pass by the door – ‘tis seldom shut (2/2)
Звучит знакомо, думает Уилл с грустной полуулыбкой.
Правда, это очень знакомо, что бы ни говорили другие. Уилл понимает, почему кто-то вроде Марго или него самого мог бы здесь остаться. Почему Алане здесь всё настолько интересно и увлекательно. Он понимает, потому что здесь ему не надо просить о сказке на ночь или о защите, несмотря на то что прошло всего четыре дня. Ему не нужно просить о личном пространстве, или помощи, или минуте для самого себя, потому что Ганнибал уже предоставляет ему это место.
(Он лишь настаивает на своём присутствии рядом с тобой, в этой комнате, раз уж он её создал. Хранитель святынь – из железа и из плоти. Не такое уж большое дело, верно? Тебя ведь не выворачивает наизнанку от одного чувства предвкушения мягкого прикосновения или отсутствия стеснения общей шутке?)
Но ведь здесь зарыто нечто большее – по местной традиции.
«Какое решение освободило тебя? – спрашивает Уилл, приближаясь к обрыву истины, – это довольно важная часть жизни, чтобы вот так оставить её, даже если она и приносила несчастье». Обвинения Брайана отзываются у него в сознании. Марго Верджер, наследница богатого рода, пропала без вести, но не в прямом смысле этого слова. Ее брат, наследник богатого рода, пропал без вести, однако, в отличие от нее – в прямом смысле этого слова. Уилл задается вопросом, какие обвинения предъявит ему Брайан через год – будет ли там Мэттью, который объяснит, чего он не видел в ранние часы утра, и имеет ли это значение. «Я знаю, ты приезжал сюда, – скажет Брайан, – но я не уверен, зачем».
Уилл ощупывает ладонями шею в отблесках костра. Марго делает еще глоток, приподнимая брови. Она долго молчит, переводя взгляд с него на погребальный костер, на их хозяев, гуляющих, смеющихся и развлекающихся.
Она задумчиво откусывает кусочек мяса. Она снова смотрит на Лектеров. Они не оглядываются на нее, и через некоторое время она интерпретирует долгое молчание Уилла как одобрение продолжать говорить.
«Они здесь едят всё, что найдут, не так ли?» – спрашивает она, переворачивая вилкой жареный картофель в сметане на краю тарелки. «Сегодня кабан, да? Я еще не говорю по-литовски. Я ведь лишь дерзкая, голодная девчонка из Мэриленда. Кажется, они съедят все, что смогут найти, если это будет соответствовать определенным критериям божественного провидения – думаю, доктор Лектер скорее будет голодать девять дней, чем наймет кейтеринг[8]», – бормочет она. Уилл хмурится, следя за зубцами её вилки, поворачивающимися, поворачивающимися, поворачивающимися.
«Кстати, о том, что сегодня подано к столу», – продолжает Марго, перекатывая низ стакана по столу. Нервная привычка, отвлекающая ее руки. «Мой брат был большим любителем свиней, – певуче говорит она ни с того ни с сего, – он очень интересовался тем, как свиньи могут съесть что угодно, если кто-то покажет им, что это еда. Припоминаю, мы познакомились с Ганнибалом на балу в Балтиморе: на празднике в честь богатого донора такого-то и такого-то, который получил для своей коллекции крыло американского Музея Визионерского Искусства, будто это то, ради чего можно и нужно тратить свои деньги... ну, как все нувориши[9] и потомственные богачи делают».
Уилл так не делает, но он знает. Он встречал много таких людей, даже если близко не общался с ними. Он не стал бы общаться с Марго до того, как она оказалась здесь. Она кивает, когда видит его растущее нетерпение, однако замирает на мгновение, будто бы чувствуя эту поверхностную разницу между ними.
«Он был... я бы сказала, в меру позабавлен шутками Мейсона о названиях блюд, которыми обычно прикрывают всё то, от чего большинство гостей попытались бы откреститься. Террин, конфи из печени и почек и тому подобное». Она моргает, бросая взгляд на брата и сестру, неторопливо приближающихся к ним между столиками. Белая рубашка Ганнибала – отблеск золота в ночи, платье Миши – малиновая полоса, подобная вырвавшемуся пламени. «Он спросил, имеет ли это значение до тех пор, пока блюдо выглядит аппетитно и доставляет удовольствие – нужно ли тратить хорошие ингредиенты из-за чьего-то страха попробовать нечто новое, – говорит она, глядя на хозяев в темноте, – тогда это не было бы ложью, лишь обычными примером чужого невежества».
Уилл чувствует, как все встает на свои места: это очень похоже на Ганнибала, даже если послевкусие отличается от того, к которому он привык при общении с ним. Время от времени в докторе проскальзывают обрывки циничной непочтительности, скрывающейся под маской спокойствия и непринужденности.
«Твоему брату это показалось забавным», – интуитивно догадывается он.
