and close your eyes with holy dread (2/2)

«Как скажешь, Уилл», – говорит Мэттью, откидывая руки по бокам, чтобы упасть на матрас и с улыбкой уставиться в потолок. Самодовольный. Тот самый ученик на каждом занятии по дебатам, который думает, что взял над тобой верх. «Это ты ведь у нас вечная жертва, скитающаяся между людьми в надежде, что кто-то разберется с твоими бо-бо – не я».

Тишина, которая следует за этим, не несёт в себе неловкости – лишь жар и треск электричества, как будто духовку оставили включенной слишком надолго. Мэттью совершенно спокоен: удар был нанесен точным движением, но во что-то мягкое. Уилл допивает чай, особо не ощущая вкуса – только чувствуя острую боль в глазах, будто бы пытающихся выскользнуть из глазниц, если бы не его сердитый прищур, сосредоточенный на деревянном сучке в доске пола.

(Он не врет. Ты просто никогда не слышал, чтобы кто-то озвучивал это вот так прямо. «Кто бы говорил!» – кричишь ты про себя и прячешься в глубине объятий своего отца, который уносит тебя из гостиной бабушки и дедушки, где полиция снимает показания, в свою собственную гостиную, где та же полиция ждет по другую сторону двери.)

На данный момент делать особо нечего, кроме как заползти под одеяло. Уилл демонстративно отказывается быть тем, кто оставляет за собой последнее слово – это было бы менее привлекательно, чем даже яростное отрицание, а Уилл, как сказал Ганнибал на берегу озера, является безупречным эталоном правды. Мэттью может ошибаться, но он может быть и прав, и Уилл не желает выдвигать собственную гипотезу по этому поводу. Возьми и сопоставь – в следующий раз тебе повезет, Грэм.

Ему ненавистен сам факт того, что, лёжа, он должен смотреть в сторону Мэттью: в синюю темноту погасшей лампы и невидимого солнца над деревьями, – однако природа берет верх над логикой и усыпляет Мэттью. Как он может так легко засыпать после всего этого? Разве ему не так же больно, как Уиллу, когда кто-то называет его зверем?

Уилл наблюдает и думает, замыкаясь в себе.

(Не все ли так о тебе думают?)

Чай, к счастью, делает свое дело. Он спит, несмотря на то что низ его живота болезненно сводит.

---

Это место не реально. Уилл знает, что это место не реально, потому что у берёз – там, где должны зиять темные сучки – есть глаза, и потому что он чувствует себя намного меньше, чем должен быть, и потому что в его ногах хранится странная медлительность бега, присущая только спящему. Несмотря на эти тревожные детали, вокруг него – яркая белизна: просветы между стволами берёз напоминают высокие арки готического собора с потолком из ярко-зеленых листьев. В них слышен шелест перьев – полосатых и серых – в тон деревьям, будто бы покрытым сотнями березовых глаз.

Ку-ку, ку-ку, ку-ку.

Металлический прицел винтовки слепит ему глаза, тем не менее он улыбается. Уилл хотел снова увидеть её – кукушку, которую он не смог найти на дубе.

Здесь негде прятаться темноте плохой ночи или вздымающейся черной шкуре его постоянного спутника. Стволы деревьев плотно прижаты друг к другу – взгляду являются лишь маленькие полоски леса толщиной в пару дюймов. Он видит не столько тело оленя, сколько штрих-код того места, где он должен быть: морду, ноги и рога, запечатленные в виде небольших пиксельных картинок.

Уилл опирается плечом о ствол березы, прямо под парой уставших сине-зеленых глаз, вживленных в дерево. Он боится, что пропустит момент для своего выстрела под их пристальным взглядом, и подумывает попросить не смотреть.

(«Открой оба глаза», – говорит Бо, поправляя твой прицел. На мгновение он прижимает к дулу свою обветренную руку с серебряным кольцом на указательном пальце – оно больше не налезает на безыменный палец из-за мозолей и отеков. «Если промахнешься, сможешь быстро прицелиться и выстрелить второй раз».)

