now loud and full, now far and faint (2/2)

(Теперь она может понять, каково это: быть охваченным благоговейным страхом перед лицом настоящего ужаса – не знать, что делать, и лишь впитывать всё, медленно и несчастно высыхая потом в бесконечном течение долгих убогих месяцев. Ты надеешься, что она переживет это. Ты еще не уверен, пережил ли это сам.)

Забавно, что Беверли приходит спасать именно его, а не ее, думает Уилл. Погружение в культуру звучит забавно, пока в один прекрасный момент твои одногруппники не перестают признавать тебя за свою, догадывается он. Жаль, что Беверли не понимает: удочерение Аланы искусственно, усыновление Уилла – слияние одного потока с другим. Невозможно узнать теперь, где он, но это несомненно он.

---

Бежать на Юг вдоль берега озера нет смысла. Дорога там не проходит, однако Уилл – с горящей головой и горящими ногами – полагает, что это направление точно ведет в Вильнюс, в аэропорт, в полицию – домой.

(Во всяком случае, в то место, которое ты привык называть домом.)

Важнее всего для Беверли сейчас, как он это понимает, – не стать последней из девяти жертв вместе с убитой ей женщиной с каштановыми волосами – не остаться навсегда с Ганнибалом и Мишей, которые хотели бы прикрыть произошедшее занавесом из своих рук – нежных или грубых, в зависимости от обстоятельств.

Ему безмерно льстит тот факт, что Беверли вообще о нём подумала – вероятно, так же кратко и сознательно, как ей было принято решение убрать гирлянды со стены в гостиной: это было легко и это было честно, но всё же не совсем то, чего она хотела. Будущий агент правоохранительных органов, или внешней политики, или ЦРУ, или ФБР – в общем, служения правосудию. Она живет реальностью той далекой вершины, о которой они с Уиллом уже очень давно грезили. Карьера важнее семьи – они с легкостью надевают эти розовые очки справедливости.

Странно думать об этом сейчас, с заложенными туманной тишиной дома ушами, с воспоминаниями о янтарном сиянии окна в серебре волос Ганнибала, смотрящего на него сверху вниз и предлагающего поспать, доверив всё остальное ему.

(Ты не сопротивлялся, но они никогда по-настоящему тебя ни на что и не подталкивали – эти мягкие пальцы на твой шее, – лишь один раз. Член семьи – теперь от него ожидают жестоких чревовещаний, как от Ганнибала ожидают нахождения подношений, как от Миши ожидают их благословения и приготовления. Ты заключаешь семью в объятия и хранишь дома кровати, покрытые одеялами, – на случай, если они придут с визитом.)

Беверли тянет Уилла снова и снова – каждый раз, когда Уилл спотыкается, словно хочет остановиться. Он всегда в прошлом ценил это в ней – уверенность в выборе, неизменный ход мыслей. Уилл всегда в прошлом был тем, кто нуждался в этом руководстве. Она убедила себя в том, что должна спасти Уилла и что его – травмированного человека, которого она так опекала с Рождества, – ей нужно самолично донести до края поляны. Как это, должно быть, её раздражает.

Моргая от пота, заливающего глаза, и от невыносимой головной боли, Уилл так сильно хочет наконец объяснить ей. Просто дай мне пройтись минутку, и со мной все будет в порядке, сказал бы он, но она не стала бы ждать, пока он закончит, и это удерживает его язык.

Высокая трава и колючая ежевика в лесу цепляются за отвороты его джинсов, однако лиственный полог жалеет его босые ноги, испачканные теперь вместо красного в зеленый – подлеском и грязью. Он машинально думает, что у него уже давно должны были замерзнуть пальцы на ногах – все его тело дрожит. Вместо этого Уилл чувствует себя мокрым, как ребенок, которого вытащили из бассейна или с мелководья залива. Он устал, но вполне уверен в постоянстве дома и в том, что позже он в любом случае сможет найти дорогу обратно.

(Странно, но ты в этом уверен. Каждый год на Рождество один и тот же дом, одно и то же старое шоссе, по которому ты находишь к нему дорогу. Оленьи тропы, утоптанные тропинки, маленькие лилии под деревьями – вместо красных и оранжевых цветов, больших и ярко кричащих собой через дорогу из соседского сада. Белый, облупившийся дом, уродливый диван. Ты ведь оставил всё это позади, хотя тебе всегда были рады. «Как долго ты здесь пробудешь?» – спрашивает твой папа, и в ответ ты должен был сказать: «Как долго ты хочешь, чтобы я здесь пробыл?»)

Когда они добираются до широкой поляны с елями по склонам холмов и широкой полосой голубых цветов с ярко-желтыми глазами, моргающими на солнце, Уилл отдергивает руку и останавливается. Он трет виски, борясь со вспышкой боли, и пытается не обращать внимания на летнюю жару, обжигающую его шею, но в то же время пытается и впитать ее. Ему нужно и то, и другое.

«Уилл», – хрипит Беверли, тяжело дыша и поворачиваясь к нему вполоборота. Ее рука слегка поднимается, словно она снова собирается взять его за руку – нравится ему это или нет.

Она оглядывается сначала через своё плечо, а потом через его. «Мы должны идти дальше, мы не можем здесь останавливаться...» Она облизывает губы и тяжело вздыхает, вытирая со своих глаз пот и, возможно, слезы. «Ты знаешь... ты знал, что они сделали с Брайаном и Мэттом. Не так ли?»

«Он хотел сегодня показать мне меня», – рассеянно говорит он. Он уставился на пальцы своих ног, зарытых в зелень трав. «Ганнибал сказал, что покажет мне все».

Беверли усмехается. «И твоя первая реакция на...это позавтракать и вздремнуть? Слушай, я понимаю, – говорит она, – я понимаю, что ты сейчас не в своем уме. Черт, я вообще не думаю, что кто-то из нас нормально себя вёл в этой поездке, даже не стараясь между выпивкой спросить, что, черт возьми, они сжигают на кострах, или хотя бы просто уйти, но Уилл – с тобой что-то не так, и они точно не помогают».

Это проникает в затуманенную трясину его головы: первая часть, а не вторая – она ошибается насчет второй. Он знает это, как знает о том, кто из студентов собирается бросить университет, а кто из профессоров на пути к быстрому выгоранию, зависимостям, посредственности.

С тобой что-то не так. Ему хочется улыбнуться от этого. С Уиллом что-то не так, но Уилл больше не уверен, что это началось с чая или подвала. Или вообще с дома Лектеров. Или с университета, или с Вашингтона. Это не из-за дешевого ковра, и это не из-за того промежутка времени, что он лежал рядом со своим отцом, глухо стонущем на последнем издыхании.

