных пожеланий доброго утра от шустрых помощников, нарезающих лук вместо сердец. Покров обыденности над открытым дверным проемом.

Ганнибал просто наблюдает – золотой орел в поиске своих ответов.

«Думаю, будет лучше, если я посмотрю на это сейчас», – говорит Уилл и встает на босые ноги. Ганнибал не останавливает его, даже если следовало бы, учитывая шаткое равновесие, которое Уилл сегодня еле-еле поддерживает. Ему пообещали дать после завтрака то, что поможет с равновесием и головной болью – лучшей помощью было бы поскорее двигаться отсюда.

«От двери направо и до конца. Осторожно, смотри под ноги», – говорит Ганнибал, когда Уилл поворачивается ко входу.

Миша бросает на них долгий взгляд, но ничего не говорит.

---

Передняя кладовой остаётся именно такой, как и было описано, – помещением для хранения базовых продуктов: урожая с полей, муки и твердых сыров для выпечки, а также бриллиантово–ярких подносов с закусками, которые люди находят на кухне в течение всего дня. Там, конечно, темно – помещение оставляют открытым только в том случае, если кто-то бдительно следит за дверью или в нем уже кто-то есть, однако редко кому вообще нужно заходить туда, учитывая, как расчётливо здесь подкармливают гостей. В семье Лектеров никто не остается голодным в течение дня.

Уилл помнит слова Ганнибала о том, что он не стал бы подавать гостю нечто несущественное, однако Ганнибал, наверное, не считает эти маленькие порции подачей – скорее проявлением вежливости. Ужин на закате – не опаздывай.

Между длинными полками есть две небольшие лесенки, почти полностью скрытые, если смотреть из кухонного проема. Каменная кладка здесь толще, в ней сокрыты тишина и время – известняк дробится сам по себе, рассыпаясь на мелкие частицы. Ногам Уилла тоже становится холоднее, однако эта прохлада приятным бальзамом ложится на его лицо. Ощущается скорее, как если бы он вышел отдышаться на улицу во время вечеринки.

Первая из нижних комнат распахнута: сегодня не нужно отпирать дверь и беспокоиться об этом – здесь погреб для корнеплодов, для хорошо сохранившихся ящиков с чистым песком и для винного стеллажа напротив них. В центре только тусклый светильник – древний, с оголенной лампочкой, добавленной, несомненно, в первые годы модернизации. Пол здесь покрыт трещинами от многолетнего использования и утоптан настолько, что ногами можно задеть выцветший дёрн.

Значит, Уилл должен пройти через вторую дверь – подальше от звуков из кухни и безопасности людского скопления. В отличие от первой, эта плотно закрыта. Уилл отмечает, что она запирается снаружи.

Нормально, ожидаемо, говорит он себе.

Когда он спускается ещё на пять ступенек – тщательно вычищенных, часто заменяемых – и тянет тяжелую дубовую дверь, то замечает, что она также запирается изнутри.

Похоже, на то есть веские причины.

Холодный воздух пахнет сыростью и ржавчиной – явно не от арматуры в креплениях стен. Он щелкает выключателем слева от дверного проема. Металлическая панель выключателя удобная и заметно новая. Оживают яркие круги хирургических светодиодов с голубым отливом, отражающим неяркость почти полуночного солнца – комплементарного для фиолетово-красно-черного цвета того, что, как знает Уилл, зовётся кровью.

(Ты знал, что оно будет именно так. Ты понял это в ту секунду, когда только решился несколько дней назад спросить. Никто не может позволить себе роскошь наивности. Мышцы есть мышцы, и, в конечном счете, мышцы – есть мясо: все они режутся одинаково – на деревянном столе или на каталке.)

Это опрятная комната – больше, чем можно было бы себе представить, учитывая возраст дома. Две морозильные камеры, чистый простор стального стола, стена разнообразных шкафчиков и длинный разделочный блок, на котором разложено бо́льшее количество вещей, чем Уилл мог бы обработать за один раз – однако он точно может различить ножи и небольшие кучки кожи и жира по краям. Рулон вощеной бумаги. Ряды пластиковых контейнеров.

