pass by the door – ‘tis seldom shut (1/2)

Проходит несколько минут, прежде чем всё успокаивается.

Нет, не совсем так. Проходит несколько минут, прежде чем Уилл успокаивается. Он парит над землей, над травой – к утреннему покрову из листьев, и только потому, что за плечи и шею его удерживают чужие руки, он не может продолжить свой подъём сквозь синеву неба. Это действительно необычно: гравитация пыталась удерживать его в кровавых кандалах почвы вот уже шесть месяцев, а он вместо этого превратился в воздушный шарик с перерезанной ниточкой и исчез с лица Земли.

Ему приходится повторять себе: все в порядке – все в порядке, у него из рук осторожно вынимают пистолет, переворачивая ладони, чтобы посмотреть на мелкие порезы и царапины, которыми колючий кустарник и ветки разрисовывали его костяшки. Ганнибал тихо говорит что-то, доставая из глубины кармана полевой куртки свой носовой платок. Возможно, он говорит что-то Уиллу. Возможно, нет – Эбигейл тоже здесь. Уилл смотрит на его пояс, на медные пуговицы в верхней части каждого кармана и на блестящую кожу кобуры – всё как утром.

Лезвия в ножнах нет. Ганнибал потерял свой нож, думает Уилл, разглядывая кобуру. Он должен сказать ему.

Подняв взгляд на Ганнибала, Уилл с удивлением замечает, что у него тоже красуется жуткий синяк прямо под глазом, а губа рассечена и кровоточит. Его рубиново-красные глаза, обычно тлеющие, как угли, ярко сияют от возбужденного волнения, а на шее бьётся учащённый пульс. Уилл догадывается, что он, должно быть, долго бежал, выслеживая добычу, и только из-за случайного перегиба судьбы он не тащит за собой сейчас пойманного кабана. Должно быть, он отказался от погони и побежал по знакомым тропам, чтобы найти Уилла.

(Теперь ты лучше понимаешь его пренебрежительное отношение к охоте как к условному соглашению с правительством – не как к личному праву человека. Лес и боги обеспечивают игру, охотник обеспечивает поклонение и угощение к столу. Как чиновники мелочных законов осмеливаются вставать между ними?)

Он всегда такой полировано-безупречный – даже сейчас: в своем красивом пальто и с голографическими искажениями ранок на теле. Это новая грань его личности – неидеальная в словах, поведении, но всё так же непробиваемо спокойная перед лицом странностей Уилла. Уилл чувствует себя абсолютным хаосом рядом с Ганнибалом – даже с разбитой губой, даже с растущей чернотой под красным глазом.

Ганнибал, должно быть, понимает это, но не перестает вытирать разорванную кожу носовым платком, убирая самые большие занозы из рук Уилла.

«Меня немного унесло, – объясняет он, – получил довольно сильный удар в лицо, пока пытался догнать вас, как только услышал выстрел. Похоже, нам обоим пришлось сегодня пролить немного крови в обмен на чужую», – говорит он с ухмылкой, открывая взору окровавленную белизну зубов.

(Язык Бо скользит между идеальными зубами, брызги крови блестят на линии десен – никому не угодишь, да, Уилл? Вот же о чём ты думал. Вот какие иголки ты находишь в этом стоге сена из последнего выстрела, который ты услышал до сегодняшнего дня. Кровь Ганнибала тоже идеальна, и он рвано слизывает ее, улыбаясь – даже не морщась от вкуса.)

«Мы должны поблагодарить других участников за бо́льшую часть сегодняшнего ужина, – добавляет он, – думаю, твоя добыча из последних сил побежала куда-то к краю рощи. Я проверю его позже – на листьях достаточно крови, и он, наверняка, быстро выдохнется. Чио поможет нам в поисках». Он – именно это Ганнибал продолжает повторять. Уверенность в том, что это он.

«Мне жаль, что ты упустил свою», – тихо говорит Уилл.

«Я не упустил», – поправляет Ганнибал, продолжая вытирать его костяшки – эхо того, что произошло несколько минут назад. Уилл удивляется и этому.

Путь обратно долог: начинают они с того, что обходят заиндевевшие прогалины с маленькими белыми лилиями и пахнущими свежестью розами, которые затмевают запах выстрелов и пуль. Уилл даже не может с уверенностью сказать, куда они идут, кроме как общего направления на Юг; единственное, что он пока осознает – это до странного тихое поведение Эбигейл, которая идет впереди них, повесив ружья на оба плеча. Ганнибал, в свою очередь, направляет Уилла заботливыми руками и непринужденной улыбкой, успокаивая, что он молодец и каждый иногда промахивается с первого выстрела – животное недолго будет страдать и его точно не оставят гнить. Не желай зря, не теряй зря – так вчера думал Уилл, пока Эбигейл описывала позицию Ганнибала: необходимо использовать всё, что съедобно, любым возможным образом.