(В реальности ты этого не делал – этого никогда не было. Ты долго смотрел, а после позвонил людям, однако тебе всё-таки стоило лечь рядом с ним и держать его за руку. Вот почему он ждал твоего возвращения домой, верно? Чтобы он не был один.)

Свет слишком яркий. Уилл опускается на колени, обхватив голову руками.

«Ты думаешь, я этого не знаю?» – спрашивает он.

«Я имею в виду физически, – раздраженно добавляет Беверли, – Мэтт сказал, что ты бродил во сне. У тебя были кошмары, высокая температура, головные боли – с таким обычно в больничку обращаются. Именно туда я и пытаюсь тебя отвести». Она снова немного нервно выглядывает из-за плеча Уилла – туда, где позади них расстилаются берега озера.

«Не совсем», – говорит Уилл куда-то в траву, стиснув зубы, чтобы не дрожать от боли. «Ты возвращаешь меня туда, где мне больше не место».

Беверли хмурится, потрясенная и раздосадованная. «Серьёзно? Это по сравнению с чем – всеми распрекраснейшими господами, что остались позади?» Уилл не отвечает сразу, и она хмурится еще сильнее. «На это нет времени. Прибереги все заявления для полицейского рапорта – пошли».

Она делает шаг вперед, чтобы схватить его за плечо, а Уилл, к собственному удивлению, чувствует, как оно отдергивается. Он ничего не говорит, однако нет, нет, нет вертится на кончике его языка. Он даже не может найти объяснения, почему. Он просто не хочет уходить, поэтому тянет назад – упрямый, как собака на поводке. Она морщится, но все равно хватает его, пытаясь поднять обратно с колен на ледяные ноги.

«Мне жаль, – отрывисто говорит она, – ты... ты плохо соображаешь, и нам нужно убираться подальше. Мне нужно добраться до машины или до человека, который мог бы вызвать полицию. Нам нужно рассказать кому-нибудь о том, что они здесь делают. Они собирались убить нас, Уилл», – добавляет она, апеллируя к его страху, однако, кажется, она пытается убедить его, не понимая при этом, что произошло. Она так уверена в своей правоте – Уилл же уверен, что Беверли не хватает его проницательности для осознания одной простой истины: всё это время они приглашали его остаться.

(«Мне кажется, я искал тебя», – говоришь ты, и твердость стальной лопаты обжигает тебе нос, даже если она так и не соприкоснулась с ним.)

Уилл знает, что обратиться в полицию – разумный поступок. Это то, что они должны сделать как умные молодые люди, которые являются частью программы для талантов в области криминалистики и права. Существует культ, привлекающий людей неопределенными, недокументированными грантами и возможностями для учебы. Им руководит семья фанатиков, которые не знали ничего, кроме клейма мести со времен травмирующей расправы над их родителями – они представляют собой кандидатов на множество психиатрических статей о диалектике природы и воспитания и о том, как в националистических религиях возникают террористические ячейки. Это то, что он видит в лице Беверли и в подозрении, проскользнувшем в душе каждого ещё до того, как всё началось, – кроме него и, возможно, Аланы.

В этих рамках Уиллу запрещается даже думать о том, что с ним были очень приветливы, что к нему отнеслись с огромным доверием, что Ганнибал назвал его благословленным, а не проклятым и что это произошло впервые за его жизнь. Что это безумно приятно, когда его видят и понимают, когда кто-то, невзирая на все глупости, которые он говорит и совершает, не стыдит его, а перенимает это и поклоняется ему. Быть поглощенным не так страшно, когда это сделано так искренне и благоговейно. У него есть отметины, подтверждающие это.

Уилл качает головой. Он снова поднимает взгляд и видит Ганнибала, который стоит на северной опушке леса в ветвях огромной ели, будто призванный каким-то ритуалом.

На фоне высокой голой сосны, стоящей на страже, этот человек - гниль, сучок в древесине. Его дубовый венок – невероятный зеленый ореол, который не сгибает его гордую, словно огромная гора, шею. Раковины и верхушки листьев очень похожи на рога. Клетчатые ткани и улыбки исчезли – под ними не осталось ничего, кроме голодного существа, которому просто нужно подобраться достаточно близко, чтобы сомкнуть свои челюсти.

Уилл моргает, сильнее качая головой. В последнее время он не может думать ни о чем, не меняя этого в ту же секунду. Поэтому Уилл смотрит вниз, на голубые цветы, мерцающие в траве, боясь снова увидеть оленя, или услышать птицу, или посмотреть в сторону и снова увидеть руины гостиной.

Беверли, однако, переминается с ноги на ногу и напрягается в явном ужасе, вглядываясь в огромную ель с низко свисающими ветвями.

Значит, это все-таки не фантазия и не жар.

«Мисс Кац, я действительно должен поблагодарить вас», – бодро доносится с другого конца поляны: Ганнибал с легкостью переступает высокую траву и колючий подлесок. «Вы избавили меня от необходимости искать замену Уиллу и мисс Блум, которая все еще не решила, как она относится к... более длительному пребыванию. Хоть я и сожалею о потере Евы, боюсь, соблюдение традиций имеет первостепенное значение», – объясняется им совсем как в описании курса: извините, набор закрыт, мы обязательно освободим для вас место, как только появится возможность.

Беверли держит топорик в одной руке, острием вперед. В другой у неё маленький кухонный нож – блестящий железный осколок, еще влажный и достаточно острый даже после того, как поранил Мишу. На данный момент этого достаточно – Ганнибал не подходит ближе, сапоги хлюпают по цветущему льну и траве – черные и неподатливые, как тень дерева. Он поднимает обе руки, как бы успокаивая.

«Стой, сука, где стоишь, – рычит она, – отойди, блядь, назад. Уилл- Уилл, иди сюда». Беверли, спотыкаясь, приближается к нему, нависая над ним, все еще согнувшимся в три погибели на земле. Вес ее ног рядом с его рукой деформирует почву – он чувствует, как стрелы её подошв снова покидают свою тетиву. Кажется, земля прогибается и уплотняется под ними.

«Это очень вредит репутации – выбирать из своих», – продолжает Ганнибал, переводя взгляд на онемевшего Уилла с широко распахнутыми, остеклевшими глазами. Что бы Ганнибал ни увидел в них, он кивает, а напряженная линия его губ разглаживается. Он видит что-то положительное, думает Уилл, однако Уилл не уверен, насколько это ему нравится и есть ли в этом что-то хорошее. «Но я вижу, Вы позаботились о нашем друге – Вам придется простить его немногословность. Уилл не совсем здоров. Вы должны позволить мне отвести его обратно в дом, чтобы он отдохнул. Нельзя же бегать по пересеченной местности с температурой».

