and close your eyes with holy dread (1/2)

Прогулка по-своему медитативна: тихий шелест сапог по траве и папоротнику исполняет роль метронома, в то время как историями Ганнибала можно измерять расстояние от одного дерева к другому. Уилл чувствует, словно у него в голове не осталось ничего, что могло бы выплеснуться наружу – даже повинуясь тому бунту, который в эти дни устраивает его тело. Простите за тот взрыв тревоги, который раскидал части меня по всему берегу вашего милого озера, хочет сказать он. Вы сказали, что заплатите за авиабилеты? Возможно, Вам следует обдумать это ещё раз и начать взимать плату за психологическую консультацию.

Дневное время подходит к тому моменту, когда лучи солнца, пробивающегося сквозь лес, начинают желтеть, а Уилл оказывается вынужден признать, что отнял у Ганнибала слишком много времени. До заката еще далеко – как и до успокаивающей тени ужина с последующим сном; Ганнибал говорит, что завтра их ждет охота. Фактически, самая большая из нескольких, что будут проходить в течение трех дней с середины недели. Возможно, та самая, о которой этим утром говорил Тобиас – традиция, нуждающаяся в тщательной проверке, будто в ней есть что-то секретное или извращенное. Уилл задумывается.

«Ты упомянул, что это входит в твои обязанности», – обращается Уилл к Ганнибалу, слегка нахмурившись – его лицо все еще напряженное и липкое от слез. Сейчас он пытается обрести душевное равновесие, потому что очень стесняется, когда за ним ухаживают. «Охота. Она тебе нравится?»

Ганнибала слегка приподнимает брови. «А ты как думаешь?»

Ловкий. Тихий. Проворный с лопатой в руке – готовый застать врасплох незваных гостей. (Он бы не ударил тебя вчера, повторяешь ты себе. Он просто не распознал тебя. Твоё нутро подсказывает, что он мог бы ударить кого угодно – но не тебя.) Уилл уверен: ему просто не было предназначено держать оружие, – он скорее из тех, кто использует когти вместо ножей.

(Почему ты все еще думаешь об этом?)

«Ты, кажется, говорил, что тебе не нравятся блюда, к которым ты не приложил своей руки. Охота и разделка мяса отражают целую группу продуктов питания».

«Хорошо сбалансированный приём пищи важен, Уилл», – отвечает Ганнибал с полуулыбкой, сверкая зубами так ярко, что можно и неправильно понять. «У меня лучше выходит быть мясником, нежели стрелком, однако есть ожидания относительно моей позиции здесь, которые нужно оправдывать, и я чувствую себя ментально лучше, если размышляю о том, что именно мне нужно добыть и как я собираюсь это сделать. Подготовка ловушки или проектирование загона – умелая работа, стрельба из ружья и выход в поле – рутина».

Уилл тоже слегка улыбается, поворачиваясь посмотреть на тенистую поляну, усеянную маленькими лужицами. «Полагаю, разделка мяса идет рука об руку с хирургией», – говорит он, обдумывая эту идею.

«Конечно, так и есть, – отвечает Ганнибал, – глина, из которой был сделан человек и зверь, всегда одна».

Это кажется правильным, даже если в Уилле поднимается символический протест. Суверенитет всего человеческого или что-то типа того – тем не менее это одна плоть, когда дело доходит до драки. Она одинаково распадается в почве или в клещах мелких ползучих существ.

Уилл пытается выкинуть эту картину из головы. «Ты, вроде, говорил, что надо было оформить документы на кабана? Что еще в этом сезоне? – спрашивает он, – сам я не очень хороший стрелок, но когда-то охотился на мелкую дичь – птиц и оленей. Дешевый отпуск и поход за продуктами в придачу, по словам моего папы».

(Кажется, это первый раз, когда ты заговариваешь о нем без краткого приступа тревожности: кто твой папа, чем занимается твой папа, как объяснить, что твой папа теперь – банка с пеплом размером примерно с банку из-под кофе, и единственная причина, по которой его действительно нет в одной из них, заключается в том, что штат Луизианы отправил его тебе в продолговатой жестянке, как будто подарили тебе фруктовый пирог, а не родственника. Обращайтесь осторожно, говорилось на коробке. Содержит человеческие останки. Ганнибал уже знает кое-что из этого. Пробелы в его знании очень даже намеренны.)

«Не решаюсь сказать, – хмыкает Ганнибал, чем-то позабавленный, – сезонность довольно условна, когда речь заходит о голоде».

«Разве сезонные праздники тогда не столь же условны?»

«Туше́, – смеется доктор, разводя руками, – охота была способом занять время для знати и правительственных чиновников в Литве последние несколько сотен лет, хотя западные методы управления дикой природой и начали расширяться. Мы, конечно, не уступали прав охотиться на наших землях тогда и так, как мы считаем нужным – будь то короли, верные товарищи или кто-то еще».

«А вы не из тех, кто выступает за государственное регулирование».

«Не из тех, кто отказывается от прав на небольшую игру, основываясь при этом на генетической лотерее или конкурсе, у кого что больше, простите за выражение, – отвечает Ганнибал, расправляя плечи, – мне не нужна гора из рогов благородного оленя, чтобы измерить свою доблесть – я ем этого оленя или всё то, чему не повезло наткнуться на здешние опушки. Это, по-видимому, очень спорное мнение, если спрашивать твоих друзей. У меня нет сомнений, что это единственная достойная внимания драма, которую они нашли, рыская в поисках оной, не считая, того, что какие-то люди в принципе решили остаться здесь жить».

Уилл хмыкает, вспоминая завтрак в Вильнюсе и то, как все были уверены, что Ганнибал Лектер – лишь несколько эксцентричный, чрезвычайно старомодный профессор – не больше. Коллеги доктора с подозрением относятся к приверженности его семьи и их последователям сельскому образу жизни. Те самые люди, что возмущаются пьянством среди несовершеннолетних или не могут смириться с реальностью унаследованных привычек – курения, стрельбы в лесной глуши по консервным банкам, фазанам и оленям.