Совсем как до восхода солнца, группы охотников медленно собираются друг в друга, как ручьи впадают в реку. Некоторые несут целые туши кабанов, крепко обхватив раздвоенные копытца овчинными перчатками. Уилл старается не смотреть на них слишком долго: на темные щетинистые шкуры в лучах солнца и на их длинные рты – приоткрытые и покрасневшие от крови. Для его разума небезопасно блуждать ещё дальше, чем он уже ушёл сегодня, хотя Уилл сомневается, что сможет. Он чувствует себя истончившимся, злым и усталым, как будто он мог бы устроиться под любым из этих деревьев и проспать следующие сто лет. Рип Ван Винкль[1]: пропал на двадцать лет, а, возвратившись, понял, что всё любимое и знакомое ему исчезло в пламени войны.

---

Миша встречает их уже при дневном свете – с тем же обрядом, что был в первый день: омовение рук, и мягкие ткани, и темная медовуха в серебряной чаше. Уилл все еще пытается оправиться от последствий предыдущей такой чаши. В отсутствие Эбигейл рядом с Мишей в качестве ассистентки стоит Алана. Загадочное дополнение, но в чем-то и уместное – она сначала улыбается при приближении Уилла, но тут же хмурится, когда замечает всё то, что Уилл уже нарек своим личностным хаосом. Уилл почти сразу отказывается от чаши, даже до того, как ему предлагают сделать глоток – на сегодня он выпил достаточно безымянных напитков.

Оцените образ: джинсы в пятнах травы и мха после падения, на них же небрежно стертые комья грязи и торфа. Волосы запутаны до невозможности – в них вплетены колючки розового куста и листья ягодной лозы. Правая рука покраснела от жестокой борьбы с гравитацией, которая работает независимо от того, как легко он скользил в пространстве во время утренней прогулки. Левая рука дрожит от веса поднятого пистолета. Голова болит, глаза горят-горят-горят.

«Тяжелое было утро?» – спрашивает Миша, светясь, по обычаю, ярче золота, но задумчиво рассматривая покрытое синяками лицо Ганнибала. Вода из кувшина переливается через край и забрызгивает подол её платья, но она не обращает на это внимания. «Или же очень удачное?»

Уилл не отвечает на это: его тело больше не парит в воздухе, а сердцебиение отдается в каждом пальце ноги.

(«Беспокоиться не о чем», – беспечно сообщает тебе Ганнибал: Чио и Фрэнсис согласились позаботиться о поиске твоего кабана. «Они уже занимаются моим, но не обращай внимания, они только рады помочь», – объясняет он, когда ты спрашиваешь, не стоит ли вернуться и помочь, чтобы не перекладывать тяжелую работу на кого-то другого. Это напоминает тебе о охотниках на ранчо в твоей юности: они так ловко управлялись с ножом, снимая шкуры и подвешивая мясо, что долговязый 13-летний ты скорее мешал, чем помогал. Ты чувствовал нечто подобное в те несколько минут общения с Чио – ты хочешь доказать ей, что это неправда.)

(И какую конкретно неправду ты хочешь доказать? Что ты не убил случайно человека? Конечно, нет. У тебя слишком сильно болит голова, чтобы сложить всё это воедино - у тебя слишком сильно болит голова...)

Ганнибал потягивается и переводит взгляд с воды на ткань, а после на маленькую змейку, вырезанную на ступеньке. Уилл знает, что чуть выше локтя Ганнибала свернулась чернилами такая же змейка. Вены пульсируют у него под кожей, костяшки напрягаются, а ногти белеют.

«Labai geras», – говорит Ганнибал, вновь сохраняя секрет их диалога.

Миша кивает. «Malonu girdėti[2]», – отвечает она и улыбается.

Уилл не спрашивает об этом – об их радости от произошедшего. У него сводит живот от того, что он не в курсе событий – учитывая его гордость своим всевидящим оком; солнечный свет на воде и тяжесть взгляда Миши – на этот раз, не только смущающего – ложатся тяжёлым весом ему на плечи: она будто может слышать хаотичные мысли Уилла. Ганнибал советует ему пойти отдохнуть в дом.

Из всего обряда Уилл только моет руки, пока Алана смотрит на происходящее в некотором замешательстве. Приятно осознавать, что Алана – так же, как и он, – озадачена этим, несмотря на то что она знает несколько слов Великой песни, которой всем здесь нужно подпевать.

---

Уилла, почти как ребенка, укладывают спать – но прежде он пьет ещё немного мятной кислоты, которую добавляли ему в напиток накануне вечером– «Я бы предпочел этого не делать», – сначала настойчиво говорит он, вытирая лицо. Уилл все еще чувствует себя грязным, будто только что упал на лесную подстилку. «Я не думаю, что тот, утренний, хорошо усвоился», – добавляет он, решая не описывать дышащие деревья и прорастающую сквозь его ноги траву. Это звучит безумно – как неразборчивые речи человека, у которого не всё в порядке с головой.

(«Я беспокоюсь за тебя, Уилл», – говорит штатный психолог, и ты выбегаешь из офиса, потому что ты не шизофреник и у тебя нет расстройства личности, ты просто не понимаешь, почему твой отец покончил с собой в канун Рождества, пока ты спал, завёрнутый в древний плед, – как будто было что-то, чего ты не делал для него или чего не понимал, хотя ты как раз должен был быть тем, кто всё понимает.)