«Он остается со мной», – кричит Беверли, вздрагивая, когда Ганнибал снова начинает медленно продвигаться вперед. «Не смей, мать твою, подходить!»

Женщина двадцати с лишним лет, холодное оружие, неравная позиция снизу по отношению к опытному охотнику. Простая логическая задача проносится в голове Уилла. Что ей остается делать, если не бежать?

«Ну-ну, мисс Кац, думаете, вы доберетесь до Утены без посторонней помощи? Вы даже не на правом берегу – так, для корректировки». Ганнибал идет вперед, его ноги легки, в отличие от ее, – даже в черных запятнанных ботинках; голубоглазые цветы кланяются ему, гордому сыну Литвы с окровавленными руками. «Вы можете оставить меня с Уиллом, если хотите. Вы можете бежать в любом направлении, каком только захотите. Мне бы ужасно не хотелось расставаться с ним, раз уж Вы были так добры, что взяли на себя труд организовать нашу встречу».

(«Я не верю в случайности», – говорит Ганнибал с силой гравитации спутников, вращающихся вокруг планет – разглядывая твои слезы, будто они уже принадлежат ему. Ты же на кухне, разваливаешься на части из-за упоминания рождественских традиций. Тебе хочется лечь на пол и наблюдать за мерцанием огней скорой помощи сквозь осыпающуюся мишуру елки. Твой олень сминает тебя тяжестью своего внимания, и на мгновение ты перестаешь видеть что-либо, и именно поэтому ты начинаешь любить его: потому что, хоть это и не то, чего ты хотел, и это не та форма, которую ты ожидал, это без сомнения то, что тебе нужно.)

То, что происходит дальше, происходит не в замедленной съемке или с какой-то кинематографической скоростью – Ганнибал просто уверенно шагает вниз по склону, плавно набирая скорость, так что Беверли в конце концов приходится принять решение. Она может либо пасть от рук мужчины в полном расцвете сил, не защитив тем самым Уилла, либо отступить и занять более выгодную для обороны позицию – выбор как у пары баранов в горах.

(Как это ужасно – не иметь рогов.)

Шелест дубовых листьев на голове Ганнибала стройным ритмом запечатывается в ушах Уилла, будто его снова склонили над камнем. Без своего венка Уилл чувствует себя обнажённым – он всё еще ощущает нежные пальцы, осторожно приподнимающие ландыши и березовые листочки, чтобы лучше разглядеть его лицо в слабом свете факела.

Уилл вздыхает, наблюдая за тем, как она оцепенело отступает. Она сделает умный ход – не сентиментальный. Уилл не член её семьи – особенно не сейчас, когда он почувствовал, каково это – когда кто-то держит его на плаву, говорит ему, куда стрелять, рисует его углем, – тот Уилл, что существует в этом «сейчас» лишь стоит на ее пути.

Шелест венка замирает прямо перед ним. Уилл поднимает взгляд, а Ганнибал подносит ладони к его лицу, убаюкивая: указательный и средний пальцы прижимаются к горлу – туда, где бьется пульс. Ганнибалу почти не надо прикладывать усилий, чтобы полностью опустить его на землю, в траву – на этот раз на бок: так, он лежит, неподвижный и благодарный за влажную прохладу росы на листьях цветов, что касаются его щеки и уха.

«Лежи спокойно», – шепчет Ганнибал.

Губы Уилла кривятся, как если бы его слезы застряли между языком и миндалинами, и он безумно хотел бы, чтобы это прекратилось, но оно приближается, и оно наступает.

«Она ничего не может поделать с тем, кем она является», – тихо говорит он, будто бы извиняясь или пытаясь объяснить. Ганнибал не считает, что волки виноваты в своём голоде. Возможно, он не считает и стражей виноватыми в призыве к оружию.

«Не больше, чем я – или ты – можем поделать с тем, кем являемся мы», – отвечает Ганнибал и встает, плавно отходя от вмятины в траве, в которую превратился Уилл.

Беверли хоть и маленькая, но очень быстрая – длинноногая бегунья, заядлая звезда легкой атлетики. Уилл знает это, потому что много раз наблюдал, как она бегала кругами по стадиону, и задавался вопросом, какой в этом смысл – разве что само нахождение там, по сути, лучше, чем ничего. Смотря сейчас на то, как она уворачивается от львиной громады Ганнибала, удивляющего своей грацией, на то, как грязь вылетает из-под её ботинка при развороте в сторону, это кажется более полезным. Первое, что он думает из своего перевёрнутого мира на земле: это все равно что наблюдать, как олень отпрыгивает от леопарда, поджидающего на низкой ветке.

Второе: Беверли разрушит это место, если сможет уйти, однако Ганнибал, несомненно, убьет ее, если она не сможет. Уилл не смирился с тем, что происходит с Аланой. Он также не до конца смирился с тем, что происходит с ней, однако это происходит, и это происходит сейчас.

Тем не менее он лежит неподвижно и дрожит, пока голубые головки цветов нежно касаются его.

За их погоней странно наблюдать. Беверли не может по-настоящему убежать – нет абсолютно никаких сомнений в том, что Ганнибал поймает ее, так же как Уилл поймал Мэттью, поэтому она должна отбиваться. Беверли наносит удар топориком и сильно промахивается. Ганнибал отступает в сторону, подсекает её и пытается опрокинуть. Маленький хитроумный нож снова оказывается между ними и цепляется за черную тунику Ганнибала – где теперь из-под ткани выглядывает покрасневшая от крови плоть.

Однако она становится слишком самоуверенной. Она оступается и падает, тяжело приземляясь на бок зеркально положению Уилла, и откатывается так быстро, как только может, а Уилл тем временем слегка вздрагивает от крошечных кусочков грязи и кустарника, которые попадают ему на лицо. Спеша убраться как можно дальше от человека, преследующего ее по пятам, она забывает топорик и только благодаря провидению судьбы Ганнибал не успевает поднять топорик за неё. Вместо этого он продолжает следовать за ней, петляя по широкой поляне.

Уилл устал. Слишком устал, чтобы смахнуть песчаный грунт с глаз. Как будто кто-то бросил горсть земли на его гроб. Беверли уже на полпути к краю леса, так что метафора вполне подходит. Решение было принято: сначала выживание, – впрочем, как он и предполагал.