«О, он подхватил шутку, – продолжает Марго, – подумал, что завел себе друга. Ганнибал пригласил нас в последнюю минуту на их зимние праздники, раз уж брат так хотел посмотреть, как готовят настоящий литовский skilandis[10] из свинины. Я уже была беременна и не пила, поэтому Ганнибал предположил, что я не захочу принимать участие, но, возможно, мне будет интересно помочь с приготовлением. В вяленом мясе слишком много нитратов».
Уилл как сейчас видит его: черный смокинг, отблеск красного или зеленого под ним и неизменная булавка в виде полумесяца, удерживающая белую бабочку на месте. Дискомфорт Марго рядом с Мейсоном – насильником, который таскает её за собой, и Ганнибал, который так легко всё это видит – практически так же легко, как он увидел глубоко забитую боль Уилла. (Действительно, откуда ещё мог бы взяться этот ребенок, которого она носит с собой, – печальный образ женщины, что не может принять самостоятельное решение, пока другие смотрят.)
Приглашение было для Марго – Мэйсон должен был лишь сыграть свою роль.
«Это интересное занятие – возвращаться к милым сердцу семейным традициям племен-воинов, – говорит она, делая еще один глоток сока, – я бы провела сравнение с Библией, но доктор Лектер не одобряет такого даже в дебатах. Нет в балтийских землях места разногласиям Каина и Авеля – только старое доброе человеческое саморазрушение, без возможности спрятаться под юбку церкви». Еще одна пауза, еще один глоток – нервозность, закипающая под кожей и вместе с дымом поднимающаяся от костра.
«Мне предоставилась возможность бросить подношение в очаг, прямо как тебе, – пожимает она плечами, глядя на него, – это вроде как отпускает все твои грехи, раз уж оно вот так исчезает в пламени. Все, что остается после, – просто мясо, как в любом продуктовом магазине. Ряды аккуратных упаковок, хранящихся для того, чтобы люди могли их съесть. Я-то знаю: моя семья занимается мясным бизнесом. Можно сказать, это было вполне логичным шагом – сделать мясо вопросом религиозной практики, а не договора о купли-продажи».
Руки Уилла снова покрываются конденсатом от кровавой марли, хотя он уже давно их вымыл. Он борется с желанием взглянуть на них, чтобы проверить: насколько красными они могли стать. «Очень религиозно, бросать мясо в огонь», – говорит он, глядя туда, где уже давно нет его драгоценного сердца.
«Разве это было не ради тебя?» – спрашивает она более резко, совсем как Эбигейл. Или Миша. Или Чио. Все эти маленькие женщины с буравящими насквозь глазами – уверенные в себе, как звезды, выкатывающиеся летом на небо, чтобы разделить угощения с Лектерами.
Но Уилл – Уилл хорош в интерпретации. Марго все еще здесь, здесь и ее ребенок, из-за которого ей нельзя было раздувать скандал, а вот ее брата он не видел. Как не видел и Фредди, и Тобиаса, и Мэттью, и Катерину, и Йокубаса – последние якобы добровольно заняли места, чтобы позже их освободить. Уилл – всегда самый умный мальчик в классе – задаёт вопрос, на который, он уверен, у него уже есть ответ. «И куда же делся Мейсон, когда все было сказано и сделано? Научился готовить сосиски?»
«О, он вернулся туда, где ему самое место», – говорит Марго, накручивая на палец прядь и вперив взгляд в тарелку. На ее лице нет даже тени сомнения. «Спросил, значит, из чего сделаны эти сосиски, и, как говорится в анекдоте, лучше бы не спрашивал. В домик, э-гей, в домик, э-гей – хоп лала-лей[11], или какая там чушь делала его счастливым».
«Валяется в собственных нечистотах, пока его не уведут на убой», – говорит Уилл.
Это может ничего не значить – просто очередные пафосные речи из его уст. Но это не так, и Уилл уверен, что это воспринимается совсем не так. После долгой паузы она кивает – зеленые глаза сверкают, как листья на солнце. Уилл осушает бокал, избегая ее взгляда – пытаясь не думать об этом слишком долго, пока не возвращается Алана и не даёт им возможность перейти с одной темы на другую. Забудь эту мозаику деталей, говорит зелень ее глаз, когда он всё-таки ловит взгляд Марго. Или.
Или.
Решай, хочешь ли что-то сделать с этим, если не сможешь забыть.
(Однажды она приняла решение, что лучше остаться здесь. Она примет его снова. Она оставит себе твою бывшую девушку, твои охотничьи трофеи, твоего хозяина и его внимание, хотя и в более целомудренной форме. Ганнибал с научной точки зрения заинтересован ее беременностью – по крайней мере, так она сказала, – и это своего рода защита. Ты начинаешь думать, что поступил бы так же, будь ты на ее месте.)
Уилл смотрит на огонь, садясь все ближе и ближе, по мере того как холод вновь пробирается внутрь. Там, среди поленьев, куда он бросил свое подношение, должно быть черное пятно. Однако он больше не видит его, и это разочаровывает. Марго тоже смотрит, словно еще может видеть свое, сожженное полгода назад.