Два висячих крюка преграждают стену справа от него, а с выпотрошенных животов их ноши еще стекает кровь: ближе всего к Уиллу висит самец оленя – молодой, судя по развилке рогов. Уилл сам потрошил много таких – даже ожидал в какой-то момент, что научится делать то же самое с кабанами.

Он обходит его, чтобы посмотреть на второго.

А второй – это Брайан: с вычищенной грудной клеткой, расщепленной посередине, как дрова.

Уиллу кажется, что Брайан ещё дышит. Возможно, именно отсюда все это время шел клубящийся дым. Не сезон, истерично протягивает он в своей голове, полностью онемев от реальности момента. Олень и человек: их глаза роднятся застывшими в вечности помутневшими роговицами, которые больше похожи на мрамор, чем на плоть.

Какое-то время он смотрит, оцепенев в благоговейном трепете и ужасе.

Уилл хотел бы сказать, что отшатывается, придя в себя, что его руки и ноги пронзают кровавые иглы, – однако всё в его теле обращается скорее в подступающий жар, чем в ужас. Возможно, он ещё болеет, возможно, он чувствует себя виноватым, возможно, ожог распространяется не только на основание его головы и позвоночника, но и на кишечник, и легкие – будто его могли наказать за то, что он потратил целый день на размышления и пришел к неправильному ответу.

Но ничего не происходит. Уилл поворачивается к другой стене. Подходит к первому морозильнику.

Он открывает дверцу и находит аккуратно упакованный бекон. 1100 г, БПЛ, написано четкими буквами – женским подчерком, судя по петле на спуске. Брюшная полость, левая часть, около 2 фунтов, машинально переводит Уилл. Свёрток плотной вощеной бумаги – хрустящей и холодной – кажется тяжёлым.

Вероятно, именно его хотел Ганнибал. Уилл закрывает дверцу холодильника – магнитные створки с шипением защелкиваются. Нельзя оставлять ее открытой, пристально смотрящей на остальные предметы в комнате. Так, мясо может испортиться, и разве не было бы это настоящей трагедией?

Освещение не меняется, а черная жидкость на каменном полу всё так же поблескивает, медленно стекая к центру, однако что-то точно меняется. Уилл смотрит на Брайана, практически ожидая, что тот поднимет голову и отругает его. «Так и будешь стоять?» «Не мог предупредить меня?» «Не мог отреагировать на это нормально, как все остальные сделали бы?»

Нет, не мог. Уилл поворачивается к двери с ношей в руке – в волнении насчет внутреннего и наружного замка: двух возможностей остаться здесь навечно.

Но Уилл больше не один.

«Ты нашел, что искал?» – спрашивает Миша, стоя с любопытно наклоненной головой на грани тени и света. Она тоже спускается босиком с нижней ступеньки и обходит лужи шагами опытной танцовщицы. Она поднимается на цыпочки, выпрямляет спину, будто хочет ее сломать, однако не издает ни звука.

Она даже не смотрит в сторону Брайана: львица не приглядывает за своими запасами, если они надежно спрятаны.

Уилл осознаёт, что начинает топтаться на месте, не в силах двинуться к двери под наблюдением ее блестящих глаз. Уилл прищуривается от света и пытается думать. «Думаю, это то, что я ожидал».

Миша медленно выдыхает через нос. «Ганнибал предполагал, что ты уже всё знаешь. Твое лицо стало таким серьезно-торжественным – как у маленького мальчика на первом причастии – когда ты бросал свой трофей в огонь». Это звучит очень достойно в её устах, однако смерть – воплощение унижения. Её залы не переполняют безмятежные лица, только если умелые пальцы не раздвигают застывшие губы, делая их таковыми.

«Куда деваются останки?» – спрашивает он, нервно, но доверчиво – совсем как у дуба. «Части, которых нет в еде».

«Они становятся пеплом в огне, а позже землей в роще», – говорит она, высоко поднимая светлые брови, будто это так очевидно. В подвале ее волосы кажутся почти белыми – доходящими до самых светлых оттенков, которые вообще можно увидеть здесь, – если не считать лица тех, кто умер, пройдя два замка – изнутри и снаружи. «Мы чтим жизнь. Мы возвращаем их природе, если природа готова принять их обратно, или если нам, согласно задумке, необходимо принять их в пищу. Как от нас, так и от них».