(Ты не можешь оставить себе их обоих – она решила, что не сможет оставить тебя. Тебя, несомненно, уже давно что-то выедает изнутри, и Беверли не сможет исправить это, разрешив проблему.)

Уилл смотрит на топорик. Уилл вытирает не пот, а слезы с уголков глаз. Он пытается встать и смотрит на то, как цветы льна кивают ему на ветру в знак согласия. Он встаёт, потому что у него есть их разрешение – их безмятежные голубые лепестки устилают путь.

(Человек, который так хорошо понимает тебя, который обнимает тебя так, словно он наконец-то нашел тебя... рискнешь ли ты и заменишь им того, с кем ты делился бутербродами и желанием убежать от всего обыденного и семейного? Который так неохотно научился пробираться сквозь твоё горе?)

Он хватает топорик. Это красивое изделие: с серебряным лезвием и маленькими узелками рун по дуге вдоль стальной боковины. Оно удивительно легкое; возможно, оно никогда не предназначалось для рубки дерева или расщепления фитиля. Оно дергается в его руке, как пламя или удар молнии.

(Да, думаю, в тебе и ответ.)

Уилл бежит. На Север, как он гнал на Север Мэттью при первом неудачном выстреле, – ну, или в том направлении, которое он считает Севером: к сторожевым соснам с длинными стволами без единой ветви. Беверли замечает его и кивает, проскальзывая между ними вперёд с прежней уверенностью – довольная тем, что Уилл следует за ней, по крайней мере, пока. Ганнибал не замедляется: его движения звериные и расчётливые, однако у него не получается догнать ее, поэтому он ждёт, когда ее силы иссякнут.

У Уилла такой проблемы нет – паника превращается в целеустремленность. Он бежит наискосок и быстро догоняет Беверли, ни разу не взглянув в её лицо – всегда оставаясь слегка позади. Это знакомая позиция. В спешке он сминает цветы под ногами, однако лихорадка снова застилает ему глаза – как и слезы.

Замахиваясь топором в трясущейся руке – со всей грубой силой, которую он полгода вырабатывал во время борьбы с беспомощностью и гравитацией, и ещё бесчисленное количество лет до того, как его отца не стало, – Уилл скорее чувствует, чем видит, как часть ее шеи отсекается у основания.

Тук, будто срубаешь дерево.

(Ты это сделал. Прямо сейчас. В честь нее посадят новое дерево, и она проживет сто лет, а потом ещё сто лет, – ты же сохранишь этот момент, потому что тебе приятно знать, чего хотят люди, и приятно быть желанным, и ты с бóльшим удовольствием будешь почитать липу, нежели значок ФБР или Назначение в ЦРУ – всё это будет только для тебя.)

Она падает, словно громом пораженная, скрестив ноги и зацепившись ступнями за выступ в почве.

Уилл останавливается и снова замахивается. Только так можно убедиться в том, что дело сделано, и больше никто не будет страдать; звук ветра и глухое тук-тук-тук железа по кости становятся тем временем белым шумом. В некотором смысле это ничем не отличается от колки дров: только кора – это кожа, а сердцевина – шейные позвонки, и он не смог бы вынести расщепление останков, чтобы компоненты было легче сжечь.

Качественные вещи служат своей цели в своё время. Лектеры остро затачивают свои ножи и топорики. Этот разрубает две головы за один день, сверкая своей кривой улыбкой – дрожа в хватке Уилла.

Ганнибал – такой близкий и угрожающий всего несколько секунд назад, отстает, наблюдая: он идёт по привычке медленно, не произнося ни слова. Уилл думает, что его руки тоже дрожат – полные безумия перед лицом насилия, но достаточно понимающие, чтобы осознать: этот момент для Уилла не такой, каким могли быть все остальные.

(Всё остальное, что наступит после? Это может быть чем-то банальным. Из твоего прошлого нечего вырывать и имплантировать, чтобы сделать тебя сильнее.)

---

Наступает вакуум, тишина, наполненная лишь пением птиц, легким шелестом ветерка и замедляющимся стуком его сердца.

Такое чувство, что это должно было занять больше времени. В последний раз, когда он видел Смерть, потребовалось 11 минут, чтобы смертельный удар сделал свое дело, но, вероятно, в этом преимущество участия - возможность гарантировать, что все обязательно закончится. Уилл неловко поднимается на ноги. На какой-то короткий момент Ганнибал пытается взять его за локоть, как он часто делал, однако Уилл стряхивает его руку, дыша от изнеможения и жажды, проникающих до мозга костей. Сейчас он мог бы выпить озеро. Сейчас он мог бы погрузиться в него и просто плыть по течению.

Он старается не смотреть на нее и поэтому отводит глаза на траву рядом с ней – на крошечные растения в том месте. Здесь нет ковра, который можно было бы испачкать, и хотя кровавое месиво неизбежно поблескивает, как маленькие семена граната вместо росы, в этой сцене есть нечто успокоительное – то, что заставляет ее больше походить на картину, а не на место убийства. Таким образом, Беверли перестает быть личностью и становится слайдом презентации на паре.

Он хватается пальцами за волосы, успокаиваясь. Вдох, выдох. Уилл знает, что должен быть расстроен. Он расстроен тем, что не расстроен. Влажные – теперь не только от пота – манжеты касаются его воспаленных глаз и ушей, они плотно прилипают к костям запястий.

С тобой что-то не так, сказала она, и, судя по тому, как качается перед ним земля и как невозмутимо бьется его сердце, Беверли, как всегда, оказалась права. Она была так уверена, что он последует за ней – как он следовал за ней из Луизианы и Вирджинии, снова и снова, удаляясь от Бо Грэма, который оставался совсем один в своем доме в Мобиле, штате Алабама, погружаясь в вечно повторяющийся пейзаж, объявший весь мир. Она всё ещё живет в последней иллюзии побега.

(Беверли бы не поняла. Она не член семьи, особенно не сейчас, а ты больше не убегаешь от семьи, как раньше. Ты возвращаешься домой.)

Изображение расплывается, пока он совсем не перестает видеть что-либо, кроме широкоплечего Ганнибала: он встаёт перед Уиллом, поднимает его за руки наверх и обхватывает за шею, позволяя тем самым Уиллу упасть в его объятия и закрыть глаза, уткнувшись в окрашенный смолой лен туники, на котором под разрезом ещё сохнет кровь.

Требуется мгновение, чтобы возможность говорить вернулась к нему.

«Я не хотел уходить», – тихо говорит Уилл.