Буро-коричневый глаз смотрит на него вместе с сотней черных и белых – сверкающих на стволах деревьев. Уилл прицеливается.

Ку-ку, ку-ку.

Уилл нажимает на курок и ахает, потому что боль мгновенно обжигает его, будто он выстрелил в себя, а не в оленя. Возможно, это то же самое – существенная проблема, блуждающая по миру и скрывающая жизненно важные факты от чужого взгляда. Хотя, нет, ответ гораздо проще. Отдача от выстрела так сильно давит прикладом на его худенькое мальчишеское плечико, что он уверен: со стороны это выглядит так, будто его кости обхватывают деревяшку приклада, удерживая вместо руки. Спасибо, хочет он сказать им – таким жемчужным и чистым с аккуратными кровавыми подтеками, я не смог бы удержать его без вас, однако его рот плотно закрыт, а грудь горит золотым светом.

---

Уилл просыпается от того, что над ним стоят две длинные фигуры, а также от боли в горле, приносящей невыносимую жажду и желание вздохнуть. Туман сна тяжело опускается и прилипает к его ребрам. Он не может вспомнить, когда в последний раз ему так не хватало воздуха. Он кашляет, но за окном все еще слышится раннее: ку-ку, ку-ку, ку-ку, ку-ку.

Мозгу Уилла требуется несколько секунд, чтобы придать представшему перед ним видению хоть какое-то логическое объяснение. В странном утреннем полусвете он спутывает фигуры у кровати с тенью своего оленя. Стена мышц и шерсти возвышается над ним: шея изогнута, а голова отвернута, но, к счастью, цела и невредима. Рад тебя видеть, он моргает и выдыхает, я боялся, что ты тоже был там, что я застрелил тебя.

Когда дымка сна отступает, опускаясь на его подушку, Уилл видит, что перед ним стоит нечто иное: Ганнибал, одетый в охотничью куртку и высокие, туго зашнурованные, блестящие ботинки, и Мэттью, свернувшийся калачиком в той же позе, что и несколько часов назад, однако на этот раз дрожащий от напряжения и сверкающий в полумраке темными бегающими глазами. Его руки сжимаются на покрывале. Они смотрят друг на друга, но ничего не говорят.

«Пора идти?» – нерешительно спрашивает Уилл, продолжая покашливать.

Ганнибал – такой же неподвижный, как Миша, – не поворачивается к нему полностью, но бросает быстрый взгляд.

«Да, – тихо говорит он, – пора идти. Я принес тебе все необходимое, Уилл. Что касается мистера Брауна, – добавляет он, – он уезжает сегодня утром».

«Что?» – одновременно восклицают Уилл и Мэттью. Уилл все еще почти ничего не видит, однако Мэттью кажется удивленным – захваченным врасплох.

Ганнибал не сводит с него взгляда. «Мистер Браун будет волен рассказать тебе причину этого уже в Штатах – если ты захочешь услышать. Как бы то ни было, Миша позаботится о том, чтобы он нашел дорогу назад, пока мы продолжим наш день, как и планировали».

Уилл замолкает – кажется, на несколько минут – переводя взгляд с одного мужчины на другого, однако в конце концов кивает. Он включает лампу на прикроватном столике – на его телефоне высвечивается 4:07 утра. Семь минут как Ганнибал должен был разбудить его.

Горло сжимается от боли с каждым ударом сердца и волной дрожи в руках, которая, он надеется, пройдет к тому моменту, как они соберутся; холод проникает между его позвонками и суставами. Он с благодарностью принимает походную куртку, чтобы спрятаться в ней. Только один день, напоминает он себе. Всё закончится до обеда – вряд ли с него можно что-то взять в обмен за пребывание в доме и еду, не говоря уже о психологических консультациях. Не говоря уже о напоминании – каково это, когда о тебе заботятся. Ему до боли любопытно, что произошло за те семь минут, которые он проспал, однако настроение в немой комнате бесспорно мрачное.