(Люди, у которых хватает смелости бродить по дубовым зарослям твоего отца в Миссури и на Озаркских озерах. «Тсс, – говорит он в ответ на твоё раздражение, стреляя прямо в кусты, – пора бы им перестать знать «как лучше».)

Это стоит уважения – Ганнибал так же бесцеремонно игнорирует правила, касающиеся прав на охоту и на соответствующую обстановке одежду, – заслуживает уважения и его небрежность с учеными, пытающимися найти ниточку, за которую можно потянуть и всё распутать, и то, как Ганнибалу нравится направлять Уилла ненавязчивым нажатием пальцев к тыльной стороне его руки.

(Ты дергаешься каждый раз, когда замечаешь это, – желая скрыть чувственную уязвимость своей плоти, но также и желая прижаться к касанию – обычно тебя никто не касается. Ты немного умираешь внутри от недавнего воспоминания о руках на твоем лице – еще слишком нового, чтобы ты мог искусно от него избавиться.)

«Я уже уловил, что у тебя было несколько критиков, – кивает Уилл, – игнорирование местных чиновников, однако, как-то не объясняет тот факт, что ты привлекаешь внимание молодых иностранцев – сознательно или нет».

Ганнибал улыбается от изящного манёвра Уилла. «Ах, меня поймали – вернемся к мисс Хоббс, как ты и просил с самого начала. Прости меня, Уилл, но я считаю долгий путь к сути всегда более целостным».

В некотором смысле – так и есть. Уилл теперь имеет более полную картину происходящего. Он догадывается, что Ганнибал тоже – в отношение его истории. По крайней мере, Уилл чувствует себя более непринужденно, думая о испуганных взглядах и осторожном поведении Эбигейл. «Можно понять, – пожимает он плечами, – уверен, ты не особо ожидал, что будешь не только спонсировать летний лагерь, но и выступать в качестве школьного психолога».

Уилл терпеть не может напоминание о том, что за ним нужен постоянный присмотр, поэтому переключается на другую тему, чувствуя, как сильно растягивается кожа его век над натертыми глазами. «Так что же с Эбигейл? Она же одна из ваших культурных падчериц, не так ли, – или в Миннесоте теперь живет удивительное количество литовцев, о которых я не слышал?»

Ганнибал качает головой. «В некотором смысле, её приезд сюда является еще одним аспектом нашей охотничьей культуры. Эбигейл приехала со своим отцом в январе прошлого года. Литва не предоставляет достаточно прав на охоту землевладельцам, однако непропорционально поощряет этими правами различные охотничьи клубы, через один из которых мистер Хоббс – заядлый охотник на оленей – собирался добыть благородного оленя в нашей роще. Я разрешил ему поохотиться с дочерью на территории в качестве уступки лесничим, и мы довольно сблизились за время их пребывания здесь. Произошел... инцидент».

Уилл видит это: длинный красный шрам, который никогда не бывает полностью скрыт, потому что льняная ткань не облегает шею так, как надо.

«Шрам», – говорит он.

Ганнибал кивает. «Да, боюсь, что так. Не в моём праве рассказывать эту историю – достаточно того, что мистер Хоббс был нездоров, и Эбигейл оказалась в незавидном положении: она была вынужденная защищаться от недальновидности своего отца. Она уже достигла совершеннолетия, когда это случилось, и предпочла остаться с нами, а не возвращаться в Штаты, когда все было сказано и сделано. У неё не оставалось ни дел дома, ни желания возвращаться, как это бывает со многими здесь».

«Ни матери, к которой можно было бы вернуться?» – спрашивает Уилл, с болью вспоминая о личных обстоятельствах и предугадывая ответ. Сироты в коммуне Лектеров теряют родителей, как их священные деревья теряют листья по осени.

Ганнибал не отвечает, только бросает на него взгляд, плавно ступая по траве, мху и участкам земли, которые можно измерить шагами, секундами и ударами сердца. «А ты как думаешь?» – снова спрашивает он; в это же время в поле их зрения появляется дом и белые фигуры мужчин и женщин под карнизом.

Уилл не отвечает. У него есть привычка утверждать очевидные для себя вещи, и то, как искусно Ганнибал это замечает, одновременно радует и сбивает с толку. А ты что думаешь означает скорее зачем ты спрашиваешь то, что уже знаешь?

Ему это не нужно – спрашивать или указывать на что-либо. Предполагается, что он уже всё понял. Это необычно. Это приятно.

Расслабившись, он прислушивается к пению птиц и шелесту пролетающих над ним гусей. Легкий ветерок проносится в кронах деревьев, где-то в высокой траве стрекочут сверчки, а в тени каменной усадьбы разносится людской смех. Они прогуливаются в дружеском молчании; ботинки Ганнибала на плотно утрамбованной брусчатке гулко шагают рядом с его легкими кроссовками, заляпанными илом с берегов озера и моховых кочек.

(Есть человек, который утверждает, что ты обладаешь талантом говорить правду. Ты не ожидал, что у него, в свою очередь, есть талант распознавать её. Это несколько сбивает с толку – что еще, по его мнению, ты уже понял?)

---

Миша не встречает их у входа в дом, хотя, учитывая, что солнце клонится к западу и пот начинает высыхать на шее Уилла, это кажется чудом. Она как будто бы никогда не отходит от Ганнибала надолго – теперь, когда он с ней, дома. Вместо неё из дверного проема выходит Мэттью, будто все это время он жил прямо за дверью, ожидая. Его взгляд мечется от Ганнибала к Уиллу.

«Доктор Лектер, Уилл...долгая прогулка?» – спрашивает он.