Ганнибал кивает, прижимаясь губами к левому виску Уилла – влажному, горячему от жара. Он вдыхает его, как вдыхал ландыши – благодарно запоминая то, что видит. «Ты и не обязан, – говорит он, – ты самостоятельно вдохнул жизнь в своё предназначение – теперь ты должен жить согласно нему».

Вместо ответа Уилл закрывает глаза, ощущая жаркое солнце, опалëнную ткань, металлический привкус пота Ганнибала, который слишком долго был плотоядным, чтобы пахнуть чем-то иным, кроме крови, влажной земли и соснового леса вокруг них. Приятно, когда тебя просто обнимают, и на мгновение ты становишься маленьким, позволяя необратимой сущности того, что ты сделал, впитаться в полог листвы с той простотой, что присуща только природе, – и исчезнуть.

Он слышит, как Ганнибал вздыхает, широкие пальцы нежно поглаживают волосы у него за ушами.

«С того дня, как дом стал моим, и до этой весны, я никогда не чувствовал жгучее желание оставить кого-то – только тех, кому я это предлагал», – шепчет Ганнибал в изгиб его уха, невидимо улыбаясь, в то время как рука опускается вниз, касаясь царапин на спине Уилла, которые еще не успели затянуться. «Но вот появился ты. Ты, величайшая драгоценность, упавшая мне прямо в руки по прихоти случая, и я не могу представить места лучше для тебя».

«Судьбы», – поправляет Уилл, потому что именно ей он вторит, и именно её он абсолютно добровольно выбрал. «Каприз судьбы».

---

Ганнибал несет Уилла к дороге, ну, или ему так кажется. В реальности же он слышит медленный топот копыт по сочной траве и шуршание острых шипов о густую шерсть. Если бы он шёл за ними по следам, то наверняка увидел бы дорожку из жестких чёрных волос, развивающихся на колючках кустов как дикие знамена на летнем ветру.

Уилл держится за рог, как за рукоять топора. Каждая бороздка врезается в его ладони, руки горят и покалывают, – часть его надеется, что они с Ганнибалом просто возвращаются в рощу, где все будет тихо и спокойно. Миша по-прежнему будет стоять у погребального костра – такая же золотистая, с развевающимися юбками, как у водяной лилии. Юргита жестом пригласит его пройти вперед, и все замрут по краям ветвистый поляны, а дуб, виднеющийся вдали, будет мягко колыхаться в лучах заходящего солнца. Марго вцепится в плечи Аланы, скрывая от неё образ костей, брошенных на огненный алтарь, – украдкой умоляя взглядом зеленых глаз и полуоткрытым ртом выбрать это: ужас и всё ему сопутствующее в обмен на их общую картину благополучия.

Становится неожиданностью увидеть черную машину с Чио за рулем, которая, подъехав, открывает дверь, чтобы Ганнибал смог уложить Уилла на пассажирское сиденье. Уверившись в том, что он пристегнут, они надолго исчезают.

Уилл наблюдает за редкими облаками, проплывающими сквозь тонированные стекла, вздыхает, уткнувшись носом в кожаную обивку, и, наконец, засыпает в смутном ощущении тепла от закрытого салона – двигатель машины в конце концов оживает, но уже без его на то ведома.

Это очень приятно, когда тебя несут на руках после долгого хождения, разрешая отдохнуть, пока остальные члены семьи провожают вас до дома. Он легкий, ни к чему не привязан – Уилл представляет, как он медленно сплывает со спины своего оленя на поверхность озера, в какое-то новое место. Зеленые обочины дорог, увитые виноградной лозой заборы, километры семей и родных им домов с богами, возведенных на столбах и крытых черепицей на фоне ясного летнего неба.

---

Взглянув на дом, никто никогда не подумал бы, что в нём есть нечто иное, отличное от прекрасного поместья в европейском селении. Всё на своих местах, все живые изгороди перед домом аккуратно пострижены, кружево белых и желтых цветов калины, рута, растущая вдоль ворот, и многочисленные кресты дополняют чудесную картину, скрытую за широкими воротами в конце длинной подъездной дороги. Это место проведения свадьбы, или крестин, или любого другого благословенного мероприятия – грязные детали не имеют значения.

Пробуждение поместья происходит по частям, когда они останавливаются на подъездной дорожке. Первым Уилл слышит ветерок, перебирающий листья, пока они не начинают петь. Это успокаивает его так же, как звук льющейся воды из-под крана. Вторым он чувствует руку на лбу, которая скользит от виска к щеке, большой палец пробегает вдоль его адамова яблока и чашечки ключицы.

Рука теплая и собственническая в своей уверенности.

Уилл открывает глаза и видит Ганнибала, и дверцу машины, за которой возвышаются стены дома, и краешек дерева сбоку от нее.

Он решает начать с очевидного – с его языком, вырезающим реальность, все-таки стоит быть откровенным:

«Я убил Беверли», – говорит он и ждет, чтобы понять, как это чувствуется произнесённым вслух и правда ли это до сих пор. (Кровь на траве, ее маленькие черные сапожки, голубые глазки цветов льна – да, ты всё ещё ужасный предсказатель и охотник). Ничего не приходит в голову, остается только ощущение того, как Ганнибал проверяет его пульс и поднимает в сидячее положение. Мир не рушится. Дом продолжает возвышаться над ними.

«Ты сделал последнее подношение», – отвечает Ганнибал в качестве объяснения; он убеждается с помощью фонарика из-под консоли автомобиля в том, что Уилл реагирует на внешние раздражители. «Восьмой оставляет жизнь девятому. То, что это сделал именно ты, устраняет любые разногласия, которые могли бы возникнуть у более... суеверных старейшин насчет моего решения оставить тебя». Он выглядывает наружу с привычной ему весёлой невозмутимостью. «Понимаешь, это мой дом, но не моя религия, чтобы устанавливать или нарушать правила».

Несколько человек разгружают багажник. Уилл наблюдает за ними, сглатывая сонную сухость во рту. У него на языке всё ещё привкус чая, что бы в нём ни было.

«Ты бы заставил меня это сделать?» – спрашивает он.

Ганнибал, кажется, обдумывает это, словно пробуя на вкус, – он вытягивает Уилла с сиденья на гравий подъездной дорожки. В центре снова сооружается погребальный костер: все сомнительные, легковоспламеняемые предметы спрятаны в длинных сосновых бревнах и запахе цветочного сока.

В дверях снова стоит Миша, с марлевой повязкой на плече, с длинной вышитой тканью в руках для омовения рук, а справа от нее – Эбигейл с серебряной урной. (Травма руки у председательствующих священных хранителей слишком тяжела – даже для такой безумной и ясноглазой хранительницы, как Миша Лектер). Справа от Эбигейл стоит Алана с оловянным кубком – нерешительная, она держится дальше всех от толпы: Алана все еще одета с иголочки в позаимствованное платье; Алана все еще жива. Ее не заставляли здесь находиться, но и счастливой она тоже не кажется.