---
Через какое-то время Уилл всё-таки ускользает, чувствуя холод и уверенность в том, что что-то не так – с ним самим, с этим местом и с тем, что он ничего не делает по этому поводу. Ему так многое здесь понравилось, однако частички продолжают складываться в картину, которую он не знает, и что-то говорит ему, что если он всё-таки поймет её, то ему придётся простить то, чего он не должен прощать. Уилл – знаток криминалистики и психоанализа. Он одарен – по крайней мере, так говорит профессор Кроуфорд: всё было бы хорошо, если бы он смог преодолеть все свои внутренние проблемы и дурной характер. Но Уилл и сам это знает.
(Знание – не показатель нравственности, не так ли, Уилл?)
Он прогуливается до внутреннего двора, подальше от гуляк. Уилл все еще может их слышать, однако радостные возгласы и песни не беспокоят его. Это ведь самые обычные люди, которые просто едят то, что им предлагают.
Дверь в подвал заперта – у Уилла перед глазами вспыхивает далекий отблеск алого пламени. Миша казалась такой маленькой и великолепной, когда выходила оттуда, не скованная тьмой. На двери замок и задвижка: старые, но прочные – негостеприимные в отсутствие тюремщика. Ганнибал закрывает дверь, чтобы спрятать горшочек с медом. Чио даже не смотрит в ту сторону. Миша каждый раз выплывает оттуда в красном – с головы до ног: дверь распахивается, львица выскакивает на арену и крадется вместе со своим братом за тем, что было преподнесено. Красный – подходящий цвет для бойни.
(Всегда ли ты думал о ней подобным образом? Еще вчера ты думал, что она танцовщица. Да, ты всегда представлял Ганнибала, как нечто, таящееся в углах – большее, чем сама жизнь, но очень скрытное. Как тебе в голову не пришло включить и ее в этот список?)
Он не может вспомнить, были ли нижние помещения кладовой когда-либо открытыми. В первый день они прошли мимо коллекции ранней свеклы, репы и моркови, свисающей с низких потолочных балок, а также пучков зелени, оставленных сушиться между полками с консервами и банками. Все они восхитились тогда прочностью помещения: его маленькими потайными ходами – холодными даже в июньскую жару. Они не заглядывают в потайные ходы. У них нет на это времени.
Уилл входит через главное крыльцо в дом и видит, что изнутри дверь в подвал тоже заперта. Уилл знает это точно, потому что ему нужно было посмотреть, и он посмотрел. Здесь тихо и уютно, медные светильники приглушенно освещают кухню – пустую в этот момент, потому что все люди ушли пировать и танцевать на улицу. Уилл знал, что так и будет, потому что он знает правду. Уилл всегда прав. Он снова думает о Мише, которая несла в руках его подношение – так легко вырванное из тела добычи.
(Ты застрелил его.)
Уилл пытается разобраться, что видит на самом деле: Чио и Фрэнсис выносят трупы из леса, потому что у доктора Лектера нет свободного времени, а впереди еще несколько дней, в течение которых Ганнибалу нужны только самые вежливые, тихие гости, независимо от того, насколько добрый доктор одобряет остроту их языков или честность.
(Куда деваются остатки? Думаешь, ты мог съесть его или, по крайней мере, отдать часть его на съедение всеобъемлющему пламени? Марго, без сомнения, так и поступила. Марго сказали это сделать. Марго гордится этим – она создала свой товар: из соли и традиций, которые Лекторы всегда готовы передать тем, кто не возникает и слушается, а Марго никогда не противилась своей удаче.)
Скрытность прочных, гладких дверей подвала оказывается более убийственна, чем второй выстрел. Открой её – и будет тебе ответ. Он абсолютно – до собственного ужаса – уверен в этом. Он чувствует это в костях, к которым возвращается былой озноб. Остальные жильцы здесь, вероятно, знают это, однако лишь у Ганнибала с Мишей есть все ключи. Только Ганнибал с Мишей видят всё, что проходит сквозь эти двери, по подъездной дорожке и прямиком в лес.
Ганнибал сам сказал это: «Вы ни о чем не просили – только приняли то, что Вам было предложено. Я с нетерпением жду увидеть то, о чём Вы действительно попросите».
Уилл не уверен, об этом ли стоит просить. Может, ему следует просто «понять и принять» всё это – не пытаясь ещё что-то откопать. Вести себя оставшиеся дни как паинька, вернуться в Вильнюс, улететь обратно в Штаты, не высовываться и никогда больше не думать об этом. Если люди спросят, куда подевались его коллеги, он будет отшучиваться о том, как жизнь меняется за границей. Правда губительна. Если она открывается – всё, ее нельзя изменить, точно так же и судьба: давно определена и непреклонна – константа в глазах Уилла.
Кто в группе риска? возникает неизбежный вопрос. Кто уже нашел свой путь на погребальный костер, или скоро найдет, или вообще не найдет? Найдет ли он сам?