«В этом нет ничего из утреннего настоя», – объясняет всегда рассудительный Ганнибал. Дикость, что совсем недавно горела у него в глазах, снова отступает – исчезает в безупречно ровной улыбке, смазанной в правом уголке прозрачной пастой – там, где была порвана губа. Он заваривает листья в чайнике с пренебрежением, которое свойственно поварам по отношению к специями или торговцам – к инструментам. Уилл с некоторым облегчением признает, что на этот раз этим занимается хотя бы Ганнибал, а не хозяйка дома. «Миша думала, что к настою от отёка тебе ещё нужен был настой от тревожности, однако выслеживание приняло критический оборот, и ты все равно был очень встревожен… Я понимаю твоё сомнение».

Он облокачивается на кухонный островок и передвигает к Уиллу по простору столешницы дымящуюся кружку. «Последнее на сегодня, – говорит он, – ничего такого, что могло бы облегчить твой стресс – только боль. Слово врача», – добавляет, подмигивая. «Если это не поможет, я, конечно, могу раздобыть немного аспирина или парацетамола, но кора ивы и тысячелистник едва ли сильно отличаются от них».

Уилл опускает взгляд на кружку. «Так вот что это такое? Кора ивы? Не очень-то прогрессивно с вашей стороны», – бормочет он, поглаживая ладонями стенки глиняной кружки. Она покрыта глазурью красивого зеленого цвета и разрисована изящными шестеренками и виноградными лозами – узоры расползаются повсюду, кроме сердцевины, где глина оранжево-красная, а чай медово-коричневый.

«В том числе и она», – Ганнибал слегка пожимает плечами, но по-прежнему пристально смотрит на него с ироничной улыбкой. «Хотя, я замечу, Уилл, что любой, кто обвиняет меня в прогрессивности, совершенно неправильно понял мое мнение по большинству вопросов».

«Лишь простой деревенский паренек в душе?» – отвечает Уилл, вертя чашку в руках, снова и снова.

«Лишь я», – говорит Ганнибал с ясными глазами и безмятежной улыбкой. «Я тот, кем мне всегда было предназначено стать».

Справедливо, думает Уилл. Он пьет чай, потому что у него больше нет причин отказываться, раз уж настой тот же, что и прошлой ночью. Если нет, он сможет пережить то, как окружающий мир будет врастать в его конечности – переживет, как любой человек переживает похмелье. Чтобы преодолеть его колебания, достаточно и обещания старых добрых болеутоляющих, если это не сработает – он уже не может нормально видеть из-за пылающей боли в глазах, так что необходимость в них кажется неизбежной. Внутри, за глазами, будто бы что-то ждёт своего шанса прорасти – будто выстрел из ружья посадил там семя, и оно расцветает в тепле его лба. Может, он и сам укоренился на месте, как дерево, уютно устроившись в тени больших стволов, ожидая, когда опадут чужие листья под зеркалом бездонного зимнего неба. Кора ивы в этом смысле представляет собой нечто кровное – на этот раз, ее кожа постарается вылечить его.

Но, естественно, настой работает, ведь Лекторы не испытывают даже возможности неудачи. Ганнибал добавляет ложку меда, который идеально сочетается с чаем, а затем убирает банку, эффектно взмахнув крышкой, – в кладовую он шагает очень бодро, будто не было той тяжелой пробежки в лесу или удара по голове. Некоторым людям просто везет во всем, полагает Уилл, нахмурившись. Ганнибал с тихим щелчком закрывает дверь кладовой, скрывая чужой упорный труд за отделкой дерева и латуни.

Вскоре после этого Уилл быстро расслабляется: он балансирует между сном и явью на нижней ступеньке лестницы, едва держа глаза открытыми. Только с помощью Ганнибала ему удается добраться до своей комнаты, которую кто-то уже убрал за это время. Вторая кровать пустует.

(Ты чувствуешь вспышку вины – за пустоту и за облегчение от этой пустоты.)

Ганнибал быстро снимает с него ботинки и пальто – с беспристрастной четкостью, вполне ожидаемой от бывшего врача скорой помощи, – однако вместе с этим он мягко приподнимает одеяло и аккуратно укладывает Уилла на бок, как нечто, требующее бережного обращения. Это напоминает ему моменты из детства, когда его несли из машины в дом, хотя никогда раньше у него в голове не звучало: «Через пару часов тебе станет лучше». «Позволь мне позаботиться обо всём». «Ты прекрасно понял то, что тебе надлежало сделать».

(Вот это последнее ты вообще не понял. Ты почти открываешь рот, чтобы озвучить это, но рука Ганнибала поднимается и закрывает его, а ты лежишь и рассматриваешь изгиб вытатуированного полумесяца на ребре ладони Ганнибала, пока его большой палец не касается уголка твоего рта, нажимая на нижнюю губу, как если бы ценитель прекрасного наслаждался текстурой лепестка розы на распустившемся цветке.)

Уилл устало вздыхает. Он чувствует, как его дыхание отражается от кожи пальцев Ганнибала.

(Тебе не хватает хладнокровия, чтобы думать об этом. Обо всем остальном – но не об этом. Если ты будешь думать об этом, то должен думать критически, а прямо сейчас приятнее просто позволить этому идти своим чередом, как то делают природные явления: полярные сияния, летние грозы, подводные течения, чье-то безраздельное внимание.)