«Нет», – наконец говорит Ганнибал, ведя его за локоть ко входу, уравновешивая собой ослабевшие ноги Уилла. «Моим намерением всегда было помочь тебе научиться делать свои подношения – ни в коем случае не причинять тебе вред, – он поджимает губы, – однако я рад, что ты, тем не менее, решил это сделать».

Пауза.

«Нет большего признания, которое ты мог бы сделать самому себе, – говорит он, – ведь это было признанием не только мне».

Они омывают руки, отдирают грязь и кровь с пальцев и из-под ногтей, а Миша вытирает остальное тканью – полная решимости, несмотря на боль. Алана вытягивает вперёд свою ношу – уже не такая уверенная, но всё ещё стоящая на своём месте, а с этим уже можно работать. Лак давно сошел с ее ногтей, соскобленный тяжелой работой.

(Ты надеешься, что облегчение не отражается на твоем лице. Ты надеешься, что она не воспримет это как то, что вы двое теперь против всего мира, ведь, на самом деле, это ты и Ганнибал, и в некотором смысле Миша, дали подобную клятву, завернутую в вощеную оболочку и тяжелую, как камень, в твоих руках.)

---

Ганнибал в очередной раз проявляет милосердие, как только осматривает плечо Миши и зашивает его тугими, крошечными швами прозрачной нити. («Būk švelnusс[3]», – говорит она с кривой улыбкой и сжимает пальцы на его тунике, а Ганнибал сильнее затягивает узел блестящими серебряными щипцами). В конце концов, у нее ещё есть работа. Даже больше, чем планировалось за один день. То, что осталось от Беверли, уже исчезло – теперь оно заперто изнутри за второй дверью длинного коридора кладовой и лежит рядом с собственной жертвой, а Миша вскоре снова будет стоять над ними в своем красном фартуке.

К этому милосердию Ганнибала не прилагается расписная чашка, или обещание покоя с защитой от боли. Оно поставляется в маленьком стеклянном контейнере, практически кричащем о вмешательстве модернизации, с медицинским защитным колпачком сверху. Стерильная, прозрачная жидкость, хранящаяся в маленьком холодильнике под замком, прикрытом пучками зелени и мяты.

Уилл смотрит на неё с растущим осознанием.

«Как часто вводят руту и ивовую кору внутривенно, или вы всё же решили нарушить традицию и воспользоваться чудесами современной медицины?» – ворчит Уилл, поворачивая голову, чтобы смотреть на открытую дверь вместо Ганнибала.

«Иммуноглобулин довольно трудно найти в природе, – говорит Ганнибал, – по моим подсчётам, он тебе понадобится теперь до конца июля, возможно, августа. От тебя пахнет болезнью, как жженым сахаром, но она не отреагировала на противовирусные препараты в твоем чае. Ты почувствовал себя лучше после охоты, потому что я ввел тебе иммунодепрессант – голова прояснилась, и ты стал лучше понимать, что видишь».

«Повязка слетела с моих глаз, – с горечью говорит Уилл, – но ты не дал мне это снова потом? То, что заставило меня чувствовать себя лучше?»

Конечно, нет, немедленно подсказывают его мысли – еще до того, как Ганнибал успевает придумать ответ.

(Тогда бы ты не сделал то, что сделал. Позволил себя измотать и поглотить, а затем сам начал поглощать людей – только другими способами. Или, возможно, ты бы поступил так, но это заняло бы больше времени – больше, чем позволяет девятидневная неделя. Ты всегда доверял Ганнибалу, несмотря постоянную смену его обличий, однако жертвоприношение, как и скорбь, требует принятия, и без контекста невозможно прийти к смирению. Ты не смог бы отличить этот контекст по вкусу глазури или запаху угля для рисования вперемешку с серой из разряженного пистолета.)

Ганнибал кивает, не чувствуя вины за свой обман. «Только сегодня днем, только после завтрака. Я и подумать не мог, что все сложится таким образом, – говорит он, хмыкая и разглядывая шприц, – я сам, как говорится, здесь не первый раз плаваю, поэтому и подумал, что тебе будет удобнее, если всё разрешится так, как задумывалось».

«Это очень интересный способ перефразировать тот факт, что ты просто держал меня в полном неведении».

Ганнибал смотрит на него. «Сделай мне одолжение Уилл, не позволяй чувствовать себя недопонятым», – говорит он без единой усмешки, однако с тем чувством юмора, которое возникает, когда ты слышишь что-то настолько неправдивое, что восстаешь против него. Справедливо, думает Уилл. «Ты знал. Позавчера вечером ты всё знал».

«Ты бы оставил меня дальше болеть?» – спрашивает Уилл ещё до того, как осознает сказанное. «Если бы я не принес тебе бекон, или поднял шум от увиденного, или вообще сделал то, что сделал бы любой за пределами этого дома?»

«Хороший вопрос, – беспечно отвечает Ганнибал, – я подозреваю, к тому моменту ты бы уже исчез через другую дверь. В конце концов, ты потратил столько времени, разглядывая её. С твоим интеллектом...»

Это уже своего рода ответ на вопрос: Уилл смотрел на Ганнибала, не замечая, как Ганнибал смотрит на него. Мало что упускается из виду братом и сестрой Лектер – такими ужасающе умными и преданными своему делу существами. Ганнибал протирает спиртом тыльную сторону руки Уилла, наблюдая за синевой вен, вздувающихся под давлением ваты. Они змеятся вниз по его руке – корнями от сердца к кончикам пальцев – и Ганнибал внимательно прослеживает каждую. Иссиня-черные татуировки только сильнее выделяются на фоне бледной кожи Уилла – болезненного, с обожженными до красоты плечами.

Полумесяц подмигивает из своего положения между большим и указательным пальцами. Чередование точек и других странных линий остается вопросом, который так и не был решен с первого дня их встречи. Когда были сделаны – понятно. Как – не совсем, но было ли это когда-либо важно? Что они означают – другое дело... В них заложен класс и порядок сознания Ганнибала – кого-то настолько неприкасаемого, что игла татуировщика, кажется, вообще не имела права оставлять на нем следы.

«Что они означают, Ганнибал?» – спрашивает он, уже и так всё зная.

Ганнибал улыбается. «Спроси еще раз, но теперь у себя».

Уилл снова переводит на них взгляд.