(«Фанатизм – это обоюдоострый меч», – сказала она тебе, однако в тот момент ты воспринял это лишь как остроумную реплику; в тот, первый, день ты вошел в лес и поразился высотой ветвей – тем, как они раскрываются перед тобой, еще не почернев от пламени. «Я всегда с гордостью показываю, как мы расширяем рощу, – в этом году всё повторится, да благословит нас Saulė».)

Он кивает в ответ. Это лучшее место для каждого, кто готов закончить свои скитания, полагает он. Уилл мог бы быть здесь счастлив – намного более счастлив, чем от людских бесчестий, о которых он читает в газетах, или от личных плевков в лицо, которые лежат в виде праха на самом верху его шкафа в Вашингтоне, или от самого Вашингтона, который никогда не чувствовался как «дом» для того, чтобы этот прах развеять.

Уилл думает об изможденном лице Катерины и о серьезном лице Йокубаса. Они исчезли в первые пару дней – возможно, перейдя в более нежные руки, которыми обнимают лишь семью. Возможно, из-за хронических болезней они больше не справлялись со своими задачами и поэтому были возвращены к деревьям. Он надеется, что для них тоже были приготовлены чашки чая с приятными снами, из которых они так никогда и не вернулись. Он не питает таких надежд по отношению к Фредди или Брайану. Он точно уверен, что с Тобиасом и Мэттью все было по-другому.

«Шестеро готовы, осталось трое?» – тихо спрашивает он, глядя с верхней ступени лестницы на то, как она запирает дверь обратно на засов.

Она улыбается – мягче, чем обычно.

«Я понимаю, почему ты мог так подумать, – тихо говорит она, – в обычном случае ты был бы прав, и я бы повесила тебя рядом с твоим другом». Никто здесь не заговаривает ему зубы своими о нет, о боже, конечно нет, только не ты. Он доверяет этому больше, чем утешительной лжи. То же честное инопланетное существо, что залетело на сцену в мае, живет и в своей сестре.

Когда Уилл никак не реагирует на это внешне, Миша моргает и криво усмехается. «Но ты в некотором роде исключение в этом году. Ты ведь слышал эту песню, да? В первую и последнюю ночь. Turėja liepa, devynias šakas. Palik naž vienų, gegiulai inskristi».

«У липы девять ветвей», – вспоминает Уилл.

Миша кивает и продолжает за него. «Пожалуйста, сохрани одну, чтобы кукушка могла на неё приземлиться».

Перевод Ганнибала был намеренно расплывчатым. (Ты задаешься вопросом, принял ли он уже тогда решение. Ты задаешься вопросом, ждал ли он того, чтобы ты всё осознал.) Шестеро готовы, осталось двое – на этот раз. У липы девять ветвей, и, похоже, Лектеры решили, какие из них им придется обломить. Ганнибал вознагражден за свое усердие, а Уилл – бенефициар[2] того хаоса, что сводит их вместе: его язык никогда не мог усидеть на месте – ну, или позволить приглашенному профессору уйти не оскорбленным и не разочарованным в своих делах и лекциях.

В этом отношении Уилл может понять пыл Ганнибала. Несомненно, это судьба.

Миша проводит его по коридору, положив руку на затылок, что слишком напоминает объятия, в которых Уилл вырос. Она предлагает ему мазь для шеи и от царапин на руках и предплечьях. Она так же обещает ему дать что-то от головной боли. («Но не лучше ли отдохнуть?» – спрашивает Миша. «Так сказать, скоротать утро, а после наслаждаться днем», и ты машинально киваешь.)

Она не закрывает дверь – возможно, дверь была заперта исключительно от Уилла, который всегда заглядывал слишком далеко. Если Уилл теперь знает, все остальные не имеют значения. Однако в то время, как Миша сохранила свои ноги чистыми, Уилл в этом не преуспел: он оставляет за собой мокрые следы – слишком продрогший и онемевший от текстуры камня.