Мэттью, наблюдающий за тем, как Уилл надевает одолженную одежду и ботинки, выжидает несколько мгновений, прежде чем обиженно встать и тоже начать одеваться. Он посмеивается, переводя взгляд с Уилла на Ганнибала, который тем временем выходит в коридор – соблюдая их личное пространство, но не оставляя без присмотра. Что бы ни произошло между ними до его пробуждения, Уилл пока не узнает.

«Удачи, Уилл», – говорит Мэттью, все еще посмеиваясь, будто не может до конца поверить в происходящее, а Уилл встает, собираясь уходить. «Тебе это понадобится».

Уилл смотрит на него всего мгновение, потирая шею, затем отворачивается.

У него хватает времени на то, чтобы сходить в ванную и вытереть лицо мягким полотенцем, прежде чем Ганнибал выводит его в коридор; на широком плече доктора поблескивают ремнями две охотничьи винтовки. Он держит их так, словно презирает – как пустой инструмент, а не любимый карандаш художника или любимый нож шеф-повара. Хотя нож у него тоже есть: он висит на поясе в аккуратных черных ножнах – ничем не примечательных, если не считать их видимой новизны. Рукоять самого ножа, обтянутая дубленой кожей, сильно износилась и будто бы почернела от постоянного соприкосновения с кожей рук.

Значит, не всё такое новое.

---

В детстве дальние поездки часто начинались ранним утром. Папа закидывал багаж на заднее сиденье старого «Форда Бронко» с плохими амортизаторами, выпивал жидкое утреннее варево из кухонной кофеварки и усаживал Уилла на переднее сиденье с видом добродушного смирения, которое, должно быть, испытывают все отцы перед лицом того, насколько трудно оказывается будить сыновей-подростков по утрам. Его волнение перед поездкой не пробуждает Уилла – это совсем не то, как он хотел бы провести свои летние каникулы, или выходные, или несколько зимних дней перед возвращением в класс, но ему всё равно придется – так или иначе.

Такое же ощущение возникает и с тридцатью людьми, слоняющимися по заднему двору дома и потягивающими зернистый, но крепкий кофе из оловянных чашек – недостаточно проснувшимися, чтобы делать нечто большее, чем просто стоять, перекинув ружья через плечо. Уилл удивлен, увидев рядом с Фрэнсисом и Чио Тобиаса, бросающего подозрительные взгляды на охотников. Уилл вспоминает, что он действительно выказывал желание увидеть это: трудно схоластически[4] изучать то, что происходит где-то глубоко в лесу.

Эбигейл тоже ходит туда-сюда, ожидая указаний и наблюдая за Тобиасом, – он теперь напряжённо смотрит то на Уилла, то на Ганнибала. (Рассказала ли она своему хозяину-отцу-проповеднику о человеке, который разбалтывает их секреты? Или они вместе посмеялись над тем, что он вообще нашел какие-то секреты, которые можно было бы раскрыть?) Брайана нигде нет. Беверли не такая уж большая охотница, даже если она отличный стрелок. Мэттью, очевидно, лишён хозяйского радушия и вообще собирается домой, так что у него нет возможности поучаствовать.

Уилл кашляет, поднимая руку к горлу.

Ганнибал поворачивается к нему и осторожно ощупывает основание шеи. Это причиняет такую же боль, как и та, что он почувствовал во время пробуждения – Уилл почти отстраняется, сбитый с толку, однако все это быстро начинает обретать смысл, когда, помимо причин, он удосуживается взглянуть на улики.