(Нет, шепчет твоя уверенность. Нет, шепчет птичка, с которой ты так сроднился и которую носишь в синяках на шее, словно ожерелье.)
Он решит завтра, что чувствует по этому поводу. Это эгоистично, учитывая, что некоторые из его друзей все еще бродят по коридорам здесь, – тем не менее именно завтра он примет решение. Прямо сейчас его рот перемазан жиром от мяса и домашним джемом из красных ягод. Прямо сейчас он не в том настроении, чтобы принимать какие-либо решения, кроме как выбросить всё это на какое-то время из головы и убедиться в том, что к горлу снова не подступит тошнота. Он пятится от двери и осторожно поднимается по лестнице на второй этаж. Он зажигает лампу у своей кровати и какое-то время рассматривает отблески костров внизу сквозь янтарный витраж окна – другая часть комнаты всё так же пустует. Уилл не утруждает себя тем, чтобы вспоминать и прослеживать свои шаги сегодня утром или шаги Мэттью, которые неизбежно ведут в дальний конец леса. Он уже знает, в чем они – вьющиеся и белые – заключались, даже если не решается вдохнуть в них жизнь.
(Он был так горд тобой – Ганнибал был так горд тобой, а ты испытывал такое облегчение от этого; несмотря на ужас происходящего, всё, о чем ты можешь думать: как бы ты хотел, чтобы это происходило каждый день. Лучший в классе, любимчик учителя.)
Уилл быстро засыпает поверх покрывала. Ему не становится плохо. Его сердце не колотится. Во снах он сидит за кухонным столом поместья с кружкой в руке, спиной к двери кладовой, в то время как безликие тени заходят в нее и никогда не выходят. «Пусть прошлое останется в прошлом», – смеется Миша, сидя рядом с камином, а из-за спины Уилла длинные пальцы с рунами расчесывают завитки его волос, дымное дыхание ревностно проникает в его легкие.
---
Вероятно, из-за вчерашнего раннего пробуждения Уилл открывает глаза одновременно с тем, как голубой свет литовских сумерек начинает розоветь по краям. Это лишь намек на румянец в свинцовом полукруге неба, как полутеплое вино на дне бутылки или как медовуха, которую они пьют по возвращение с охоты.
Вероятно, в этом виноват и Ганнибал, который сидит на кровати напротив, едва сминая белое покрывало своим весом, – с блокнотом на скрещенных коленях: его графит царапает легчайшими движениями поверхность бумаги, рисуя тени. Как и прошлым утром, в нем есть странная напряженность, хотя, на этот раз, вместо того чтобы рассеянно смотреть в пространство, которое занимал Мэттью, он пристально смотрит блестящими темными глазами на Уилла.
Уилл улыбнулся бы при мысли о том, что его мог разбудить не этот невозмутимый взгляд, который и мертвого поднять в состоянии, а нечто другое – но Уилл также не уверен, стоит ли ему вообще улыбаться. Сегодня пятый день этой долгой недели. Завтра день солнцестояния, и кому-то еще скоро придется умереть, если Уилл прав и пламя питается настоящими сердцами. Он не знает, чего хочет от него Ганнибал. Он не думает, что это пульсирующая мышца в его груди.
«Думаю, подходящей шуткой тут будет предложить тебе сфотографировать, ведь так гораздо удобнее[12]», – говорит Уилл хриплым голосом – высохшим из-за костров и молчаливой нерешительности прошлой ночи.
Выражение глаз Ганнибала не меняется, однако уголки его губ приподнимаются, а руки продолжают работают над мелкой штриховкой в том месте, где, по мнению Уилла, должны быть его брови. «Я работаю над твоим обличием. Фотография не предаст тебе правильную форму».
«Что это за обличие? Уставшее?» – хрипло выдает Уилл, борясь с желанием просто встать или хотя бы изменить своё непреднамеренное позирование. «Немного потерянное?»
«Покойное – твоими же руками, – говорит Ганнибал, опуская глаза на то, что сделал, – ты пропустил убаюкивание от Миши прошлой ночью. Она была очень довольна тем, что ты уже спишь. Возможно, ты чувствуешь себя лучше, и тебе просто нужно начинать день пораньше. С моей стороны было бы упущением не убедиться в твоём хорошем самочувствии – я боялся, что ты мог подцепить какую-нибудь простуду во время своих утренних скитаний». Его глаза пробегают по линиям на бумаге.
«Пожалуйста, – добавляет он, – не надо замирать из-за меня. На данный момент я закончил».
Простыни сминаются под руками Уилла – он же разминает ногу, лодыжку и ступню, слушая, как они скрипят и щелкают под напряжением всего тела. Звук заглушает его мысли.
(Как долго Ганнибал был здесь, раз он смог закончить рисунок? Не таков ли весь Ганнибал: проницательный, видящий насквозь тебя и твои колебания даже в случайном шелесте листьев или в слезах, которые ты будто бы не можешь сдерживать рядом с ним? Был ли он здесь всю ночь: насытившийся хищник, готовый свернуться калачиком у очага твоих снов?)