Легче просто закрыть глаза. Он не видит снов. Он даже не уверен, что дышит, – может быть, он наконец-то прилёг куда-нибудь и тихо умер, как и представлял себе много раз. Было бы не удивительно, что именно Ганнибал или Миша позаботились бы об этом: тихом и безлюдном упокоении – только они имеют право владеть им. Они владеют тем, что им нравится: этим домом, этими людьми.

---

Уилл просыпается в какой-то момент, чувствуя себя разбитым и потерянным в янтарном свете спальни. Кровать напротив него пустует, но дверь распахнута; перед ним – там, где, кажется, всего несколько мгновений назад был Ганнибал, – на корточках сидит Беверли. У нее встревоженное лицо: Беверли что-то говорит, однако для Уилла все происходит будто бы под водой, и слова не проникают на такую глубину.

«Напитки здесь чертовски крепкие», – кажется, говорит он и смеется вполголоса. Он хочет, чтобы она ушла. Он чувствует себя виноватым за эти мысли, но все равно ждет, когда она уйдет.

Уилл снова ненадолго закрывает глаза. Кажется, он снова спит, а после, когда свет в окнах становится оранжевым от закатного солнца и чья-то рука начинает трясти его за плечо, просыпается. Он бормочет «еще пять минуточек» – стандартный ответ Беверли, когда она будит его, чтобы он не опоздал на лекцию. Она никогда не спрашивает дважды.

На этот раз перед ним не Беверли, а Алана. На этот раз Уиллу удается не заснуть в темнеющем свете оранжевой комнаты – в костях его гудит заснеженное спокойствие.

Кожа Уилла кажется липкой – ему хочется в душ, словно после тяжелой работы. Он не помнит, чтобы потел – по крайней мере, после сегодняшнего утра, – однако, судя по металлическому запаху и задумчивому взгляду Аланы, которым она уже одаривала его раз у входной двери, он, должно быть, сильно вспотел.

Ах да, думает он, глядя на синеву ее ногтей, которые уже начали соскабливаться за четыре дня пребывания здесь. У нее не было времени их подкрасить. Уилл почти не видел ее – она будто бы предпочитает проводить время со всеми, кроме своих друзей.

«Они сказали мне зайти за тобой», – говорит Алана – у неё за плечом, прижимаясь животом и грудью к руке, стоит Марго. То, как они вторгаются в личное пространство друг друга, должно быть неловко, и тем не менее это не так. Они как два фрагмента головоломки – своими платьями и розовеющими в вечернем свете щеками напоминают картину эпохи Возрождения. Ему и в голову не приходит спросить, где они сейчас в их отношениях – ответ всегда будет «вместе». Дома они полу-шутили, что ей самое место в деревне – если бы только кто-нибудь мог бросить вызов ее острому уму.

(Ты думал, что этим кем-то будешь именно ты – до того, как увидел существующие пробелы, и даже до того, как случилось то, что случилось с папочкой, и до того, как ты продал дом, и до того, как ты испортил парочку чужих семейных праздников. Теперь ты понимаешь, что именно ты нуждаешься в том, кто может бросить тебе вызов, принять твой грубый нрав и назвать это чем-то, что принадлежит ему, что он будет хранить, как драгоценные камни.)

«Есть что рассказать мне о своем дне?» – спрашивает он; этот вопрос кажется уместным сейчас – пока никто из них не наполнился скептицизмом, пока Уилл нежится в полудрёме вечера. Мелкие жалобы на профессоров – обычное дело. Так же и подтрунивание над готовкой дома, привет-как-дела после работы, прогулки под дождем. Так же и соболезнования за пивом и жареной картошкой по поводу такого, как Чилтон говорил о Лавкрафте и Стэплдоне – не проявляя ни малейшего уважения к тому, о чём пытались рассказать эти великие умы.

Уилл осознает, что они никогда не обсуждали ничего личного. Почти никогда. Как он этого не заметил?

«Кажется, тебе есть что наверстать», – краснеет она, откидываясь назад, в тепло позади себя.

Как будто она всегда так делала или просто ждала, чтобы начать.

Алана хотела испытать нечто новое – по крайней мере, так она сказала в машине по дороге в аэропорт. Она хотела увидеть. Уилл полагает, теперь она наконец-то может увидеть то, что искала.

Марго, золотисто-янтарная в витражных ячейках окна, смотрит на нее в своих руках. Это кажется до странного правильным – даже если ногти Марго не покрыты жизнерадостно голубым лаком – они телесно-розовые и обгрызены по привычке. Это первое несовершенство, которое он видит в ней – не считая вопроса о приближающемся материнстве и слабых намеков Брайана на неожиданность ее присутствия здесь. Это хорошо, что они есть – эти маленькие сколы на кончиках ее тонких пальцев: человеческие, уязвимые.

(Дело, оказывается, не в том, что тебе надо было быть качком, или учёным, или эталоном душевного здоровья, или любым другим мужчиной среднего класса, кроме самого себя, чтобы заманить Алану в свою ловушку – тебе просто нужно было быть другой женщиной, живущей на второй половине земного шара, – это уже неимоверно выше твоих возможностей. Ты освобождаешься от бремени: больше не рассматриваешь Алану с подобного ракурса. Это поразительное чувство лёгкости – больше не беспокоиться о том, что она думает.)