Он поднимает руки, чтобы прижать их к подъязычной мышце, грудино-подъязычной кости, грудинощитовидной железе, щитовидному хрящу – целому продуктовому списку нежных тканей, соединяющих его тяжелую голову с телом-

(Из твоего учебника: Национальный институт здравоохранения США определяет странгуляционные травмы как гетерогенный набор травматической патологии, возникающий в результате механического воздействия извне на шею и окружающие ткани. Как разновидность асфиксии, эти травмы могут привести к снижению поступления кислорода в мозг по причине сдавливания шейки кровеносных сосудов или закупорки трахеи. Смерть наступает быстро без устранения сдавливания-)

–и оборачивается на дом – на еще темное в предрассветные часы окно, которое должно принадлежать их комнате. Уилл полагает, в этом есть смысл. Все фрагменты его сознания (шеи) и то, как он, задыхаясь, проснулся всего несколько дней назад, указывают на правдивость его выводов.

«Ты спишь довольно крепко, когда тебе это удается», – говорит Ганнибал без каких-либо объяснений. Ему они особо и не нужны. «Тебе следует быть более осторожным к тому, с кем ты спишь, – в любом случае, мне очень жаль, что это вообще произошло. У тебя были подозрения?»

Ему требуется мгновение, чтобы обдумать это: как много он может сказать, не показавшись самонадеянным, и может ли он признаться в своём приступе гнева вечером, в том, что он – магнит для неприятностей. Непостижимый. Обреченный быть неправильно понятым, в то время как он так хорошо понимает всех остальных. Уилл хотел бы сказать, что это шок – снова оказаться правым, но это не так.

«Спасибо, – говорит Уилл, снова потирая шею и сглатывая напряжение в горле, – нет, я не подозревал. Во всяком случае, не со мной. Может, с кем-то другим, когда-то в будущем».

(Мэттью лишён хозяйского радушия, потому что он причинил тебе боль. Запомни это. Не забывай. Это то, рядом с чем ты спал. Вот что происходит, когда ты останавливаешься на возможно-возможно-возможно, хотя точно знаешь, с чем имеешь дело.)

«Не благодари меня, – отвечает Ганнибал, – покажи мне лучше свое острое зрение».

---

Они ходят группами по трое с маленькими ярко-красными лентами на руках вместо кислотно-оранжевых, к блеску которых на уродливых жилетах и шляпах Уилл привык в детстве. «Десять групп – это слишком много, чтобы я не боялся отправлять всех без знаков отличия», – объясняет Ганнибал, завязывая Уиллу что-то вроде жгута на бицепсе. Он чувствует, как под тканью пульсирует кровь, и разминает пальцы левой руки в ответ на каждый удар сердца. «Не хотелось бы случайно застрелить кого-то , думая, что нашел хороший ужин. Слишком много людей здесь милы моему сердцу, чтобы рисковать реанимацией моих хирургических навыков».

Уиллу также дают еще одну чашку чая, который, как ему обещают, не окажет на этот раз наркотического воздействия. Сначала он отказывается, но Миша – бодрая и деятельная в столь ранний час – очень настойчива.

«Только от отёка», – говорит она с серьезным выражением лица; Миша переходит от группы к группе, давая благословение. Они с Ганнибалом следят за тем, как Уилл выпивает настой большими глотками, желая быстрее покончить с этим. У него снова возникает ощущение, что уровень его содействия оценивается. На этот раз напиток отдаёт чем-то землистым – Уиллу действительно следовало бы спросить, что в нём, но пристальное внимание Миши заставляет Уилла чувствовать себя неловко – на грани побега. Напиток оседает внизу живота, горячий и пульсирующий. Эбигейл тоже наблюдает за происходящим с противоположной стороны каменной террасы – её лицо так побелело, что напоминает лицо висельника.

«Ну вот, – довольно говорит Миша, принимая пустую кружку, – охотиться лучше с чистым горлом и холодной головой. Так ты будешь лучше видеть и слышать». С розовеющим солнцем на горизонте она выглядит дикой розой: её румяная кожа, белое платье и растрепанные волосы обращены навстречу утру.

---

Ганнибал что-то говорит толпе. Уилл думает, что это, наверное, что-то важное.