Уилл перекатывается, разгибая ноги и ища под ними твердую почву. На ощупь пол прохладный, твердый, гладкий, но с мягкими бороздками. В дереве слева от пальцев его ног и аккурат напротив правой пятки есть два сучка: он борется с искушением наступить на них, закрывая обзор спиральным зрачкам. Они наблюдают за ним, а он наблюдает за ними, и вместе они игнорируют Ганнибала настолько хладнокровно, насколько это возможно. Уилл видит его сомкнутый рот краем глаза: под ним острые зубы.
Уилл вздыхает.
Уилл очень хорош в распознавании вещей такими, какие они есть, – он сам сказал это только вчера вечером. Было бы глубокой ложью притворяться, что все вчерашние догадки не имеют никакого смысла лишь потому, что солнце поднялось над деревьями, и вокруг него нет тусклого света кухни. Он концентрируется на шшш-тшшщщ-тшш графита, трущегося о бумагу.
Уилл моргает, приходя в себя. Он подводит итоги всего, что произошло, как делал бы в конце занятия. Уилл в Литве. Уилл сидит на кровати в спальне дома, который стоял здесь дольше, чем любое известное ему здание. Его пригласили сюда. Он начинает задаваться вопросом, для чего на самом деле было это приглашение. Он не паникует, а мягко выводит страх потери обратно на передний план сознания, ожидая взрыва и отдачи, которая, согласно его опыту, является сигналом к неизбежности предстоящей потери. У него снова болит голова. Она болит с переменным постоянством последние четыре дня. Это пятый день из девяти. Это канун Расоса, и день будет длинным, а ночь очень короткой. Уилл пировал с Ганнибалом и его семьей, и снова сядет с ними за один стол сегодня вечером. Он охотился достаточно, чтобы заработать на свою порцию. Ради неё он застрелил человека. Скорее всего, его он и съел.
(Помни это – это именно та часть, о которой ты должен думать: настоящая история ужасов, а не история твоего печального происхождения. Есть такая вероятность, что ты съел человека, которого знаешь два года. Он спал напротив тебя, и ты ненавидел сам факт этого, в то время как он ненавидел тебя или, по крайней мере, испытывал мрачное любопытство к тебе и к тому, что произойдет, если ты перестанешь дышать. Справедливо. У тебя был такой же вопрос. Ты бросаешь его сердце на погребальный костер и думаешь, что его тело, скорее всего, глазировали, ведь мясо буквально отваливается на твоих глазах с ребрышек – тяжелых и маслянистых. Это дар богам. Это дар тебе – ты же тупо смотришь невидящим взглядом, позволяя кому-то направлять твою руку.)
(Ты колебался. Ты знал. Ты просто не хотел останавливаться, разочаровывать или нести ответственность.)
«О чём так усердно думаешь?» – спрашивает Ганнибал. Он закрывает блокнот, который всё ещё держит в руке, и смотрит на лицо Уилла так пристально, что Уиллу всё-таки приходится оторвать взгляд от пола. «Ты смотришь куда-то вдаль. Я бы предпочел, чтобы ты оставался здесь, со мной».
Уилл прокручивает эту мысль в голове и кивает. Он поднимает руки, чтобы прижать пальцы к глазам, взрывающимся от боли.
«Не вдаль – лишь на улицу, куда-то за один из столов», – говорит он, убирая руку, чтобы в кои-то веки встретиться взглядом с Ганнибалом; нахмурив брови, он рассматривает мужчину перед собой: его лицо, воротник его рубашки и закатанные до локтя рукава – привычка летних деньков. На руках у него виднеются вены, серебристо-светлые волосы и несколько шрамов. Черный хвост змеи свернут кольцом. Уилл знает много чего, однако он не знает, как и почему шрамы оказались там: желание спросить вертится у него на языке точно так же, как вертелось во время их первой встречи в лекционном зале желание спросить, знает ли его Ганнибал.
«Почему ты здесь?» – спрашивает он вместо этого.
Ганнибал задумывается, сложив руки на коленях: он сидит абсолютно непринужденно на краю кровати – так же непринужденно, как размахивал факелами и сердцами над костром, или выглядывал из окна своего офиса в Вильнюсе, или забавлялся заляпанным белым диваном Уилла и Беверли в Вашингтоне, или преподавал с кафедры перед полным залом народа. Уилл может представить его где угодно, и, вероятно, именно поэтому он так привлекает внимание. (А ты неожиданно для себя жаждешь его.)
Ганнибал улыбается. Уилл хочет ответить ему тем же, но не может. «Потому что я хотел увидеть тебя и убедиться, что с тобой все в порядке. Судьба не всегда должна сводить наши пути снаружи, под деревьями, – даже если именно туда она приводит меня чаще всего».
Приводит копать в роще по утрам – у большого креста рядом с дубом. Если сердца предаются огню, что же попадает в землю под святынями?