Уилл чувствует, как его рот кривится. Да, а что, хочет он ответить. Не короткая, за которую мы вернулись бы вовремя, и я не стал бы монополизировать время практически незнакомого мне человека на целый день? Мэттью, конечно, этого не заслуживает, но Уиллу уже хватило выкрутасов сегодняшнего дня, насколько это вообще возможно. Ганнибал гораздо более рассудителен – во взгляде его читается скорее ирония, нежели раздражение.

«Просто любовались лилиями на дорожках», – говорит Ганнибал и направляется внутрь без лишних слов – только бросив взгляд на закрытую дверь, ведущую на кухню, в холодильную камеру. «Они пахнут очень сладко в конце сезона».

(Просто водили тебя поплакать между папоротниками и притворялись, что ведёте себя по-взрослому. Ты ценишь эту ложь, несмотря на то что ощетиниваешься от неправды.)

Взгляд Мэттью скользит между ними с расчетливостью рептилии, но внешне он улыбается. Улыбается плоско, но хоть как-то. «Я лишь хотел убедиться, что Уилл не заблудился, – говорит он, – твоя сестра только что говорила, как легко заблудиться, сбившись с пути».

«Это правда», – отвечает Ганнибал, поворачивая голову – убеждаясь, что Уилл следует за ним. Его улыбка несёт в себе солнце, уверенность. «Лучше подумайте, что Вы сами не так хорошо их знаете, мистер Браун. Даже лучшие из нас время от времени неправильно оценивают ситуацию».

Мэттью нечего на это сказать, и Уилл, особо не разбирающийся, как справляться с подобными ситуациями, позволяет прохладному камню дома накрыть его своей тенью и провести поглубже. Что бы Мэттью там неправильно ни истолковал, Уилл не решается копать глубже.

---

Уилл удаляется в попытке заснуть и хотя бы во сне избавиться от головной боли; проходя через кухню, он встречает ничем не занятую Юргиту, которая предлагает ему чай – тот же едкий напиток, который давала ему Миша и который очень быстро снимает внутреннее напряжение. («Кора ивы», – объясняет она вместо Миши – той нигде нет. «Помогает от головной боли – я постоянно пью ее при мигренях. Они что-то типа фирменного знака безумия, – ну, как я думаю».) Он осушает всю кружку с каким-то детским облегчением, которое приносит стакан колы со льдом после купания, и закрывает глаза от ностальгической уверенности в этом. Он завернут в полотенце. Он сушится на бетоне рядом с бассейном. Он удивляется, когда обнаруживает, что вместо этого стоит полураздетый в изножье своей узкой кровати – уставившись на изголовье, как на надгробие.

(Ты сам разделся? Разбрасывал ли ты в коридорах свои рубашку и куртку, разрывая их в порыве горя, как царь Давид в золотых залах, или кто-то срывал их за тебя?)

Маленькие блестящие диски солнечного янтарного света, проникающие через окно, и немая тишина толстых стен замка в итоге погружают его в сон, и только нежные руки Ганнибала аккуратно будят его вечером. Ему больше ничего не снится, и шипящий гул за его глазами отступает достаточно надолго, чтобы он успел подготовиться к вечернему костру – новому постояльцу его глазниц.

---

По собственной оценке, Уилл не самый обаятельный из гостей. Он сидит за праздничными трапезами с не оставляющей его неловкостью от встречи с дальними родственниками, которые все знают его по имени и знают, в какую школу ходил его отец, – но у Уилла нет абсолютно никаких общих воспоминаний с ними – только то, что он «мальчик Бо» или «сын Эви». Он не прикладывает никаких усилий, чтобы исправить это – у него есть несколько знакомых, которых он считает друзьями, и парочка коллег, с которыми он дружелюбен, и, в какой-то момент, у него есть отец. Он может разделять с ними еду и истории.

Возможно, именно поэтому все эти невербальные приглашения, которые Ганнибал направляет в сторону Уиллу ещё с майской лекции, кажутся не предназначенными ему. Такого рода события встречают только с близкими людьми. У Уилла их всего несколько, да и они тают перед лицом его апатии, холодных профессиональных амбиций и – самого недавнего – полного отрешения от реальности.

(А был ли ты когда-нибудь к ней привязан? Это как раз та деталь, которую ты исключаешь в редукционистских целях, но которая, на самом деле, очень важна.)

Не то чтобы это вина Ганнибала – Уилл подозревает, что если бы он проявил хоть каплю интереса к их подношениям огню и крестам, к расположению новых деревьев, или к способу приготовления медовухи, или к смыслу татуировок Ганнибала, – а не задавал формальные вопросы о их количестве или назначении, – Ганнибал был бы рад рассказать ему гораздо больше того, что ему вообще положено знать, или передал бы его Мише, которая всю жизнь занималась такого рода вещами. Здесь нет секретных рецептов. Здесь нет нежелательных для посещения комнат – некоторые закрыты скорее для удобства. Вы просто должны проявлять уважение.

После того, как большую часть дня его выгуливали, словно бродячую собаку, Уилл подозревает, что Ганнибал так просто не отдаст его назад.

(Он следит за твоими губами в ожидании новых слов и пустого взгляда – ты наивно полагаешь, что, возможно, он наблюдает за всеми гранями тебя, а не только за твоей неуклюжей манерой притягивать бедствия или шумно вздыхать, заглушая рыдания. Сама мысль об этом заставляет тебя чувствовать себя молодым и глупым. Он намного старше тебя, и тебе всегда было трудно различать доброту и симпатию, но та непринужденность, с которой он обращается с тобой – так, как тебе очень-очень нужно, – слишком приятна, и, в конце концов, ты лишь глупый мальчишка, который сует свой нос в те вещи, о которых и думать нельзя.)

(Это не твоё дело, но это не значит, что ты в этом плохо разбираешься.)