---

«Я уверяю тебя, ты не пропустишь ничего важного, если поспишь несколько часов», – говорит Ганнибал, когда Уилл скептически разглядывает поставленную перед собой кружку и, самое главное, то, что ему уже давно обещали, – две тонкие белые таблетки с выдавленным на них «АСПИРИН».

Он преуспел с заботой и вниманием по отношению к Уиллу с тех пор, как Миша вывела его обратно на освещенную кухню, где даже огонь в очаге начал казаться слишком ярким. На кухне еще сидят люди: они болтают о том, что собираются сегодня делать, закусывая ягодами и засахаренным ревенем, – поэтому Уилл не чувствует себя готовым обсуждать то, что у него на уме. Однако Ганнибал проворно отодвигает для него стул, осторожно массирует шею и принимает из его рук упакованный бекон – скорее как чашу Грааля, чем очередной ингредиент. Когда Уилл наконец-таки съедает все, что, по мнению Ганнибала, является достаточным успокоением для желудка, его провожают обратно наверх, в спальню.

Уилл не торопится принимать таблетки, а лишь наблюдает за тем, как от глиняной кружки на прикроватном столике поднимается пар. Ганнибал улыбается, позабавленный.

«С фармакологической точки зрения, тебе можно принять и то, и другое, – добавляет он, – я ведь говорил, что ива и аспирин очень похожи. Голову, конечно, не стоит разбивать о шкаф, чтобы проверить это, как не стоит и резать руку о нож».

«Мне что, теперь ещё и о ножах беспокоиться надо», – спрашивает Уилл. «Я думал, только о камнях».

У терпения Ганнибала вырастают зубы, и он с сияющими глазами вознаграждает Уилла укусом за ухо. Он берет обе таблетки и подносит их ко рту Уилла, чтобы Уилл проглотил их и запил чаем. Смесь получается горькой – он ещё никогда не пробовал ничего настолько горького; послевкусие остаётся.

Уилл ложится, чувствуя руки в своих волосах – мягкое касание тонких серебристо-каштановых прядей Ганнибала, склонившегося над ним и загородившего собой открытую дверь.

Уиллу снится запах дождя на асфальте, тяжелые облака и разрастающиеся заросли лиан в окрестностях дома Бо. Дома Бо больше нет – вернее Уилл заглядывает на стоянку, где, по его мнению, он и должен быть, однако не видит его, и поэтому кружит по улицам, чувствуя себя неуместным в новых, но уже запятнанных ботинках и новой, но еще не очень удобной фланелевой рубашке.

---

Как и в прошлый раз, когда его отправляли спать, он пробуждается из-за Беверли, которая настойчиво трясет его за плечо.

«Вставай», – говорит она, или, скорее, формирует это своими губами.

Уилл моргает, его глаза режет свет. Золото за окном приятно дополняет воскресную дремоту. Ему хочется закрыть глаза и продолжить нежиться в кровати, словно она – единственный прогретый клочок земли, а он опять совсем маленький просыпает свой обед. Таинственная тень черных волос Беверли матовым занавесом отгораживает его

Он снова моргает, закрывая глаза.

В следующее мгновение его обжигает холодом удар: пощечина, от уха до носа – маленькие пальчики со всей силой ударяют по скуле.

«Вставай, Уилл, ради всего святого. Вста. Вай.»

Уилл открывает глаза, щурясь от расцветающей на щеке боли. Беверли не отступает. «Уже пора ужинать?» – спрашивает он, однако яркость солнечного света подсказывает, что ещё нет. Он быстро тянется дрожащей рукой к телефону на прикроватной тумбочке и видит, что сейчас 16:12. Прошло почти шесть часов с тех пор, как его уложили.

На лице Беверли появляется странное выражение – совсем не то, к которому Уилл привык с Ганнибалом: его – испытующее, а у нее скорее смутного отвращения.

«Брайан пропал, – быстро с паникой в глазах говорит она, – они все пропали, кроме тебя, меня и Аланы. В их комнатах ничего нет, никто о них не говорит. Я заглянула, – говорит она и колеблется, – я заглянула только что в кладовку, и единственное, что я там нашла, это...»

(Всего Брайана, услужливо сообщает тебе твоя память, и его образ всплывает у тебя в голове.)