(«Кажется, я искал Вас», – вздыхаешь ты и, моргнув, отгоняешь образ оленя вместе с грязным черенком лопаты; Ганнибал проверяет твой пульс, Ганнибал вздыхает в ответ: «И Вы нашли». В этот момент он предпочитает тебя в собранном виде. Если бы это было не так, ему бы не составило труда убедиться в обратном.)
Уилл снова кивает. Он чувствует себя глупо из-за того, как часто он это делает, но понимание продолжает приходить волнами, а слова ускользают от него. Он почти ложится обратно, чтобы снова заснуть: солнце светит сквозь соты оконного стекла, достигая его глаз, слезящихся от боли и чего-то ещё. Он задается вопросом, уложил бы Ганнибал его снова – продолжил бы гулять в его сознании: из коридоров дома в рощу, осторожно ступая между белыми цветами и папоротниками. Уилл бы очень этого хотел. Уилл устал всё всегда знать и ничего по этому поводу не делать.
---
Беверли сидит за завтраком. Он не знает, почему в его сознании Беверли могла бы не сидеть за завтраком, однако она там: волосы небрежно стянуты на затылке, глаза устремлены в пустой документ Word с особой задумчивостью – приберегаемой для отклонений диссертации, судебных отчетов и иногда для турниров FIFA. Уилл задается вопросом, что из этого беспокоит её – наверняка здесь виноват не только творческий кризис.
(Здесь в изобилии предоставлен материал для работы. Это не для детей. Ты все еще пытаешься выяснить, для тебя ли это.)
Она постукивает стилусом по экрану, отодвигая тарелку с беконом и нарезанными фруктами. Тарелка остается нетронутой. «Не проголодалась со вчерашнего вечера?» – спрашивает он и старается не повторять за тем, как она хмурится, поворачиваясь к нему. Беверли кажется удивленной видеть его. Уилл понимает, что делал в последнее время не так много, чтобы держаться поближе к ней. «Это не то место, где можно лечь спать голодным».
«О да, – говорит она, окидывая Уилла долгим взглядом, – ты рано встал – ну, раньше, чем обычно. Наконец-то перестал пить лесной самогон в таком количестве, что не можешь составить связное предложение?»
Уилл кутается в воротник клетчатой рубашки – еще свеженькой из магазина – причем так упорно, что его шея начинает болеть, но хотя бы синяки не видно. Уже слишком жарко для фланели, однако эта рубашка – единственное, что может спрятать его. Они особо не разговаривали в последнее время. Кажется, они вообще довольно давно не разговаривали, словно между совместными приемами пищи здесь проходят недели, а дома – вообще месяцы. Он избегает ее взгляда, но Беверли никогда не сдавалась, если ей надо было получить ответ на свой вопрос.
Уилл чешет в затылке, чтобы выиграть себе немного времени и подумать; он вытягивает руки вверх над головой. Он пересчитывает кости от позвоночника до лопатки, ключицы, плечевой, изогнутых локтевой, лучевой и пястных костей и крошечных фаланг, которыми он касается воздуха. У него болит голова, но тело чувствует себя до странного отдохнувшим и будто бы ожидающим чего-то. Он хорошо выспался. Странно даже думать об этом. Уилл пока не может начать анализировать, насколько сильно он должен быть встревожен присутствием Ганнибала напротив него – строгого и непоколебимого, как дуб.
Он будто бы был предназначен для этого места. Уилл вряд ли может винить его за это.
«Это просто чай... С уверенностью могу сказать, действует он лучше, чем пара таблеток тайленола и стакан воды, – шутит Уилл, сглаживая собственную неловкость, – хотя мне немного не хватает сладкой глазури – все это довольно противно на вкус».
Беверли пожимает плечами. «Полагаю, они люди природы – у них не принято говорить: «Прими две таблетки и позвони мне утром». Трудно вот так вот из ничего вырастить ибупрофен в живой изгороди рядом с домом и смешать его с парочкой интересных травок».
«Не думаю, что там были «интересные травки», – лжет Уилл.
(Ты паришь над лесным покровом, тащась ногами по мху и наклоняясь, чтобы стряхнуть его с ботинок. Листья шелестят и колышутся от твоего дыхания, а ты притворяешься, что сегодняшнее утро – совсем не медленно разворачивающаяся катастрофа. Лекарство от тревожности, говорят Миша и Ганнибал. Определенно что-то еще, говоришь ты.)
«Самые обыкновенные лечебные травы. Вероятно, очищают в дополнение мои чакры или выводят дурной настрой... Я не спрашивал. Если кто-то и развлекается со смешиванием домашних настоев (на секундное мгновение, этим кем-то был ты), я ничего об этом не знаю».
«То есть сейчас ты можешь мне сказать, где находится Мэттью, – сердито спрашивает она, и это последнее, о чем Уилл хочет думать, – я пыталась спросить об этом вчера, но ты был под кайфом. Я не виделась с ним до его отъезда, а оба Лектера сказали мне спросить об этом тебя».