«Вам было суждено найти друг друга», – бормочет он, поднимая руку, чтобы вытереть уголки глаз, нос и рот, обжигающий наждачкой (чьей-то чужой) щетины. У него в сумке есть бритва – ему следует освежиться. «Надеюсь, я в чём-то помог этому произойти».

«Нет», – говорит Марго, улыбаясь, в то время как Алана смотрит на нее с детской неуверенностью в глаза. Как Ганнибал, как Миша, Марго уверена в том, чего хочет, и в том, как она хочет это выразить – даже если очень сдержанно. «Однако теперь, когда ты это сказал, я надеюсь, что это правда».

---

Уилл очень близок к тому, чтобы спросить: может ли он пропустить ужин. Он чувствует себя лучше, чем утром, однако в нем все равно копиться та нерешительность человека, который устало наблюдает за медленной смертью свободных часов его воскресенья в потоках предстоящих забот рабочей недели. Он хочет отмотать время назад: может, отказаться от утренней прогулки или проснуться пораньше – защититься от жилистых рук человека, которому он никогда особо не доверял, но и не ожидал, что от него нужна будет защита.

(Ты заходишь в ванную, умываешься, причесываешься, переживаешь, что у тебя нет рубашки с воротником, который можно было бы поднять – растущая красно-фиолетовая чернота на твоей шее похожа на птицу в полете: каждый палец – перышко. Она гораздо шире, чем ты ожидал от длиннорукого, жилистого Мэттью. Ты игнорируешь слона в комнате как нечто сопутствующее любой твоей головной боли, пока он не наступает на тебя, ломая все кости. Ты не кашляешь – хотя тебе хочется: вытащить это существо из своего горла и забросить на ближайшее дерево. Оно слишком тяжёлое на подъем, – думаешь ты и проглатываешь рвущийся наружу кашель.)

Но Уилл голоден, и он не хочет оставлять мясо своего кабана несъеденным, ведь Фрэнсис и Чио так усердно трудились, пока он приходил в себя после падения и панической атаки в лесу. Они трудятся в темных арках ледяного погреба, и он точно не хочет показаться грубым. Доктор Ганнибал Лектер – ярый сторонник вежливости, – ну, по крайней мере, такое он слышал в университете, наверное, миллион лет назад. Насколько грубо было бы не явиться после всего, что произошло сегодня?

Брайан и Беверли держатся особняком, перешептываясь друг с другом, хотя Беверли периодически бросает на Уилла полные подозрения взгляды, которые он не совсем понимает. (Нет, ты понимаешь. Ты просто не представляешь, что из этого могут понять они.) Алана спрашивает, не стоит ли их поприветствовать, однако Марго плотно сжимается губы. «Они обеспокоены тем, что здесь некоторых попросили удалиться, – говорит Алана с натянутой, лишенной юмора улыбкой, – сегодня утром, после ухода Мэттью, был спор. Думаю, им следует считать себя везунчиками, раз уж это были не они».

Уилл потирает шею и шлёт благодарность высокому воротнику полевой куртки, а также утренним и вечерним теням за надежное прикрытие. Он еще не решил, как относиться к этому обновлению в своём образе – даже без давления посторонних. Он не скучает по Мэттью. Как относиться к этому, он тоже ещё не решил.

---

Ганнибал перехватывает их до того, как они направляются в сторону застолья, перенесенного теперь обратно на подъездную дорожку особняка – как объясняет Марго, чтобы поприветствовать восходящую на Востоке луну и сияющие, как жемчужины, Меркурий, Венеру и Юпитер. Это их божественные гости на сегодняшний пир, выкатывающиеся из темноты неба на встречу Солнцестоянию.

«Мне объяснили, что это Дочери Солнца, и, честно говоря, я полностью поддерживаю прославление здесь преимущественно женского пантеона», – говорит, улыбаясь, Марго с типичной для неё откровенностью – рука об руку с Аланой.

«Женщины, как правило, лучше справляются с любым видом ответственности», – вклинивается в их разговор Ганнибал: он снова в удобной белой рубашке и жилете, который несколько заигрывает с понятием старомодного, однако всё ещё читается как нечто академическое. Сегодня без отсылок на средневековые пытки, как у его сестры и других адептов вечернего праздненствования, – без непостижимых узоров во славу прошлого. Рядом с длинными платьями Аланы и Марго он кажется практически нормальным. Уилл уверен, что он делает это нарочно – будто бы сбивает окружающих со следа своей чудаковатости.

Чудо[3], нить судьбы – он видел это слово на уроке литературы в университете: «То будет на исходе дня»[4].

Ганнибал продолжает говорить, не подозревая о пристальном внимании Уилла – если он вообще когда-либо подозревал о нём. «Меньше войн, больше защиты, целеустремленности. Я уверен, древние люди, прорубающие себе путь сквозь тающие ледники, оценили бы священное женское начало и редкий признак обновления. Решение исключить некоторых персонажей из мифов было принято задолго до моего времени».

«Не так уж много пользы от размахивающих топорами богов грома в доме Лектеров», – невозмутимо заявляет Марго и лукаво поднимает глаза на Алану, лицо которой светится весельем.