Тем не менее он смотрит на свои руки. Они все еще хранят тепло от кружки, или от крови, которая, вероятно, приливает к его шее – ну, или ему так кажется. Он не совсем уверен, ведь по спине у него пробегает холодок, который совсем не характерен для температуры его тела. Его уши, однако, все еще работают, а голос Ганнибала резонирует в них. Уилл вынужден слушать.

Ганнибал, гордо стоящий на краю участка перед компанией из тридцати мужчин и женщин, кажется, ничего этого не замечает, несмотря на то что Уилл практически сидит у него за пазухой – весь укутанный в полы одолженного пальто (снова благотворительный случай, снова бедный ребенок) и не решается отойти от него. Ганнибал кажется ещё выше в своей походной куртке, ботинках и перчатках – скрывающих ловкость его хищных лап; его оружие – дитя и природы, и человека.

«Мы начинаем весну и лето с добычи пропитания для семьи, дома, – говорит он, громко и спокойно, – погребение вещей в земле, сжигание их как топлива для яркости пламени... в ответ на это мы, в свою очередь, получаем рождение. Рождение полей, рождение деревьев и всех других существ, которые по ним ползают. И только нам решать – быть ли им нашей наградой или нашей ответственностью. Сегодня, – говорит он, указывая на тёмные просветы между стволами деревьев, – мы выбираем награду».

«Gera medžioklės, – говорит он с улыбкой, – хорошей охоты».

Ганнибал с легкостью поворачивается, а с ним и Эбигейл с Уиллом – пойманные полем его гравитации; все остальные расходятся по своим путям. Ни выпивки – кроме теплых кружек, ожидающих компанию, – ни лишних слов. Их маленькие красные повязки исчезают под покровом листьев.

Они отправляются на Север – в то самое место, где Ганнибал водил Уилла по бревнам и полузатопленным тропинкам, чтобы избежать белых колокольчиков и компании других людей у озера. («Это был обычай прибалтийских племен: погружать камни и бревна в болота, чтобы делать тропинки», – объясняет Ганнибал, отмахиваясь – так, будто ты должен это знать. Может, ты и должен. «Если ты не знал в те времена, где они находятся, то ты точно не знал, куда можно идти. Эти трясины не так уж глубоки, но мне нравится образ крепостной блокады», – добавляет он с ухмылкой; его ботинки, погружаются по щиколотку в болотистую почву, наступая на балку соснового дерева. Вы с Эбигейл отслеживаете его шаги, как крадущейся персонажи в мультфильмах – высоко поднимая ноги, широко и неуверенно шагая.) Группы по три отделяются от них по очереди – тихо и незаметно. Если и существуют какие-то правила относительно этого, они точно обсуждаются в других кругах – то есть не тех, с которыми знаком Уилл.

Тобиас ходит с Чио и строго выглядящем Фрэнсисом – мужчиной, который привез Тобиаса, Фредди и Брайана в поместье. Он почти не говорит, за исключением небольших замечаний между ним и Ганнибалом, которые Уилл не улавливает из-за общего замешательства по поводу того, на какой путь они сворачивают, и периодических направляющих жестов Эбигейл. Чио особо не проявляет внимания к своим спутникам, но Уилл понимает логику того, чтобы пустить в тандем одного чужака и одного знакомого. Тобиасу, очевидно, неуютно со своим ружьём – хотя, возможно, менее неуютно с перочинным ножом, который он держит в переднем кармане брюк.

Мимо проплывают лилии, и папоротники, и развилки, развилки, развилки – развилки болотистых дорожек и звериных троп. Уилл не следит за временем, и никто особо не прикладывает усилий, чтобы делать то же самое. Чио бросает на них едва заметный взгляд и исчезает на Западе.