Возможно, дело в ненавязчивом стиле, с которым Ганнибал раскрывает культурные нюансы праздника, но Уилл вообще не ожидает, что его попросят участвовать в чем-то.

Алана вызывается волонтером довольно часто в течение этих нескольких дней. Она то с группой в поле, то за столом, то в роще. («Alkas», – мягко поправляет она – совсем как Миша – любуясь из окна первого этажа рощицей ясеней – еще молодых и густых. Беверли шутит, что она медленно ассимилируется. Алана говорит, что это неуместно. Ты потираешь лоб и стараешься игнорировать их резонирующие со стенами голоса.) Остальные следят за происходящим и иногда переговариваются между собой – незнакомцы в незнакомой стране. Выражение лица Мэттью после сегодняшней встречи нелегко анализировать, но он будто готовится к чему-то. Уилл наблюдает и ждет момента, когда он насытиться этим и сможет раствориться в толпе из девяноста празднующих лиц. У Ганнибала здесь слишком большая роль, поэтому он занят своими планами, как это часто бывает у людей его положения и известности в обществе.

Этим вечером костёр переносят с пустой подъездной дорожки в задний двор дома: столы расставляются длинными рядами прямо как накануне вечером – чтобы все сидели дружно и гармонично. «Мне кажется, идея в том, чтобы отпраздновать ночь перед охотой лицом к тому месту, где мы охотиться собираемся, – объясняет Эбигейл, раскладывая столовое серебро с видом послушного ребенка, готовящегося к Дню благодарения, – типа они нас морально готовят? Это довольно глупо, если подумать о том, что так можно распугать всю добычу, но, думаю, это чем-то ностальгически напоминает установление лагеря рядом с отправной точкой охоты».

Невдалеке от них Алана снова с Марго: они расстилают скатерти, делая длительные паузы, чтобы посмотреть на людей, предметы, забавных серых и белых цапель, которые с наступлением вечера собираются на деревьях, вытягивая свои длинные шеи. Щеки девушек покраснели, а сами они улыбаются. Они не задумываются о странных вопросах Брайана или о том, как быстро подружились друг с другом. Они просто наслаждаются моментом.

Уилл изо всех сил старается не смотреть в их сторону. Ты счастлив, что у Аланы появился новый друг, убеждает он себя. И, возможно, так и есть – возможно, он просто чувствует себя несколько обделенным в отсутствие кого-либо рядом с ним, за исключением молодой женщины-подростка, суетящейся с подносом, полным посуды.

(«Мы расстались несколько месяцев назад, Уилл», – говорит Алана у входной двери его квартиры, скрестив руки на груди и аккуратно перекинув волосы через плечо. Она так часто делает – отбрасывает их за спину, будто это её работа, и она не хочет, чтобы ее отвлекали. Твое сердце сжимается от этого, но только немного – расставание причиняет боль, однако папа ещё жив, а предстоящие месяцы несут только больше мучений. «Я не могу просто продолжать приходить сюда и вести себя так, будто этого не произошло».)

«А, что, в вашем саду много оленей и кабанов, которых можно потревожить?» – спрашивает Уилл, уставившись на зубцы вилок – переключая мысли на вытатуированные руны при виде их ярких бликов. Ему всё-таки следует спросить, что они означают, а не только – разрушают ли они перспективы трудоустройства.

«Да нет почти, – пожимает она плечами, – может, время от времени, некоторые и пристраиваются на ночлег в пшенице – когда становится холоднее – но близко к дому они не подходят. Миша говорит, что, если они всё-таки подходят, мы проявляем уважение, прогоняя или съедая их. Ганнибал и некоторые другие здесь не из тех, кто упускает возможности, хотя у них и есть несколько суеверий насчёт того, когда они могут что-то делать, а когда – нет».

Уилл улыбается. «Несколько предосудительно называть это суеверием. Может, ожидание делает само действо более приятным».

Она пожимает плечами. «Я здесь, потому что это логично – быть рядом с людьми, которые разделяют общие ценности. Я все еще работаю над религиозной частью. Я не коренной прибалт», – говорит она так, как обычно говорят, что небо голубое, а трава зелёная.

«Но религия вроде бы – это либо то, что ты принимаешь, либо нет».

Она задумывается об этом на несколько минут, переворачивая нож у тарелки с одной стороны на другую. «Я понимаю важные моменты – священность природы, ценность работы руками, верность семье... Не знаю насчёт символизма – тем более насчёт сжигания и погребения вещей. Однако я знаю, как выслеживать и загонять оленя, и большая вечеринка рядом с домом твоей жертвы – это как-то глупо».

Эбигейл продолжает, поправляя вилки: «У нас ещё будет одна такая ночь на пятый день, прямо перед наступлением самого солнцестояния – люди смогут побродить в сумерках по роще и спуститься к озеру. Я не знаю всей истории: что-то о волшебных папоротниках или типа того».

«Еще одно суеверие?» – поддразнивает Уилл. «Что сказать, звучит правдоподобно», – кивает он, пряча иронию за кашлем – не из-за волшебных папоротников, а из-за выражения истинного подросткового отвращения на лице Эбигейл.

Юридически, она уже взрослая, но в душе еще совсем юная. Он назвал бы ее ребенком, приди она на любую лекцию, в подготовке которой он участвовал, – хотя, если так задуматься, она ненамного больше ребенок, чем Уилл сам. Между ними, может, лет 6 или 7. Он бы желал ей, чтобы она была здесь из-за маленького личного увлечения религиями праотцов, а не потому, что ее родная семья стала катастрофой всей её жизни. В этом она тоже не сильно отличается от Уилла. Они могли бы быть братом и сестрой – прямо как Миша и Ганнибал: а между ними всеми оба умерших родителя.

Чья-то рука опускается на восходящий от его плеча свод шеи.