«Мы чтим то, что всегда чтили: солнце и луну. Литовцы совсем не похожи на древних римлян. Мы не нуждаемся в бессмысленном множестве статуй богов, которым мы не поклоняемся, но тем не менее молимся – так, «на всякий», – объясняет он, небрежно засунув руки в карманы брюк. «Кстати, что касается молитв – мне нужно одолжить у вас Уилла на минутку. Он нужен моей сестре буквально на мгновение».

Уилл поворачивается, чтобы последовать за ним, и его тут же мягко направляют сзади.

Уже привычные теплые руки – на этот раз они, однако, прижимаются сильнее и настолько же сильнее ощущаются на его спине и плече, пока он идет перед Ганнибалом навстречу Мише, выходящей через боковую дверь кладовой из погреба. За ее спиной проход выглядит чёрной пастью – несмотря на полное отсутствие света, она легко ориентируется: переходит от проёма к проёму в своем наряде цвета киновари и с уже знакомым свертком льняной ткани, – Уилл видел, как его ночь за ночью бросали в огонь. От Миши пахнет хозяйственным мылом и мятой – она уже смыла с себя все следы дневных обязанностей.

«Ты оказал нам большую услугу, Уилл», – объясняет Миша. Она поддерживает сверток снизу сложенными вместе руками. Уилл предполагает, что это мясо – все захороненные вещи должны были быть омыты алкоголем и пресной водой. Льняная ткань розовеет от крови и плоти. «Сердце твоего кабана – сегодняшний дар пламени, как и надеялся Ганнибал. Логика в том, что именно охотник должен воздать его».

Уилл колеблется, глядя на ткань и маленькие тонкие пальчики, обхватывающие ее.

(«Ах, но тогда это было бы совсем не то мясо, не так ли?» – уверенно говорит Ганнибал. Уверенность, которая проглатывает любые возражения – так ты думал об этом. Обжигающий жар пламени, поднимающийся приласкать края того, что изначально было приготовлено для угощения.)

Всё это были органы. В этом есть логика, думает Уилл. Правильное мясо – правильный обряд. Какой бог потребует обычный стейк?

Это объясняет неловкость Ганнибала из-за похода к мяснику вместе с Уиллом. Как странно, как стереотипно и как по-язычески было бы – учить случайного двадцатилетнего парня, почему именно это подходит, а не что-то более тематическое: там, часть урожая, или какое-нибудь Пало Санто[5], или еще какая-нибудь привычная мистическая хрень. Уилл тоже не взял бы себя на экскурсию по мясным лавкам Вильнюса, будь он всё тем же одиноким аспирантом или кем-то другим. Неважно, что сам Уилл с удовольствием пошел бы – радуясь компании.

Мише, похоже, не нужно, чтобы кто-то свежевал животных за неё

– так же, как и Ганнибалу, не считая того, что в таунхаусах и квартирах Вильнюса вряд ли есть центральные стоки для крови и крючки для туш. Она же выходит из подвала ночь за ночью – всегда наготове.

«Значит, ты ещё и обязанностями мясника занимаешься – помимо религиозных праздников и садоводства», – прямо говорит Уилл, когда она передает ему сверток. Он тяжелый. Ткань не растворяется в его пальцах, однако между сердцем и кожей рук практически ничего нет. Его пальцы становятся одновременно липкими и холодными. «Я думал, за это ответственен Ганнибал».

Она кивает, и ее улыбка несколько истончается в своей загнутой петле. «Хорошо иметь сразу несколько талантов, когда живешь так далеко в деревне, а твой брат время от времени исчезает. До бакалейной лавки в городе добираться слишком долго, и мясо там не настолько свежее, как хотелось бы, – плюс, едва ли это можно назвать обузой».

Когда Уилл разворачивает его, потому что это неизбежно происходит, внутри, как и сказала Миша, лежит сердце. Он не знает, что еще там могло бы быть, или вообще, надеялся ли он на что-то ещё, – он чувствует некоторое предвкушение, будто открывает неожиданный подарок. Ему практически жаль разворачивать эту тщательно продуманную геометрию складок, однако надо увидеть, чтобы понять. Нижняя полая вена[6] первой бросается в глаза. Ткань стенок имеет здоровый красный цвет и пронизана тончайшими полосками жира.

«Превосходное животное, – говорит Ганнибал, – молодое, относительно проворное. Неудивительно, что тебе пришлось погоняться – оно не из тех, кто легко сдается».

Звуки боли. Сквозь кустарник, по борозде между холмами, из клубящегося дыма от дыхания ещё одного животного – того самого, щетинистый бархат рогов которого Уилл надеется, что выдумал, хотя и смог почувствовать.

Сомнения возвращаются. Уилл не уверен, как побороть их – теперь, с весом настоящего органа в руках.

(Ты точно не знаешь разницы между сердцем свиньи и сердцем человека – во всяком случае, не с научной точки зрения. В прошлом ты не обращал на это внимания. В конце концов, большая часть медицинской науки основана на некоем сходстве. Ты не патологоанатом – у тебя нет теоретических знаний о физической составляющей тела. Ты читаешь лабораторные отчеты, а не пишешь их. Но оно тяжелое. И ты точно что-то застрелил, не так ли, Уилл?)