Вскоре остаются только они – остальные охотничьи группки, которые шли в том же направлении, исчезают в тихих зарослях сосны и черной ольхи, опадающей липкими серёжками на темный лесной пол. Эбигейл – очень тихая спутница: она следит за своими шагами и с легкостью избегает густой грязи на тропах. Эбигейл держится в нескольких шагах позади Ганнибала, словно боится потревожить потоки его воздуха. Кажется, будто они идут уже несколько часов, но Уилл подозревает, что это скорее из-за его бокового зрения, которым он чувствует, как роща расширяется вокруг – будто он скользит вдоль нее, прислушиваясь к шелесту листьев вдали на поляне.

У него снова болит голова, но в глазах и горле чисто и свободно, как и обещала Миша, и ничто из утренней суматохи не мешает ему переставлять одну ногу за другой, вглядываясь в просветы между стволами деревьев. Он чувствует себя на плаву. Он ощущает ветви над головой так, как ощущаются люди в толпе – задевающие границы его пространства, – однако Уилл не видит глаз в сучках и узелках коры, которые он видел ночью – во всяком случае, пока.

(Каждое живое существо отводит глаза от твоего безответственного наместничества на земле. На этот раз ты будешь готов.)

Кто-то время от времени перенаправляет его на верный путь. Кто-то время от времени проводит рукой по его талии, подтянутой и опоясанной низом полевой куртки. «Сюда, – раздается тихий шепот, – наша добыча должна быть здесь».

Эбигейл не спорит с этим – просто продолжает идти; её пальцы белеют на прикладе винтовки. Боязнь сцены. Уилл хочет сказать ей, что все в порядке, но его язык прилипает к нёбу, а пальцы, сжатые в кулаки, так же белеют, – он чувствует скольжение влажной ткани, зубов, слюны – всего этого, но будто бы не присутствует по-настоящему.

Уилл моргает, теребя красный край своей повязки, и размышляет; что, блять, было в чае на этот раз?

Они проходят очередную тихую, полуосвещенную поляну, когда Ганнибал, подняв руку и прислушиваясь, призывает им остановиться. Он закрывает глаза и глубоко вдыхает.

Уилл тоже закрывает глаза – его укачивает на суше. Земля время от времени вздымается небольшими холмами, образованными текущей водой и побегами деревьев, которые начинают подниматься везде, где их может достать солнце. Небольшой кусочек розового неба, видный им отсюда, кажется ещё более светлыми. Хорошее место для охоты на дикого кабана – здесь много мест для ночлега. Если они охотятся вполовину так часто, как думает Уилл и подтверждает их уклонение от получения охотничьих лицензий, Ганнибал и его люди должны знать здесь каждую нору и прогалину.

«С Ганнибалом и собаки не нужны, – говорит Эбигейл задыхающимся шепотом, – он сказал мне однажды, где побывала норка, по одному только запаху».

«Должно быть, тяжело учить студентов в теплые дни», – отвечает Уилл, желая рассмеяться, но зная, что не стоит. Ганнибал – ищейка. Ганнибал – существо ночи. («Твое страдание невыносимо прекрасно», – говорит Миша, будто это нормально, ожидаемо и поощряемо.) Ему сейчас очень трудно разобраться в своих мыслях из-за плавного покачивания земли под ногами, теплых рук и холодной шеи.

«Чрезвычайно», – отзывается Ганнибал, опуская руку и снимая ружья с плеча, чтобы передать одно Уиллу и проверить приклад своего. Уилл принимает его и чувствует, выдыхая вместе с ветерком, как веселье снова растворяется в тревоге. «Здесь наши маршруты расходятся – если мы не хотим преследовать добычу до конца дня. Уилл, ты направляйся дальше на Север, вон по той тропинке. Я пойду на Запад, к озерам, а Эбигейл на Восток, к дороге. Держитесь севернее поворота – кто-то может ехать на машине в город».

Эбигейл кивает, прогоняя нерешительность и бледность. Она идет легко и уверенно – вот в один момент маленькая девочка с развевающейся за спиной косой пересекает поляну, а в другой уже исчезает за кустом смородины.