«Так-так, Уилл», – раздается шипящий, но нежный женский голос прямо ему в ухо. Вспомни солнышко, вот и лучик, думает Уилл. «Давай не будем ехидничать. Волшебный цветок папоротника – одна из старейших метафор народов Прибалтики и России. Прояви сочувствие к скандинавам, советским гражданам и нашим шуткам – у нас будут неприятности, если католики решат, что мы только о прелюбодеяниях и думаем».

Уилл несколько дёргается в сторону Эбигейл, которая, естественно, еле сдерживает улыбку. (Возможно, ты тоже ненамного меньше ребенок, чем тебе казалось.) По тому, как жар разливается от ушей к груди Уилла, он осознает, что буквально пылает от смущения. Миша пристраивается к нему сбоку – одетая, уже по традиции, в красное, с красными губами. Ганнибал совершенно непринужденно и даже как-то по-учёному облокачивается на стол, мимолётом поправляя очередную серебряную вилку. Он слишком вежлив, чтобы рассмеяться этой шутке, однако его сестра самодовольно ухмыляется, и Уилл подозревает, что внутри он все равно смеется. Уилл прикидывает в уме, как много они услышали. По беглому взгляду, который бросает на них Эбигейл, он понимает, что она тоже задается этим вопросом.

Эбигейл пожимает плечами, нарушая образовавшуюся паузу. «А об этом вы узнаете в следующих сериях, – говорит она, закатывая глаза, – ничто так не бодрит посреди ночи, как старая добрая охота за «сокровищами».

«И это говорит человек, который напридумывал оправданий, чтобы побыть кое-с-кем наедине», – говорит Миша, наморщив нос и возведя глаза к розовеющему небу. «Кстати, об исчезновении в лесу – Уилл, ты завтра присоединишься к охоте, да ведь?»

Уилл моргает – его глаза все еще немного болят – и он пытается переварить это.

«А должен?» – спрашивает он.

Ганнибал вклинивается в их разговор, снова выпрямляясь. Уилл вспоминает о кухонной драме, которая произошла в их старой квартире, кажется, уже миллион лет назад. «Я настаиваю, – продолжает Ганнибал за сестрой, – в нашем доме это традиция для каждого первого участника Расоса. Ты можешь стать частью моей команды», – объясняет он и выглядит подозрительно хитрым, видя краткое колебание на лице Уилла, используя его в свое преимущество. «Это возможность для молодых людей с талантом и наклонностями – пример того, как мы кормим нашу семью и богов. Это первый раз и для Эбигейл – моя ошибка в том, что я не удостоверился в твоём участии. Считай это личной просьбой».

(Он развлекал тебя и вытирал тебе слезы с глаз большую часть дня – разве это большая просьба с его стороны снова побродить по лесу – на этот раз с большим ружьем – и издать пару соответствующе одобрительных звуков, когда кто-то неизбежно вышибет легкие какой-нибудь огромной свинье?)

Уилл чувствует себя загнанным в угол и слегка переминается с ноги на ногу, окидывая стол долгим взглядом, но тем не менее принимает вызов. «Так, может, откажемся от всех этих маленьких стаканчиков с алкоголем перед тем, как отправляться в лес с ружьем, на использование которого у меня и лицензии-то нет?»

Ганнибал улыбается. «Я далек от того, чтобы отговаривать тебя или тем более убеждать что кто-то, кроме меня, должен давать тебе разрешение на использование огнестрельного оружия здесь. Лично я только за».

«Думаю подходящим ответом здесь будет: «У бурных чувств неистовый конец[1]», – пожимает плечами Уилл. «Но я в деле, если так принято, – добавляет он, кладя ложку и нож на свои места, – я не очень хороший стрелок или мясник – наверное, мне не хватает наклонности».

Ганнибал и Миша переглядываются, затем Ганнибал снова обращает свои глаза на Уилла и долго, задумчиво ему улыбается. «Я подозреваю, что у тебя гораздо больше наклонности к этому, чем ты думаешь», – отвечает он. «С нетерпением жду возможности увидеть твое мастерство, воспитанное жизнью вынужденного охотника в самой глубине чащи», – говорит он, хитро поглядывая на раскрасневшееся от смущения лицо Уилла.

«Я не могу решить, мазохист ты или садист, раз хочешь посмотреть, – шутит Уилл, – но, да, хорошо... Как говорится, не попробуешь – не узнаешь».

Улыбка Ганнибала теперь кажется оскалом – он, как и Миша, обнажает зубы. Эбигейл лишь наблюдает за происходящим со стороны.

Эта синхронность брата и сестры – в те моменты, когда у них есть на то потребность или когда они позволяют её увидеть – кажется такой странной. Схожая манера держать себя в обществе и эксцентричный юмор позволяют им быть на одной волне, даже несмотря на то, как прямолинейность Миши контрастируют с режущей проницательностью ее брата – достаточно острой, чтобы не заметить, когда был сделан надрез и тонкие пальцы начали впиваться в твою плоть, вытягивая из неё всё необходимое. Они оба отливают серебром и золотом в лучах закатного солнца. Это сияние сближает их новую семью. Людям нравится угождать другим людям, но особенно людям нравится угождать красивым людям.

Она что-то шепчет Ганнибалу, хлопает Уилла по плечу и – легкая и проворная, как лань, – идет приветствовать кого-то ещё. Уилл проводит взглядом красный подол ее платья, который распускается при ходьбе, подобно бругмансии[2]. У неё ещё есть праздник, на котором надо присутствовать, и люди, которых надо вести к молитве через влажную тишину летней ночи. Есть факелы и аккуратные свёртки с подношениями, перевязанными тканью, которые надо бросать в костёр, и дым, вокруг которого надо танцевать, и мясо, которое надо отделить от костей, и высокие бокалы домашнего пива, которые надо поднимать над головой в священном тосте.