Любопытная деталь, очередной слой маскировки – нечто интригующее, но не имеющее большей ценности, чем любая другая диковинка, которыми прикрывается Ганнибал. Уважение к современной медицине, отличие даже от собственных последователей, коварная натура вольнодумщика, обращенная в плоть и кровь концепцией религии – но не веры. Ничего. Они ничего не значат, или не так: руны имеют значение, однако каждый человек приписывает им свое значение.

Уилл кивает и отворачивается, чтобы не смотреть на свою протянутую без единого возражения руку, – Ганнибал подносит шприц к её мягкому изгибу.

Уилл не может быть честен с самим собой – только со всеми остальными. Ганнибал не может быть честен ни с кем другим – только с самим собой. Даже сейчас, с человеком, на которого Ганнибал излил свою любовь, словно выбрал в саду любимую розу, Ганнибал не может говорить прямо. «Я танцевал на краю фантазии, чтобы ты был увлечен и заворожен мной. Я позволил твоему разуму кипеть, чтобы ты не спрашивал почему. Я взял тебя, поднес ко рту, как христиане подносят плоть Христа, и я спрятал тебя под языком, потому что мне понравился вкус, и, о, мне не следовало этого делать». Они едины в мыслях, которые никому не следовало думать, они заполняют пробелы в правде друг друга.

«Это поможет тебе на пока», – говорит Ганнибал, наблюдая скорее за лицом Уилла, чем своим делом. «Мы бы не заставили тебя страдать – точно не после того, когда мы прошли через такие трудности, чтобы удержать тебя».

Ощущение от шприца неприятное. Такое же возникает и после приема не до конца размельчённых таблеток преднизолона из янтарного пузырька и еще нескольких таблеток аспирина, чтобы притупить боль «на пока». Однако он спокоен – прислушивается к шуму ветра в кронах деревьев снаружи.

«Я чувствую себя по-другому» – говорит он, – легче. Это из-за препаратов, или просто мне так кажется?»

Ганнибал ещё мгновение рассматривает его лицо. В руке между пальцами он держит пустой шприц. «Ты сейчас такой. Хотя и не был, когда только приехал. Эта перемена в тебе действительно поразительна».

Уилл молча обдумывает это. Закрывая глаза, он всё ещё слышит перешептывания березы и липы друг с другом. Такова реальность по ту сторону принятого решения. Беверли по-прежнему будет мёртвой, даже если он завтра улетит домой, как и Мэттью, убитый рукой Уилла. Алана по-прежнему будет в нерешительности – ее спасет случай, но у нее самой не будет к этому причастности: ей не будет предоставлено время для принятия решения. Лектеры, Ганнибал, объятия десятков дружелюбных лиц, которым нравится то, что любит он, – исчезнет ли это всё со взмахом крыла самолета, или станут теперь и они маленькими грузилами для рыбалки, зовущими его обратно снова и снова?

Когда он открывает глаза, Ганнибал всё ещё рядом с ним: в его глазах звезды, а шприц отложен в сторону, - он стоит на коленях перед табуретом, пристально наблюдая. Это не должно обнадеживать – самоотдача перед лицом ритуального душегубства и кровавой бойни никоим образом не является очевидным вестником любви. Но здесь – это так.

Уилл снова закрывает глаза, позволяя любоваться своим лицом, позволяя мягким губам очертить линию своих бровей. Уилл представляет, как татуировки, обхватывающие обе его щеки, оставляют отпечатки – маленькие, несмываемые копии самих себя. Теперь они означают для него утешение, даже если, по сути, они ничего не значат.

(Ты не хотел уходить. Ты сам так сказал. А теперь тебе и не надо.)

«Последний вопрос, – говорит Уилл, снова чувствуя усталость и расслабляясь от уютной теплоты громады Ганнибала, – и тогда я поверю, что ты рассказал мне все необходимое. Ты сказал, что когда-нибудь, возможно, ты позволишь мне узнать это, поэтому я спрашиваю сегодня».

«Все, что ты только захочешь», – шепчет Ганнибал, прижимаясь губами к его макушке.

«Как звучит твоё названное имя, когда ты не Ганнибал? То, которое ты выбрал, когда решил вернуться домой и поиграться в лесную религию».

Если Ганнибал и удивлен, он этого не показывает, продолжая потираться подбородком о локоны Уилла, чувствуя каждый.

«Elnias», – произносит Ганнибал, будто это вовсе и не большая просьба. Раз уж это Уилл просит – ну, так, по крайней мере, начинает думать Уилл. Признание в вере в обмен на верное признание. «Олень, Хозяин Леса».

Уилл улыбается. Это он тоже знал, хотя всё не мог подобрать правильные слова.

---

Для вечерней трапезы сервируется один длинный стол, составленный из множества столов: от входа в дом вниз по главной дорожке к воротам – туда, где процессия крестов, сплетенных из пшеницы и сена, уходит к своим более древним родственникам у ворот. Они четко совпадают с путём Венеры, которая тускло мерцает, восходя чуть выше линии деревьев; Солнце начинает темнеть и движется с точки позади них в направлении озера и бузинной рощи за поместьем. Вечерняя звезда выезжает на своей колеснице перед Луной и ее сестрой.

Vakarine, поправляет себя Уилл после объяснения Миши, – та, которую он чествует брошенным при разжигании погребального костра свертком с останками тел, превратившимися в мелкий серый пепел с течением ночи.

Уилл не знает, кто сегодня вечером отправляется в пламя – это всего лишь шестой день девятидневной недели, но он догадывается, что это не имеет значения – все дни будут проходить одинаково: все, кроме одной из девяти ветвей, уже сломаны, и он может спокойно праздновать своё родство с ними. Уилл не знает, кто скажет родителям пропавших исследователей, что теперь они принадлежат к какой-то более высшей концепции – ну, или идее Ганнибала Лектера о восстановлении естественного порядка пищевой цепи. Лектеры не глупы: они уже делали это десятки раз и, скорее всего, будут делать до самой своей смерти или тюремного заключения. Что случится, то и случится.

Он уверен, что никто и глазом бы не моргнул бы, если бы его постигла такая участь – по крайней мере, после смерти его отца. До неё Бо Грэм просто гадал бы Рождество за Рождеством, не вернется ли Уилл из университета, и эта мысль причиняет Уиллу боль, которую он толком объяснить не может, однако и она исчезает, когда Ганнибал подходит к нему сзади и называет звезды по обе стороны восходящей планеты, а после и весь небосвод за ними.