«...пара пакетов с одеждой, но она вся разорвана, а ещё у них там целый чёртов холодильник с мясом в шкуре, и это не чертов олень, не кабан, или за что они там пытались это выдать».

Уилл снова моргает, у него снова расплывется всё перед глазами, и он снова потеет. На Беверли черная рубашка, джинсы и ее любимые ботинки: маленькие, черные, с молнией по бокам. Она никогда не чистила их и всегда оставляла в прихожей, так что Уилл постоянно спотыкался о них. Они оставляют маленькие ромбовидные следы – Уилл замечает их и теперь: красные стрелки позади нее, ведущие к его кровати. Он также видит свои следы: пальцы вдавливались в древесину маленькими кровавыми полукругами.

Он задумывается, видит ли она их. Подозревает ли она.

«Думаю, тебе лучше показать мне», – говорит Уилл, беря ее за руку, пока она говорит ему больше ничего не брать у Лектеров, быть осторожным, не доверять им. Он кивает, потому что именно это помогает не спугнуть нервное животное.

(Вот он – страх, звук выстрела, и осознание того, что произойдет дальше, и неминуемое движение навстречу, будто что-то может измениться.)

Это Беверли, напоминает он себе, дрожа от холода и снова ставя ноги на пол – паря в воздухе и расписывая пол босыми ступнями, пока она не обращает на это внимание. До конца должен был дойти только один, и Уиллу нужно решить, важно ли для него это число так же, как Ганнибалу.

---

Они легкими шагами проходят через кухню, хотя Уилл и спотыкается о голый камень под ковром; ему кажется после каждого шага, что у него вот-вот расколется голова – тяжелый стук сердца медленно набирает силу в каждом уголке его тела. Дом в основном пустует, если не считать редких светловолосых силуэтов Миши и Юргиты, проходящих мимо и кудахчущих друг с другом как деловитые наседки.

Увидев их, Беверли прячется под кухонный островок, с тревогой ощупывая его поверхность – она находит нож для очистки овощей, еще липкий от сливового сока.

(Это не поможет, думаешь ты, проводя глазами по его краю: острие похоже на кончик кисти для рисования. Ты не утруждаешь себя тем, чтобы опуститься на колени – Мише все равно, куда ты идешь.)

Она пригибается. Уилл покачивается.

Смотря на него, Беверли качает головой. «Пошли», – шепчет она, и вот они снова спускаются в темноту кладовой. Свет снаружи проникает из дальнего конца прохода, а тень погреба с корнеплодами и холодильной камеры с мясом заглушают этот свет.

В первый раз Уилл понимает, что что-то не так, когда они скользят в тишине помещения, а он не может расслышать ни своих шагов, ни своего дыхания – глубокого и тревожного, в единении с Беверли. Снаружи доносится шум деревьев и разговоры людей, стук топора – вероятно, для подготовки поленьев и погребального костра. Он чувствует себя давно умершим – здесь, вдали от всех.

«Тебе следует уйти, – говорит Уилл, – тебе не следует здесь быть».

«Ну, да... – вздыхает Беверли, осторожно выглядывая за входную дверь, – никому не следует здесь быть. Всех этих людей, вероятно, арестуют».

Уилл задумывается об этом. Самое Праздничное Убийство! будут кричать таблоиды. Выдающийся Хирург И Профессор Заманивает Молодежь На (Без)Временные Каникулы В Европе. Об этом даже думать забавно.

И тошнотворно.

(Все это может исчезнуть: щелчок пальцами и вуаля! Уилл Грэм возвращается домой с бывшей девушкой и, вероятно, в скором бывшей соседкой, а после ты так и не поймешь, что с собой делать. Ты осторожно во что-то ввязывался, однако кто-то вытащил затычку из раковины, и теперь тебе ничего не останется, кроме как написать об этом статью, а по происшествие недолго времени быть забытым. «Конечно я не думал, что был влюблен, – печально будешь говорить ты в лекционных залах и на интервью, – однако я действительно думал, что меня хотели и ценили, и на две трети любили – и на какой-то момент этого было достаточно, чтобы заполнить ту черную пустоту, которая выползает из глубины коридоров – мимо орнаментов и стеклянных светильников».)