«Именно твое подношение мы завтра бросим в костёр, – говорит Ганнибал перед уходом, – так решила Лайма. Твои острые глаза обеспечат это».

«Сомневаюсь, – отвечает Уилл, отмахиваясь, – однако есть надежда, что твоя уверенность заразительна».

Люди начинают прибывать, когда Ганнибал уходит, – Уилл и Эбигейл наблюдают за тем, как они занимают свои места и берут по привычке свои столовые приборы. Рутина постоянных посетителей и постепенная акклиматизация иностранцев. Столы украшены зелеными листьями и ароматными травами – свечи, фаянсовую посуду и тарелки с остатками вчерашнего ужина выносят из боковой двери кладовой.

Уилл никогда раньше не видел настоящего чревоугодия – по крайней мере, не такого, каким люди занимаются здесь до полуночи. Он не видел, куда люди уходят отдыхать после этого – только собственную кровать, на которой он может закрыть глаза – да и то только потому, что совсем рядом обитает женщина с кошачьими глазами, владелица места с кисло-сладким чаем, которая погладит его по голове и отправит спать силами отвара, оседающего у него на зубах и языке. Её брат с ястребиными глазами рассказывает истории и незаметно скользит между стволами деревьев, кухонными дверями дешевых квартир и величественными залами университетов.

Уилл не помнит, каково это было раньше: есть в большой толпе, или быть отправленным в постель с хорошей историей на ночь, или спать с кем-то рядом, – он слишком привык к холодным простыням, обволакивающим его ноги – здесь в ночи не цветут волшебные папоротники. Скептицизм Эбигейл вполне понятен, или, возможно, понятен только таким же сиротливым изгоям.

---

Уилл не охотился со времён средней школы. Это была одна из немногих вещей, которыми он занимался со своим отцом: делал он это, конечно, с презрением скучающей юности, но тем не менее покорно получал наставления, потому что так он был воспитан. Бо Грэм не охотился (и больше никогда не будет) с тех пор, как его единственный сын не вернулся из Вирджинии на свои первые каникулы, ссылаясь на дедлайны, работу и беспокойство о том, что его машина не сможет выдержать весь путь на Юг. Бо спрашивал Уилла, не в деньгах ли дело, но Уилл уклонялся от ответа до тех пор, пока не стало слишком поздно менять выбранный курс.

Оглядываясь назад, Уилл понимает, что, возможно, именно в этот момент первые мрачные мысли Бо начали набирать силу. Когда это прозрение настигает его в ничем не примечательном кабинете штатного психолога Университета Джона Вашингтона, к которому Уилл обращается за помощью со сбитыми циклом сна, временным помутнением рассудка и раздражительностью после смерти Бо, консультант не придумывает ничего лучшего, чем посоветовать Уиллу обратиться за терапией более высокого уровня и позвонить профессору Кроуфорду, как будто профессор Кроуфорд специалист в исправлении такого рода вещей. Уилл работает в криминалистике: не то чтобы здесь ценилось хорошее ментальное здоровье – если он, конечно, не будет психовать как ненормальный или не сделает что-то отвратительное.

(«Вы когда-нибудь наблюдались у психиатра по вопросу расстройства личности или шизофрении?» – спрашивает она очень любезно. Ты фиксируешь взгляд на ее очках в роговой оправе и блеске серебряной цепочки, удерживающей их у женщины на груди. У неё-то всё отлично, а вот ты разваливаешься по частям месяц за месяцем. Ты не думаешь, что она действительно может понять тебя, чему бы ее ни учили в книжках. «Вы относитесь к возрастной группе риска, и я беспокоюсь за Вас, Уилл».)

Сейчас ему ненавистна сама мысль о том, чтобы держать в руках оружие. Дома его много раз это выдергивало изо сна, и он задыхался от уверенности, что ему следовало сделать второй выстрел в то Рождество. Не было другой возможности исправить тот хаос. Не было необходимости ждать эти 11 минут. Он мог бы сделать нечто большее, чем просто, смотреть – слепой и глухой – с телефоном в руках, пока оператор 911 пытался его в чем-то заверить. Он ненавидит вопрос будет-не-будет, которым становится пистолет, и то, что Алана выносит оставшееся оружие из дома Бо Грэма, исчезая с ним в каком-нибудь грязном ломбарде Алабамы, – потому что она понимает, каким может быть ответ.

Сейчас она шепчется с Марго – они сидят где-то за полдома от Уилла – между пьющими, разговаривающими и поющими о своих землях литовцами. («Dainos[3]», – поправляет она. В последнее время она любит поправлять всех в вашей группе – мягко, но настойчиво. «Они поют dainos».) Уилл размышляет, будет ли она делать это завтра, и послезавтра, и еще через день после этого, если на то предоставится возможность. Он не оглядывается, чтобы проверить: она отлично проводит вечер, Уилл Грэм – нет.

Это всего лишь один день, размышляет он о планах на завтра, сидя за столом с Эбигейл. Его голова болит, а глаза будто бы деформируются от внутреннего давления.

Сегодня Эбигейл остается с ним в отсутствие Катерины, Йокубаса, Фредди, и теперь ещё Тобиаса, который, громко стуча по клавиатуре ноутбука, отказывается от вечернего развлечения, чтобы дополнить исследовательские заметки. Эбигейл, кажется, чувствует облегчение от его отсутствия, и Уилл задается вопросом, сохранилось ли между ними странное напряжение после утренней перепалки.

Брайана легко отвлекают местные девушки: они задают много вопросов, в то время как Мэттью стоит между ними, переводя взгляд с одной на другую и отпуская колющие комментарии, – порой его глаза обращаются к Эбигейл и Уиллу, иногда к Ганнибалу и Мише. Беверли, как и Алана, быстро заводит друзей, но больше переходит от столика к столику, расспрашивая о ежедневных обязанностях членов общины: кто получает водительские права, как у них с медицинским обслуживанием и так далее.