«Не жалко будет бросать его в огонь?» – спрашивает он. Сердце словно утяжеляется в руке Уилла. Было бы лучше просто сжечь его, даже если очень жалко. Уилл не хочет держать его в руках. Он не хочет продолжать нести бремя ответственности за него – он уже слишком занят тем, что несет крест с прошлого такого праздника.

«Возможно, в следующий раз ты сможешь почтить его по-другому», – медленно отвечает Ганнибал, сияя лицом. Он был горд тобой в лесу – все еще горд. Он скрещивает руки на груди, словно не знает, что с ними делать в отсутствие упакованной ноши или возможности по привычке протянуться к Уиллу – словно это лучший способ сохранить самообладание. (Он не держал их при себе, когда ты засыпал – но не думай об этом.) Должно быть, это сбивает его с толку – ждать и смотреть, что же предпримет Уилл.

Уилл заворачивает сердце в ткань, завязывает края в узелок и выносит сверток на глазах брата и сестры в удушающий жар пламени. Сегодня они начали пораньше: солнце ещё опаляет края горизонта, а костер бушует из высокой каменной пирамид в центре, подбрасывая в воздух длинные сосновые щепки. Он смотрит на всё это, пока позади него раздаются приветствия и фразы – опять не по-английски. Они проходят по брусчатке – между столами и семьями, словно там им и самое место.

Ему требуется всего мгновение, чтобы осмотреться и обойти жертвенный костер; рядом, вне поля зрения, стоят брат и сестра. Вместе с ними златоликие Алана с Марго. Брайан и Беверли, неспособные понять молитвы, о чём-то серьёзно разговаривают друг с другом. (Ты тоже не совсем понимаешь иностранное наречие – только то, что слова кажутся зловещими. Не хуже, однако, воскресной проповеди, не хуже краткой молитвы перед обедом.) Остальных нигде не видно – они медленно исчезают из поля зрения, а Уилл и не думает спросить, куда.

Сверток, который он бросает по команде Миши после ее вечерней молитвы, быстро сгорает в пламени, а вместе с ним и время на размышление.

Глаза Ганнибала, хотя и несут в себе бесконечную тьму с оранжево-красными всполохами пламени, влажно блестят.

Он трогает плечо Уилла, когда тот отступает от костра. Уилл задерживает дыхание. В воздухе ещё витает запах древесного дыма – даже с горящим сердцем. Он представляет себе, что может видеть, где оно лежит – где лежат все остальные до него.

---

Длинная скамья под ним, к сожалению, не имеет спинки. Не то чтобы это беспокоило его раньше, однако сейчас его позвоночник кажется практически жидким, а голова начинает болеть по мере того, как действие ивы и тысячелистника проходит, – дневные тревоги возвращаются. Уилл пьет воду и фруктовый компот; время от времени он напоминает себе, что должен нести собственный вес – по крайней мере, еще немного.

Эбигейл сидит сегодня с другой группой. Он полагает, она уже натерпелась Уилла и его буйной нестабильности, спасибо, до свидания. Алана и Марго ведут себя гораздо более свободно в его присутствии, словно простой факт участия в ритуалах коммуны – единственное, что удерживало их от его компании. Скорее всего, кто-то указал им на открывшуюся дверь возможности слияния с этим ритмом, и теперь они вольны жить, как хотят – Уилл же удостоен чести лицезреть это.

Вокруг спирального ряда столов, окружающих костер, чувствуется уют. На них разложены всевозможные столовые приборы и яства: пельмени, колбасы, блестящие свежие овощи и фрукты с полей. Уилл стыдится того, что у него совсем отсутствует аппетит, однако умудряется съесть несколько кусочков глазированных кабаньих отбивных, политых джемом из красных ягод. Они кажутся такими же тяжёлыми на языке и в глубине желудка, как и сердце у него в ладонях, однако соус придаёт им невыразимую сладость. Уилл задумывается, видел ли он когда-нибудь их прикрепленными к позвоночнику – оставленными стареть и обвисать. Он пытается отбросить сомнения обратно в огонь: он же видел перед сном, как они тащили кабанов, а, значит, это мясо кабана. Звучит не совсем убедительно, но он все равно ест: по кусочку за раз, глядя вперед. Это очень вкусно.

(Тебя воспитывали в доме, где все тарелки были либо вылизаны дочиста, либо ждали своей очереди в холодильнике. Бо не растил сына, который тратил бы еду впустую или воротил бы нос от чего-то съестного. Не было бюджета на роскошь выбора, и не было терпения на привередливых маленьких мальчиков, которые еще не понимают, каково это – бороться с самим собой, бороться со своим сыном и бороться с трагической неспособностью – хорошо обходится и с тем, и с другим; такие, как Уилл, не понимают, что больше нет никакой надежды на мирное разрешение всех этих вопросов.)

Уилл прожевывает еще кусочек.

Для Марго приносят табурет с подушкой и ставят рядом с Аланой – ей неудобно сидеть во главе стола. Перекидывать отекшие ноги через скамейку – это уже перебор. Уилл – мужчина с длинными, как у жеребенка, конечностями, которые скорее окоченели, чем затекли, – не может до конца посочувствовать, однако такой вид заботы очень ожидаем от здешних людей. И это ведь делают даже не Ганнибал или Миша, а пожилая пара, с иголочки одетая в традиционные одежды: они и слова не говорят по-английски – просто целуются с ней в щеки и уходят, когда она устраивается.