Уилл смотрит на дверь.

Ку-ку, ку-ку.

Он качает головой и вытирает пот с глаз. Её здесь нет. Он знает, что её здесь нет.

«Дверь уже открыта», – говорит Беверли, спускаясь ещё на одну ступеньку вниз – осторожно оглядывая выключатель и темный липкий блеск камней под стальным столом. «Странно – я думала, они пытались задержать прохладу».

«Так и есть», – хрипит Уилл.

«Мешки исчезли», – добавляет она, с озабоченным видом потирая подбородок тыльной стороной ладони. «Всё исчезло – олень, обноски, одежда... Я ведь только что была здесь».

Стук топора снаружи не прекращается. Тук, тук, тук, ку-ку, ку-ку, ку-ку.

«Для погребальных костров, – бормочет он, – чтобы сгореть дотла».

Беверли поворачивается с широко распахнутыми глазами, и смотрит на входную дверь. Треск дров, смех людей – подготовка к еще одной долгой ночи празднования, где все хорошо проведут время, кроме тех, кто пока ничего не понимает. Ее улики ускользают. Чтобы спасти их, она делает резкий шаг вперед, ещё держа в руке нож для нарезки овощей.

«Зола – хорошее удобрение для кислотных, болотистых почв», – добавляет Уилл таинственным шепотом.

Она выбегает за дверь: её ботинки оставляют новую дорожку из стрел, проносятся мимо провисших ступеней, к крыльцу дома, к ослепительной белизне дня. Реальность становится слишком яркой и обретает краски, когда он, спотыкаясь, идет за ней, думая не надо, не надо, не надо, однако ни одно слово не слетает с его губ.

Он скорее слышит, чем видит, что происходит: трое мужчин работают над грудой поленьев с топорами в руках. Неподалеку в куче лежат полотняные мешки - объёмные и тяжелые, ожидающие транспортировки к фасаду дома, где сегодня вечером будет сооружена каменная чаша для погребального костра. Они не похожи на обычные средства для растопки.

Один из мужчин – Ганнибал. Другой – Фрэнсис: мужчина, который вел вторую машину. Уилл не узнает третьего, как и третий не узнает их, продолжая свою работу, пока Ганнибал издалека окидывает их взглядом. Фигура Беверли – такая стройная и странная по сравнению с той громадой, против которой она собирается выступить, – заставляет сердце Уилла подпрыгнуть к горлу, будто он может выплюнуть его и предложить вместо неё.

Ганнибал один раз встречается с ним взглядом, выглядя при этом очень озабоченным, прежде чем принять решение – какое бы оно ни было. Топор в его руке кажется острым. Им легко можно выпотрошить взрослого мужчину – одним взмахом, как был разделан и вычищен неизменный Брайан.

(Тебе так и не довелось увидеть то, как Ганнибал – гордый блюстители своей семьи – делает то, что делает. Он всегда такой чистый и аккуратный, что любая вспышка жестокости за его оболочкой кажется неожиданной, даже если она и смягчается его желанием удержать тебя. Видеть это сейчас – смотреть в щелку того, что находится за его дверью – невероятно, так что у тебя перехватывает дыхание. Беверли для него не более чем кролик, бегающий по краю поляны и щиплющий травку.)

«Мисс Кац, – говорит он, словно хочет отругать ее, – думаю, Вам лучше отвести Уилла обратно в дом – он плохо выглядит».

Беверли замирает на месте – где-то между Ганнибалом и мешками. На периферии начинают собираться люди: некоторых он видел за завтраком, других в течение недели, – подходят даже Марго и Алана. Беверли оглядывается на них, отводя взгляд от фигуры Ганнибала, медленно опускающего свой топор на землю, словно не хочет спугнуть ее.

«Он выглядит плохо, потому что ему нужно в больницу, – резко отвечает она, – я не знаю, что вы продолжаете ему давать, однако это явно не помогает. Я вообще не знаю, сильно ли вы помогли хоть кому-нибудь на этой неделе».