(«Такое ощущение, что я не могу добиться прямого ответа ни от одной сволочи здесь», – говорит она в бутерброд, уже надкушенный ранее днём в бороздах клубничной грядки. Ты испытываешь краткий момент удовлетворения, наблюдая, как исследователям не удается откопать то, что они ищут, в то время как ты сам плавишься в тени бузинного дерева, словно воск, – наблюдая за людьми, обрубающими старые лозы в подготовке к взращиванию новых.)

Никто не видел Фредди сегодня, но никто об этом особо и не жалеет. Им казалось, что они видели, как она шныряет где-то на кухне, но, опять же, на этой неделе достаточно рыжеволосых, с которыми они могли бы ее спутать, и вообще, здесь многие прекрасно говорят по-английски, а значит с ней все будет в порядке.

Сам ужин состоит из говяжьих ребрышек толщиной в запястье: с летними овощами, мягкими пирожками и высокими бокалами кисловатого киселя и сиропа – Эбигейл не пьёт алкоголь, а Уилл не хочет, чтобы она чувствовала себя лишней. (Это твоя работа.) Даже если технически она имеет право на распитие алкоголя в Литве, она пока не готова к этому – ну, или не уверена, что будет готова поднять прицел утром, ещё и с Ганнибалом на заднем плане. Она чувствует себя обязанной добиться успеха. Она хочет быть полезным соратником.

Она тоже не говорит по-литовски, что Уилл чувствует всеми фибрами души, поэтому по мере того, как огонь разгорается все сильнее и сильнее, а толпа шумит все громче и громче, они сходятся на теме охотничьих домиков и старых ковбоев, и на том, действительно ли это важно – забить пятиочковый, если все, что ты потом сможешь сделать, – это отпилить оленю голову и повесить на стену: животное иногда попадается слишком старое и слишком больное, чтобы приготовить хорошую оленину, или слишком тяжелое, чтобы унести что-то помимо рогов.

«Ганнибал не любит оставлять подобные вещи позади. Мой отец был таким же, – объясняет Эбигейл, скривив рот, – но я предпочитаю все то, что имеет наибольший эффект».

Они болтают о зиме на берегах Великих озер, о странных бороздах на тропе ледникового периода в Висконсине, которые Уилл видел однажды в старшей школе и у которых Эбигейл побывала на экскурсии в 6-м классе, и о том, каково это – освежёвывать животное при низких температурах.

«Здесь это намного легче: влажность и всё такое», – говорит она, будто бы мысленно отстраняясь – предположительно, снова зарываясь глубоко в грудь какого-нибудь бедного животного, решив облегчить его страдания. Уилл чувствует холодок, которым веют ее воспоминания – независимо от того, как близко к костру они сидят, – и изо всех сил старается говорить, преодолевая потный дискомфорт от внутренней дилеммы: тепло ли ему или холодно от эфемерного касания с внутренностями жертвы другого человека.

Он поворачивается спиной к огню, чтобы его отблеск не попадал в глаза, и представляет, как пламя лижет дорожку по его спине к зимним полям – обжигая, пока пробирается между зеленой травой Алабамы, паркетным полом из прессованного картона и вечно уродливым коричневым ковром.

---

Миша находит Уилла позже вечером, когда синева ночи становится настолько глубокой, насколько это возможно, а мир поворачивается к солнечному оку изнанкой. Празднующие никогда не заканчивают рано, но даже самым восторженным энтузиастам в нос попадает сажа от костра, и они собираются спать, чтобы быть готовыми провести тяжёлое утро за выслеживанием добычи.

Она протискивается между Уиллом и Мэттью на обратном пути в их общую комнату – Брайан идёт босиком чуть впереди них после того, как выскользнул из одной из спален в коридоре. Возможно, проверял другого гостя или девочек, окна которых выходят на восточную сторону поместья, а не на рощу. У Миши одно из тех удивительно пустых выражений лица, которое она разделяет с Ганнибалом и которое наводит на более глубокие мысли, таящиеся у неё в сознании.

(Искусная танцовщица, наконец-то подобравшая верный образ, думаешь ты. Близко знакомая с тем, как надо правильно сгибать колени и ступни на длинной перекладине станка, и всегда находящая место для своих мыслей во время выступления. Ты задаешься вопросом, одинаково ли это для них обоих: нотные листы в голове, то, как она разминает длинные заостренные пальцы, Ганнибал, выстукивающий темп на руле машины, ритм ударов лопаты по грязи - хруст, хруст, хруст.)

Тем не менее она улыбается, когда видит его: в руках у Миши две глиняные кружки – предположительно, одна для него, а другая для нее – по их общей привычке на эту неделю.

«Пора пропустить по стаканчику на ночь?» – спрашивает Уилл, не особо уставший из-за отсутствия алкоголя в крови, но и не настолько бодрый, чтобы не оценить помощь, – учитывая, что ему завтра вставать пораньше и притворяться весь день нормально функционирующими взрослым, которого можно подпускать к огнестрельному оружию. (Заткнись, заткнись, никто не хочет это слышать.) Тепло кружки возвращает чувства в его руки, онемевшие от долгого безделья. Ему хочется вытереть лицо, смахнуть с него холодный пот, но это можно сделать только определённое количество раз, прежде чем станет очевидно, что ему совсем нехорошо.

«Не могу же я допустить того, чтобы ты шел в лес, чувствуя себя не в своей тарелке. Это мы оставим на послезавтра, – говорит она, подмигивая и протягивая кружку, – сегодня нечто другое – от твоей головной боли».