«Что ты хочешь, чтобы я сделал, если увижу кабана?» – спрашивает Уилл, переминаясь с ноги на ногу. Когда он смотрит вниз, земля, как лужа, растекается рябью от носков его ботинок. Он мотает головой, и все снова становится нормальным, но в висках начинает пульсировать кровь.

Ганнибал загадочно улыбается. «Желательно, стрелять. Поворачивай на запад, если тебе нужна помощь, – добавляет он, – нет смысла позволять ему выбежать за пределы рощи. Я и Эбигейл найдем тебя, если услышим выстрел».

И как будто это так легко, и это не лес, в котором Уилл ни разу не проводил достаточно времени, Ганнибал разворачивается, пересекает хлюпающий мокрый мох и кустарник, и исчезает в более темной части леса – Уилл теперь не совсем уверен чувствует ли он свои руки, даже если глазами он ощущает каждый луч света, словно Ганнибал приставил к его зрачкам свой заточенный нож. Уилл остался совсем один – пожалуй, даже более один, чем когда-либо с того момента, как он приехал сюда, – и ничто, кроме давно загнувшихся к верху ветвей, не составляет ему компании.

Он берет курс на Север, и покой, который он чувствовал в компании других, исчезает вместе с их красными повязками.

---

Предполагалось, что это будет групповое задание. Так он успокаивал накануне вечером одну монотонную мысль в своей голове: ему дадут огнестрельное оружие, – эта мысль теперь становится все громче – хрипит, как двигатель самолета, летящего над Атлантикой.

Её не так сложно понять, что бы не думали Алана, или штатный психолог Университета Джорджа Вашингтона, или даже кто-то вроде Ганнибала и Миши – Уилл просто не хочет снова сталкиваться с необходимостью выбора: умрет ли кто-то медленно или быстро, – но он этого не озвучивает, и теперь он здесь.

Где бы это «здесь» ни было, думает он, перешагивая через очередное срубленное бревно в ложбинке между двумя холмами.

Уилл практичен. Он пытается мыслить в рамках того, что знает, обходя незрелую чернику и вереск на скудных прогалинах. Он раньше не охотился на такого рода дичь, но криминальное профилирование не подразумевает необходимость насилия во всех возможных проявлениях, чтобы понять его – так что он может строить свои догадки и по этому поводу. Кабанов не столько видно, сколько слышно или можно учуять. По мнению Эбигейл, Ганнибал должен возглавить это дело. Они живут в бороздах и едят все, что им попадется. Они придерживаются кустарников. Они ходят группами. Они быстро бегают, громко визжат, и, чтобы убить их, хватает нескольких выстрелов.

В конце концов, свиньи – самые близкие к человеку животные.

То умиротворение, которое ему дарил настой этим утром, исчезает при этой мысли – теперь он неизменно скользит так, как это делают во время погони во сне: ноги запинаются, легкие напрягаются, но скорость ходьбе не прибавляется – она остаётся на уровне неспешной походки. Уилл настаивает на том, что с ним все в порядке. Он проверяет свои карманы на наличие патронов и заряжает один из них затвором. Он вдыхает воздух носом и с шипением выдыхает сквозь зубы.

Несмотря на влажность и восходящее солнце, пальцы Уилла – всё ещё согретые напитком и плотно сжатые – лежат на затворе под углом вниз, но не дотрагиваются до спускового крючка.

(«Ты должен мыслить яснее, чем то, на что ты охотишься», – говорит Бо, поправляя твою стойку – двигая позвоночник и плечи так, словно ты кирпич или молоток. Не с любовью, но с целью. Ты предпочитаешь руки, которые направляют тебя в эти новые летние деньки. Ты чувствуешь вину за то, что думаешь об этом.)