«Да, это действительно похоже на правду, – отвечает он, нисколько не обеспокоенный, – однако если отбросить семейные традиции, мисс Кац, я в первую очередь врач, и Уиллу оказывается достаточная помощь, чтобы ему не понадобилось куда-либо ехать, если он этого не захочет».

Она делает ещё один шаг к мешкам – стоя максимально близко, однако не сводя глаз с Ганнибала.

«Надеюсь, Вы всё еще намерены увидеть празднование до конца», – говорит он, проскальзывая между ними, однако Уилл на дрожащих ногах тоже протискивается к ней, пытаясь предотвратить то, что – он уверен – грядет.

Однако он пропускает то, что грядет сзади.

Миша гибкой ивовой веткой перетекает с края лужайки внутреннего двора прямо к Беверли: с маленьким топориком в форме полумесяца в ловкой руке – привычно держа его в хорошеньких пальчиках, как нож для разделки мяса. Для нее они все одинаковы, и то, что сейчас происходит – загон добычи, и все здесь всё правильно поняли. Беверли, должно быть, видит это в лице Уилла. Она разворачивается и с трудом ловит руку женщины, дрожа от силы ее очаровательно-простодушного амплуа.

На мгновение возникает патовая ситуация: они прижимаются друг к другу, Беверли держит оба её запястья одной рукой, а второй прижимает нож белым полумесяцем к предплечью Миши. Лезвие не режет, но выпускает пару капель крови – в обещание большего. Лектеры всегда остро затачивают свои кухонные ножи.

Ганнибал – примерно на равном расстоянии и от женщин, и от Уилла – кажется, разрывается между тем, кого проверить первым: Уилл едва стоит на ногах, однако и Миша явно удивлена тем, насколько упорна Беверли, – она не даёт ей ни на дюйм отвести топор и нанести еще один удар. Миша роняет его, когда Беверли отводит ее запястье назад в попытке – как это понимает Уилл – вырваться. Топор падает, полумесяц мерцает в траве, ожидая снова быть поднятым своей хозяйкой.

Беверли оскаливается, толкая Мишу, и подносит маленький разделочный нож к белому платью, к яркому орнаменту на ключице. Миша не издает ни звука – лишь шипит змеёй, отшатываясь, когда пускается кровь. Кто-то ловит ее, а Беверли тянет за белую ткань мешка, разрывая ее ножом – так же, как сделала это с кожей Миши, – сумка распадается в клочья, и все пожелтевшие от жира кости, сухожилия и перепонки – годные только для сожжения – вываливаются вонючей кучей.

Уилл проводит взглядом по длинной уродливой линии позвоночника, заостренной по краям и обвязанной пучками нервов в середине. Окончание стопы, переходящее в необрезанные пальцы. Широкую пластину тазовой кости – отсюда невозможно узнать, принадлежала ли она одной из пропавших женщин или мужчин.

«Это... что блять такое, – говорит Беверли дрожащим голосом, – что вы, нахуй, сделали?»

(Это очевидно, не так ли? Но для тебя ведь всё очевидно, особенно когда ты знаешь, на что смотреть.)

Ганнибал бросается к Мише так быстро и осторожно, как только позволяют его ноги, однако женщина, поймавшая Мишу, вскакивает и первая бросается на Беверли. Уилл чувствует, как его желудок опускается в пятки и залегает где-то под домом – там, Уилл уверен, ему будет тихо и сытно. При этой мысли у него пересыхает во рту. Он закрывает глаза.

«Свалите от меня!» – доносится крик, перекрывая собой звук срубаемого дерева. Остальные мужчины, что, вернулись к работе? Неужели для них это была такая маленькая неприятность, и они загодя знали: Ганнибал и Миша позаботятся об этом, как они заботятся обо всем остальном?

Он морщит лицо, чтобы смягчить для слуха удар стали по дереву. Топор заносится трижды – с каждым разом все более глухо.

Веки Уилла отяжелели, белки глаз горят. Головная боль, утихающая в промежутках между задержкой дыхания и ударами сердца, возвращается, как удар грома, однако он щурится от яркого дневного света и всё ещё видит Беверли: в джинсах и футболке – ее безошибочно можно выделить в толпе традиционных платьев и туник. Так же легко различить и топор в ее руке: ставший влажным – красным от того, что она рубила, причем явно не дрова.