Уилл не спрашивает, откуда она об этом знает. Он уверен, что Ганнибал рассказал ей – скорее всего, в то время, пока Уилл спал. Они вообще будто бы мало чего не рассказывают друг другу. Уилл с благодарностью принимает напиток, а Миша тем временем мягко отводит падающие на его лоб волосы. У неё холодные пальцы, и Уилл делает все возможное, чтобы не уткнуться в них в порыве благодарности за ледяное спокойствие, скользящее по его лбу.

«Ганнибал разбудит тебя до восхода солнца – лучше поспи несколько часов», – тихо говорит она и поворачивается на цыпочках, чтобы проскользнуть обратно по коридору, отдернув руку, как будто ее там никогда и не было. Ни одна доска не скрипит под ее весом – она точно знает, куда ступать.

(Представление окончено: поклон, уход со сцены.)

Когда дверь спальни закрывается, Мэттью, сидящий на краю кровати, вперяет взгляд в Уилла, который маленькими глотками допивает чай. Сегодня вкус действительно немного другой: землянистая валериана, корень солодки и какой-то ещё перечно-горьковатый оттенок, который сладко тянется за всем этим. Не совсем приторный, но и не медово-нейтральный. Уилла это не особо волнует, пока он работает.

Что его больше волнует, так это Мэттью, который не перестает смотреть на него.

«Ты, кажется, сдружился с ними», – говорит спустя несколько минут Мэттью, облокотившись на локти. Он улыбается тонкой, совсем не приятной улыбкой. «Вечерние посиделки. Долгие прогулки по лесу. Кажется, ты им нравишься. Они прилагают много усилий, чтобы убедиться в твоем удобстве здесь».

«Миша и Ганнибал – хорошие хозяева», – осторожно отвечает Уилл.

«Очень мило с их стороны дать Алане и Беверли отдохнуть от всего этого. Они почти не видели тебя с тех пор, как мы приехали сюда. Начинаю думать, что ты следуешь установленному образцу».

Уилл пожимает плечами и отпивает еще чаю. Он предполагал, что это грядет – возмездие за холодный прием Ганнибала у двери. Неоднократные отговорки самого Уилла.

«Чтошшш», – отзывается он с шипением, слизывая с губы горькую влагу и снимая очки, чтобы положить их на прикроватный столик. Его телефон вспыхивает: 00:14. «Всегда приятно заводить новых друзей, не так ли? Кажется, я ещё не исчерпал их гостеприимство, в отличие от дома».

Это то, чего он каждый раз боится. Что ему потакают, словно ребенку. Он предпочел бы, чтобы с ним никто больше никогда не разговаривал, чем чтобы кто-то из жалости оставался в его компании. Он лучше себе голову отстрелит – как, впрочем, и предполагают его друзья. Именно поэтому ему физически больно – находиться в компании Аланы, или Беверли, или Джимми – у которого, по крайней мере, хватает такта понять, что Уилла нужно оставить в покое, если он просит об этом.

Мэттью улыбается половиной лица – другую невозможно прочитать. «До меня уже дошло, – говорит он, – что нормальные люди тебя не понимают. Меня они тоже совсем не понимают».

(Да ты, блять, что, думаешь ты. Они, может, и поняли бы, если бы Мэттью не искал с большой старательностью их шрамы и медленно не сковыривал их. Имей порядочность сдирать их одним махом, как это делаешь ты – убеждаясь, что это очень болит, но быстро заканчивается.)

«Хочешь медальку за это? – язвительно спрашивает Уилл, – ну и, естественно, за конспирологический форум – своего рода бонус для премиум-пользователей?»

Это производит примерно такой эффект, как он и ожидал: полуулыбка спадает с лица собеседника, приземляясь в той же неизведанной стране, в которой обитает остальное выражение его лица – он в фрустрации напрягает мышцы.

«Нет», – лаконично отвечает он, взвешивая свои следующие слова. Это новая территория для него: вступать в настоящий конфликт вместо того, чтобы только подразумевать его – рискованное дело для таких, как Мэттью – тех, кто ненавидит взглядом. «Но ты мог бы перестать тратить свое время на попытки изменить это, общаясь с людьми, которые не видят дальше собственного носа и не ценят ход твоих мыслей. Чаи и долгие прогулки тебя не исправят. Религия – тем более. Ты не такой человек».

Уилл снова чувствует скрип осадка у себя на зубах. Он также чувствует боль в щеке, которую прикусывает снова и снова, пытаясь придержать язык. Что за гора идиотизма. (Что за гора вещей, которых ты боишься: ты держишь их запертыми в шкафу, но иногда люди, которые думают, что знают тебя лучше, чем ты сам, вытаскивают всё это, разбрасывая по кругу.)

«Ты действительно хочешь зайти так далеко?» – спрашивает он.

Мэттью пожимает плечами, словно уже высказал свою точку зрения.

Уилл сначала недоверчиво фыркает, но вскоре, словно фитиль, смиряется перед силой внутреннего пламени. «Знаешь что, давай прикинем наши факты. Я мудак и размазня, но могло бы быть и хуже. Я мог бы быть тобой и думать, что это не так, или что этого никто не видит», – быстро отвечает Уилл, продолжая давить – зная, что пожалеет об этом. «Ты не то чтобы человек. Ты просто притворяешься им, тыча пальцем в тупых животных, будто сам не один из них. Ты пришёл сюда специально – чтобы найти повод подтвердить свое превосходство, хотя, я думаю, ты просто надеялся найти здесь то, за чем можно понаблюдать».

Мэттью смеется, и, хотя это больше похоже на шипение, он смеется от души. «Хочешь сказать, меня возбуждает наблюдать за тем, как люди пытаются скрыть свою порочность? Что я вуайерист и что я опасен?»

«Ты не так опасен, как тебе кажется, – фыркает Уилл, – ты так же уязвим, как и все мы. Ты просто пока не знаешь, что тебя пугает больше всего».