Уилл колеблется, разминая пальцы. «Он уехал домой».
(В некотором роде. Есть ли у мертвецов дом? У папы, конечно, не было – по крайней мере, после кремации. Может, где-то на Великих озерах он нашел бы себе дом – вместе с осадками древних ледников. Ему бы это жуть как не понравилось. Тебе тоже. Ты не знаешь, что осталось от Мэттью. Ничего из этого ты не можешь доказать – ты даже не знаешь наверняка, как, в принципе, и она.)
Беверли и глазом не моргнула на это заявление. Она просто закрывает свой ноутбук легким движением руки и поворачивается к нему лицом. «Его якобы отправили домой. Довольно иронично, учитывая, что Тобиаса, похоже, тоже «отправили домой». Может, знаешь и об этом что-то?» – с упреком говорит она.
Тобиас. О нем он почти не думал. Уилл видел, как он уходил в лес, но не видел, чтобы он возвращался. Он был с Чио, не так ли?
«Ну, не знаю, Тобиас тоже пытался вцепиться в мою шею?» – ехидно отвечает он, чувствуя себя неуютно от ее пристального взгляда. У него особо не было времени, чтобы учесть других людей в своей интерпретации событий. Он начинает понимать, что натворил – но пока не совсем готов к тому, чтобы другие люди это тоже увидели. Они бы этого не поняли – всех тех микрорешений, которые ему пришлось принять. У них нет полной картины произошедшего. Они бы даже не попытались понять, почему полнота картины многое меняет, а вот Уилл может – этим он и занимается.
Беверли замолкает, вглядываясь в его лицо с разочарованной гримасой. Ее взгляд останавливается на участке кожи между подбородком и рубашкой – там, где, по ощущениям Уилла, расцветают его синяки: так же счастливо, как садовые розы, выглядывающие из-за забора – воротника его рубашки. «Он причинил тебе боль?» – спрашивает она, и Уилл кивает, подавляя свой дискомфорт.
Между ними повисает тишина, прежде чем она снова начинает постукивать стилусом по столешнице – нервная привычка, выдающая ее растущее замешательство. Ее взгляд мечется с экрана компьютера на Уилла, на двери, ведущие прочь из сердца этого дома – будто она опасается, что ее услышат. Возможно, ей действительно стоит быть осторожной. Уилл, безусловно, с подозрением относится ко многим вещам в данный момент – при свете утра – несмотря на его отчаянное стремление к нормальности.
«Господи, – произносит она через мгновение, – мне очень жаль. Я знала, что он был тем ещё придурком, но никогда не думала, что он начнет действовать в соответствии с этим образом... Кажется, он был чутка зациклен на тебе». Здесь она останавливается и задумывается на мгновение, подыскивая правильные слова, будто те, что она говорит сейчас, причиняют ей боль – не совсем правильные, но все же правдивые. «Молодцы Лектеры, получается, что дали тебе возможность самому выбрать, как преподнести эту информацию». Уилл почти морщится, ему тоже больно. Он мог бы сказать ей, что он думает. Я почти уверен, что съел его и, возможно, намеренно сжег часть улик, так что не беспокойся о моих чувствах, мог бы сказать он. Оказывается, я ненамного лучше, чем он, а, возможно, и хуже. Ты не думала сбежать как можно скорее? Из дома? От меня?
(О, она думала, ты уверен.)
«Все в порядке», – говорит он вместо этого.
Между ними повисает долгая пауза, во время которой Беверли, кажется, лишается дара речи. У нее было что-то еще на уме, когда он зашел, это точно. Уязвимость Уилла потеряла свое очарование за месяцы, прошедшие после того, как ей впервые пришлось снять гирлянды, но даже она не желает ему зла. Когда-то они были как брат и сестра – по крайней мере, в своих амбициях. Даже сейчас трудно вырваться из этого потока. Уилл привык наблюдать, как она пытается это сделать, – привык позволять этому случаться.
«Ты в порядке», – повторяет она, ещё тише, с подозрением. У нее всегда был хороший нюх на такие вещи. Беверли качает головой, переключаясь на другое. То, что она хочет сказать, всплывает на поверхность – Уилл видит это по тому, как она откидывает волосы назад, напрягая глаза и оглядываясь через дверь на сад и рощу за ним. Отсюда видно только сияние утреннего солнца, но за его пределами слышны голоса, смех, шелест листвы на легком ветерке.
«Будь осторожен, – говорит она, качая головой, – Алана практически слилась с местными, так что я не смогла застать её одну без Юргиты или этой цыпочки Верджер, но атмосфера стала какой-то странной со вчерашнего дня. Не могу ничего вытянуть из Эбигейл насчет оставшейся части недели. Мишу Лектер тоже не могу заставить объясниться. Я думала о том, чтобы попроситься добраться до Утены, а потом уехать, но Брайан не готов к этому, и вообще, оказывается, сегодня вечером, главное событие, поэтому никто в коммуне особо не спешит выполнять поручения. Может, завтра. Я бы вызвала такси, но, – она обводит рукой вокруг, – сигнала нет».