(О, отлично, думаешь ты. Целься прямо в макушку, если можешь. Это так больно, что я не могу дождаться, когда снова перестану беспокоиться о её наличии в принципе.)

Он останавливается и делает на счет три долгий прерывистый вдох.

Все становится очень четким, даже если звук искажается. Ганнибал и Миша отступили друг к другу на расстояние вытянутой руки: длинный белый рукав ее платья порван и пропитан пятнами крови в том месте, где её порезали, – сама рана выглядывает из-под разорванной ткани на плече. Уилл чувствует одновременно необъяснимую злость и облегчение за нее – могло быть и хуже, но могло быть и лучше.

Беверли с топором наперевес, словно с горящей веткой, тянет его за тунику и продолжает кричать. Со стороны дома доносится какая-то суматоха, и Уилл видит, как кто-то лежит лицом вниз в траве и грязи совсем рядом с разорванными пакетами – мухи летают над их содержимым и самим телом, а всё это окружает небольшая группа родственников (скорбящих). Женщина, темно-каштановые волосы, гордое лицо. Он не знает имени этой женщины – только то, что её голова была расколота, как персик, по шву от шеи. Садовники, должно быть, остро затачивают свои топоры, приходит нелепая мысль.

«Уилл, пошли, Уилл, давай», – раздается прерывистый шепот рядом с ним. Он слышал это где-то раньше: возможно, на школьных трибунах, или бегая по кампусу, или бездумно стоя у двери, когда он не мог смотреть ни на что, кроме сияющих гирлянд на стене их общей квартиры, потому что такие же были дома у папы, это всё то же самое, и у него нет слов, чтобы выразить, насколько сильно ему нужна помощь. С каждым шагом дальше от дома он дрожит все сильнее, однако в то же время понимает, что они не могут так просто остановиться. Она, в частности, не может.

Уилл оглядывается на Ганнибала, который хоть и не кажется встревоженным, с горящими глазами осматривает края раны Миши – судорожно вздыхающей, но не лишенной улыбки, несмотря на обстоятельства. Она даже смеется, словно это хорошая шутка: кому-то удалось взять над ней верх. Он не может понять их разговор по смыслу – они снова переключились на свой родной язык – однако он может уловить намерение за тем, как она двигает плечом, будто сбрасывает плащ – всё по-прежнему в силе, Ганнибал, со мной всё будет в порядке, со мной всё будет в порядке. Ее глаза кажутся очень яркими в золотом ореоле ее нового венка из липы и руты – волосы становятся медово-темными, когда она проводит по ним красной рукой.

«Мисс Кац, – раздается ядовитый шепот Ганнибала, – я думаю, Вы неправильно поняли своё положение здесь. Однако не беспокойтесь, – добавляет он, – Вас проинструктируют, как и полагается». Его глаза становятся чернее, чем кажется возможным у человека – расширенные от шока зрачки теперь сужаются на солнечном свете.

Но Беверли не намерена ничему учиться: она хватает Уилла за плечо так крепко, как только может, и тянет его к южной стороне дома, а Уилл следует за ней, потому что не может придумать причину, по которой она должна идти туда одна – если она сбежит без него, все это будет потрачено впустую. Если она сбежит с ним, он потеряет то, что нашел. Это ужасно – видеть линии ограждения, но не иметь возможности пересечь их. Он так привык следовать за ней, что уже не может ничего сделать по-новому.

Последними перед тем, как исчезнуть в лесу, Уилл видит Алану и Марго. Алана побледнела, пораженная ужасом, и поворачивается в шоке то к своей наперснице, то к Уиллу. Ее взгляд снова и снова скользит между ними и белой тканью мешка, полного костей и сухожилий для сожжения – широкая раковина подвздошного гребня бедра слишком отчетлива, чтобы ее можно было неправильно интерпретировать.

Уилл предупреждал Марго. Уилл только вчера спрашивал, что Алана знает и что ей нужно узнать. Несмотря на это, он сочувствует Алане: он сам был там – смотрел в ужасе, не зная, что делать, – лишь открывая и закрывая рот.