«Все заботятся о беременной леди», – говорит она, благосклонно кивая Алане, когда Юргита отводит ту в сторону. «У меня вообще складывается такое ощущение, что здесь на каждый случай есть своя причудливая песня или молитва – мне даже сказали, что кто-то, скорее всего, посыплет голову моего ребенка солью во время своего рода «крещения», – но в остальном люди здесь делают для ребенка всё, что в их силах и даже больше. Поступай как римляне, да?»

«Довольно смело с твоей стороны переехать в столь отдаленный район во время беременности, – шутит он, – это ведь последняя из традиционных женских ролей, не потревоженная современными условностями и наукой. Как раз для таких людей, что живут здесь».

Марго благосклонно улыбается. «Доктор Лектер делает все возможное, чтобы дать мне почувствовать себя более важной, чем я есть на самом деле, и, как он любит говорить, в этом доме сотни лет делают все по одному и тому же принципу. Признаю, это довольно полезно, когда у земельного собственника есть опыт проведения неотложных акушерских операций, – говорит она с озорным видом, – я думаю, он очарован идеей наличия здесь, среди давно выросших взрослых, детей».

Уилл кивает и смотрит на Юргиту, разговаривающую с Аланой на краю образованного от костра кольца света. «Сирота – определенно распространенное здесь слово. Не могу винить Лектеров, учитывая их личные обстоятельства. Иметь ребенка с родителями, вероятно, та ещё новинка».

Он прочищает горло. Не та тема, которую можно обсуждать, так, между делом.

«Значит, сельская педиатрия – не думаю, что ты проходишь обследования дважды в месяц. Сильно беспокоишься о том, родится мальчик или девочка?» – спрашивает Уилл, морщась. Это те дебильные вопросы, которые он слышит на соседских барбекю и вечеринках – поиск общей темы. Он особо не понимает почему. О чем спрашивать людей, которых не знаешь? Аланы здесь нет, чтобы упрекнуть его в бестактности, ну и слава богу – Уиллу больше не нужно об этом думать.

«Примерно столько же беспокойства, сколько и с рождением ребенка, честно говоря», – пожимает плечами женщина – ее волосы становятся рыжевато-медными в отблесках костра. «Страшная вещь – иметь детей и нести ответственность за их счастье независимо от своего собственного».

«Говоришь так, как будто не хочешь ни того, ни другого», – отвечает Уилл.

Она обдумывает это мгновение, смакуя мысль, как вино, но не имея сосуда, чтобы наконец выплюнуть её.

«Я и не хотела, когда узнала об этом», – говорит она, делая глоток сока в царственной позе. Неловкость прячется под маской этикета. Теперь он может увидеть её получше: богатое происхождение, частная школа, котильон[7] и пони в детстве. «Однако за этим скрывается семейная тайна, о которой обычно не говорят в компании. Не то, чем делятся с кем-то: учись прощать, и о тебе позаботятся. Если бы кто-то узнал об этом, моя жизнь была бы окончена, а вот Его, виновника всего, – нет. Только благодаря поддержке Лектеров и остальных жителей здесь я изменила свое мнение о, э-э, даре материнства».

Он, говорит она. Темное облако на ее небе, неизбежный катализатор отказа от богатства и общественного положения. (Брайан из вчерашнего дня шепчет тебе на ухо: «Я видел тебя несколько лет назад на вечеринке для доноров школы Трахтенберга – что-то о твоём брате и программе для приемных детей. До меня дошли слухи, что ты, возможно, приехала сюда».) Она прижимает руку к животу и смотрит на огонь в центре их спирали из столов.

Несмотря на это, у Марго тот же стеклянный взгляд, что и в день их знакомства – в нем яркость восходящей звезды и сияющая хитрость сороки. Уилл безмерно уважает это. Даже сейчас она носит свои серебряные подвески: оправленные металлом кусочки янтаря на желтом платье – совсем как её глаза. Она кладет руки по обе стороны от тарелки и держит её близко к себе. Она прижимает к себе Алану – то, что любит и находит красивым. Драгоценный камень был насильно вставлен в её тело, и теперь Марго учится с достоинством носить его, потому что такой Марго человек. Она делает всё, что может, со всем, что имеет, создавая красивое гнездышко.

«Здесь ты узнаешь всё по крупицам, если не являешься частью основного клана, – продолжает она, – это справедливо. Это же было и у нас дома: по тем же крупицам ты передаешь информацию людям, которые тебе нравятся – чтобы посмотреть, насколько они могут быть верны. Ганнибал заверяет и любезничает, Миша с добротой командует. Мои родители были такими же. Тебя окружают. Тебя не обязывают принимать решения, кроме тех, что касаются твоей... свободы остаться».

Она поджимает губы. «Если что, Лектеры гораздо менее угнетающие, чем моя семья, – добавляет она, – а то это был бы такой себе компромисс. Мне нравится быть наедине с собой. Мне нравится, когда мне позволяют любить себя и любить других людей. Мне нравится высказывать свое мнение».