Уилл кивает. Он не скучал по телефону. До вчерашнего вечера ему было не настолько страшно, чтобы серьёзно задуматься об этом.
(То, что ты видишь, но не осмеливаешься сказать: ты рад, что Мэттью больше нет, и никто никогда, кроме Ганнибала, не узнает точно, как именно он исчез. Ты испытываешь одновременно стыд и облегчение. Это худшее, что могло с тобой статься, однако наблюдают за этим становлением самые благодарные зрители - причем с обеих сторон: как жертвы, так и свидетели. Он лишь еще одно животное на забой, хочешь сказать ты, разве не видишь?)
Уилл кивает. «Буду паинькой, вот тебе крест», – говорит он и шутливо перекрещивается. Что угодно, лишь бы уйти подальше от правды. «Я буду присматривать за Фредди», – добавляет он, несмотря на дурное предчувствие. Она не упоминала Фредди, но Фредди и ее рыжие волосы заставляют вспомнить Мишу и намек Ганнибала на то, что Фредди беспокоила Мишу. «Наверное, лучше по возможности держаться вместе – видит Бог, Брайан тоже найдет способ, чтобы его выгнали с территории, если предоставить его самому себе. Увидимся около полудня?»
Уилл знает, что труднее отбивать слабых, если они собираются в стадо. Он просто не уверен, в каком стаде ему следует находиться, чтобы быть в безопасности. Такие люди, как Уилл, не привыкли к динамике стаи. Они не различают голоса друзей рядом с голосами врагов.
Беверли кивает, мол, да, да, именно так. Вождь – она думает о прибыли и прогнозируемых потерях. Конкретное число все еще под вопросом. Уилл всё ждет, когда на него обрушится чувство вины за то, что он не говорит ей о своих выводах, однако воздух вокруг него неподвижен, а сам он спокоен – все еще мысленно потягивается в постели наверху – под пристальным наблюдением. Высоко оцененный как по форме, так и по мыслям.
(Еще одна вещь, которую ты видишь: да, Ганнибал тоже это замечает. Да, Ганнибал оценивает твою шутку. Но ты подозреваешь, что Ганнибал распознает хищников во всех существах на этой планете, и ты боишься, что ты лишь один из них именно по этой самой форме, которую ты пока не понимаешь.)
Заметки (на этот раз достаточно):
[1] «Рип ван Винкль» — рассказ фантастического содержания американского писателя Вашингтона Ирвинга, написанный в 1819 году. Главный герой — Рип ван Винкль, житель деревушки близ Нью-Йорка, проспавший 20 лет в Катскильских горах и спустившийся оттуда, когда все его знакомые умерли.
[2]
- «Очень хорошо» (лит.)
- «Рада слышать» (лит.)
[3] В тексте было использовано слово «Wyrd» – Вирд — понятие в англосаксонской культуре, примерно соответствующее судьбе или личной судьбе. Это слово является родовым для современного английского языка (weirdness – странность, чудоковатость), который сохраняет свое первоначальное значение только диалектически.
[4] Фраза одной из ведьм из «Макбет» Шекспира
[5] Пало санто — это вид деревьев, из которого делают палочки для благовоний и эфирное масло. В переводе с испанского «пало санто» означает «святое дерево».
[6] Нижняя полая вена (лат. vena cava inferior) — большая вена, открывающаяся в правое предсердие и собирающая венозную кровь от стенок брюшной полости, парных органов брюшной полости и нижней части тела.
[7] Котильон – бальный танец французского происхождения. Первоначально так называлась нижняя юбка. В дальнейшем это название закрепилось за танцем, во время которого были видны нижние юбки.
[8] Кейтеринг (англиц. от catering «организация питания; банкетное обслуживание») – это комплексная услуга по организации питания, аренде оборудования, работе официантов, поваров на мероприятии в любом месте
[9] Нувори́ш — быстро разбогатевший человек из низкого сословия. Появление этого термина соотносится с буржуазными революциями в Европе, эпохой зарождающегося капитализма и связанного с этим первоначального накопления капитала. (Противоположность «поомственным богачам» - «old money»)
[10] Скила́ндис — блюдо национальной литовской кухни. Является разновидностью колбасных изделий.
[11] «Home again, home again jiggity jog» (мой вольный перевод, так как официального нет) – строка из песни «На рынок, на рынок» или «На рынок, на рынок, купить жирного поросенка» («To Market, To Market, to Buy a Fat Pig»). Это народный детский стишок, основанный на традиционном сельском занятии - походе на рынок или ярмарку, где покупалась и продавалась сельскохозяйственная продукция.
[12] «take a picture, and it will last longer» - цитата из фильма «Мост в Терабитию»: мальчик, главный герой, засмотрелся на свою учительницу, и его подруга посоветовала ему сделать фотографию, ведь так удобнее запоминать/дольше останется образ с ним.