В отличие от всех остальных вечеров, они усаживают Уилла во главе стола – лицом от него, чтобы он мог наблюдать за восходом ночи. Сегодня Миша венчает его папоротниками и нежно цветущими ветками рябины в переплетении с берёзовой листвой и нежно пропускает волосы Уилла сквозь венок, чтобы закрепить его на голове.

«Он довольно посредственно пошутил, когда ты только приехал – его маленькая липовая веточка – не сломленная, чтобы на нее могли садиться другие птицы», – шепчет она, так что ее может услышать только Уилл; она мягко поправляет ярко-зеленые березовые листья, когда чувствует, что ветка прочно держится на его голове. «Птичка на берёзе, сказал он. Вообще, Июнь – это Birželis, от biržis – березы, названной так за свою неотразимую яркость. А вот Июль для лип, что не совсем соответствует песне, но его юмор, в принципе, всегда ужасен[4]».

Несмотря на плохую шутку, Уилл смеется, довольный ответом, – так бывает, когда ключ все-таки подходит к двери.

(Оказывается, эти одержимость и интерес были там с самого начала. Ты больше не знаешь, где конкретно в этой матрице событий встретились судьба и замысел, – Ганнибал Лектер настолько привык к одному, что для него, должно быть, стало неожиданностью обнаружить второе. Возможно, именно поэтому ты так идеален для него – он никогда не смог бы предсказать твои действия – только то, что последует за ними, но и потом у него не получилось бы всё точно спланировать.)

Ужин готов, однако все продолжают стоять. По обе стороны от него Ганнибал и Миша снова блистают белым и черным: рута и липа для нее, дуб и травы для него.

Это странное чувство – смотреть вперёд вдоль длинной линии белой скатерти и видеть лица, которые он не мог различить ещё несколько дней назад, смотрящие на него с полной серьезностью, ожидающие разрешения занять свои места и начать пиршество последних девяти ночей. Повсюду расставлены крошечные хрустальные чаши с медом, кувшины с озерной водой, свежие засахаренные ягоды и палочки ревеня в корзинках, накрытые блюда с уткой, рыбой и картофелем, белые тарелки, ожидающие своей очереди, а всё это застилает идеальная нетронутая тишина.

Ганнибал поворачивается к толпе – высокий, сияющий розовым и желтым в вечерних огнях.

«Наш самый длинный день подходит к концу, и Расос переходит в стадию трехдневного отдыха, – говорит он ровно и громко, – с некоторыми мы прощаемся, но некоторых только приветствуем в наших рядах. Мы с сестрой были благословлены этим – пожалуйста, относитесь со всей добротой к Уиллу, который останется, и к Алане, которой предстоит принять решение», – улыбается он, бросая взгляд на раскрасневшуюся и занервничавшую от повышенного внимания Алану. «Мы должны показать им, что мы всегда добры к своим».

Уилл и Алана, спрятавшаяся в безопасности Марго, обмениваются лишь мимолетными взглядами. Уилл видит в ней себя, два месяца назад, – пытающегося держаться, прежде чем раз за разом извиняться и уходить на кухню. Марго придется быть ее Ганнибалом. Здесь для нее больше нет никого, кто мог бы её понять.

(Ее очередь, думаешь ты. Я буду относится к ней с добротой, думаешь ты, но я останусь здесь, даже если она – нет. Что бы она ни решила, ей самой придется справляться с последствиями этого решения – совсем как тебе. Она хотела понять, почему люди остаются здесь, а ты будешь ее главным свидетелем.)

Уилл поворачивается к Ганнибалу, всё ещё стоящему наготове.

Ганнибал кивает, когда их глаза встречаются, будто он просто ждал разрешения. «Но вы пришли сюда не для того, чтобы слушать мои речи... Пейте. Ешьте. Наслаждайтесь жизнью в уверенности: чему быть, того не миновать. Мы лишь братья и сестры под Солнцем и Луной, дрейфующие между временами года. Итак, – заключает Ганнибал, поднимая бокал, – Už seima!»

До дна, думает Уилл, а Миша со своей стороны дарит Уиллу еще одну из тех улыбок со сморщенным носиком, которые она показывает лишь в озорном восторге, – оба они запрокидывают головы, делая глоток. Это сладко, вязко и совершенно нормально. Это то, чем обычно обмениваются члены семьи: открывают банку пива или небрежно облокачиваются о забор.

Уилл садится.

Все гости следуют за ним.

---

Ганнибал еще будет сидеть рядом с Уиллом как настоящий дворянин на всех последующих трапезах, наблюдая за происходящим с непроницаемым лицом – неземным, слово ночь. Он будет улыбаться из вежливости или прижимать свою обутую ногу к лодыжке Уилла, если разговор с любопытными людьми на мягком английском будет становиться слишком утомительным, а Миша будет поддразнивать его, сама, тем не менее, напрягаясь. Взойдет луна. Его глаза устанут.

Ганнибал возвратит Уилла в идеальную уютную тишину его собственной спальни, облегчит страдание маленькими таблетками и мерным звоном капельницы, и легкими кусающими поцелуями, потому что именно так он поклоняется изгибу уха Уилла или кончику его скулы, когда заканчивает возносить полуискренние молитвы старшим богам дома своих предков. Он обнимет Уилла, прислушиваясь в темноте к тому, что он еще может сказать или спросить.

(Только ты знаешь его по-настоящему, и поэтому только слова, слетающие из твоих уст, имеют смысл.)

Во всех окнах горит свет, факелы зажжены, погребальный костер дымится в ночи. Особое событие, отмеченное украшениями и яркими огнями. Шум окружающего мира: разговоры людей и пение ночных птиц, – радостно возвещают о празднике с самого его начала и далеко за полночь, а Уилл спокойно спит дома, и ему не нужно ни о чем думать, кроме того, где он сейчас находится.

Заметки:

[1] Энтальпия — это свойство вещества, указывающее количество энергии, которую можно преобразовать в теплоту. Сумма внутренней энергии и внешней – потенциальной энергии давления.

[2] Бенефициар = Выгодоприобретатель

[3] Būk švelnusс = Будь осторожным/нежным (лит.)

[4] Итак, для всех, кто так же, как и я не понял юмора, я провела 2 брейнсторминга и 1 брейндэмэджинг на протяжение часа, дабы выяснить – в чем же шутейка. Наш каламбурщик Ганнибал назвал Уилла «птицей на березе», причем Уилл по-кукушкиному – птица, а по песне – ветка, но ветка не березы, а липы. Ганнибал же сказал, что береза, потому что в литовском береза также означает блистательность (как и месяц лета). В общем, странно, что не каннибальский каламбур.