Когда он достигает мутной заводи между холмами, на её стеклянной поверхности танцуют мухи и комары. Здесь тоже растет много смородины и серой ивы, скрывающих вид на западный лес. Впрочем, это нормально – ему не нужно смотреть дальше, чтобы уловить шелест в ветвях – слишком громкий для птицы или чего-то мелкого.

Уилл поднимает ружье, его сердце подскакивает к горлу. То, что оно теперь там, причиняет невыносимую боль. Или, что ружьё там. Или и то, и то. Оба пульсируют у него на шее.

(«Целься в центр, немного выше. Порази что-нибудь жизненно важное. Ты ведь не хочешь бежать за ним. Ты хочешь ранить достаточно сильно, чтобы оставить кровь, по которой можно было бы брать след», – говорит Бо.)

Вот и тень, совсем у земли. Оно перестает шелестеть ветвями. Оно ждет Уилла, ну, или того, что оно услышало. Уилл не чувствует его запах, но ощущает его едкое подозрение, еще не перешедшее в страх. Палец на спусковом крючке отодвигает предохранитель – затвор уже заряжен. Солнце на деревьях походит на мишурные верхушки искусственной ели. Свет – на гирлянду лампочек, слишком больших для того места, куда они были подвешены.

Уилл на мгновение колеблется – а кабан ли это?

Не закрывая глаз, он отводит пальцы от предохранителя к спусковому крючку: прицел сфокусирован на верхушке пожелтевшего до прозрачности куста, где притаилась его цель – он ждет шорох, высматривает детенышей или членов стаи, устроившихся на ночлег в ручье, но никого не видит. Всё это не признаки того, что, по его мнению, он должен искать. Ганнибал хочет, чтобы он выстрелил...расстроился бы добрый доктор, если Уилл вместо кабана подстрелит оленя или барсука?

(«А ты как думаешь?» – спрашивает Ганнибал, и вы оба знаете ответ.)

Взялся за дело – заканчивай . Он нажимает на спусковой крючок.

Первый выстрел неудачен – Уилл понимает это в ту секунду, когда чувствует, что его левый глаз закрывается, а пятнистый свет навеса меняет узоры на лесной подстилке и покрытой рябью воде. Он все равно делает выстрел, потому что чувствует – ему это нужно. Ничто не говорит о том, что ему выдастся ещё один шанс, когда так много людей нарушают тишину рощи. Ничто не говорит о том, что другие команды тоже не разделятся, – Уилл хочет сделать хоть одну вещь правильно.

Выстрел звенит у него в ухе, а ружье давит на плечевой сустав – его тело будто сотрясает автомобильная катастрофа. Это не новое чувство – он вырос с ним. Прошлой ночью ему это приснилось. Он представлял это сотни раз с самого декабря. Пуля попадает с глухим, мясистым звуком ножа, вонзенного в поясницу, и высоким болезненным криком. Шелестят листья – кабан бежит на Запад, низко пригнувшись и карабкаясь на четвереньках по камням, а Уилл бросается в погоню, прерывисто дыша.

Вода разбрызгивается вокруг него с каждым тяжелым шагом, Уилл задыхается и поскальзывается на замшелых камнях и траве, следуя по склону холма и тяжелым изорванным следам своей добычи. Сильный запах сосны и гниения, а иногда и липкие брызги крови – всё это переполняет его органы чувств. Само животное очень темное – почти чёрное, как машинное масло: оно тянет за собой вьющиеся листья папоротника и торфяные настилы. Оно не подает никаких признаков – только периодически натыкается на что-то – хотя Уиллу на мгновение кажется, что он видит сияющую белую конечностью и поворот головы.

Человек, приходит ему в голову мысль. Но нет – он не видит красной повязки. Уилл трет воспалённые от яркого света восходящего солнца глаза, убирая волосы с влажного лба. Минутной невнимательности достаточно, чтобы пропустить корень дерева, тянущегося к нему: он падает в комья земли – глубоко и влажно приземляясь ботинком в еще одно мелкое болотце.

Он поворачивает голову, намочив ухо и морщась от неожиданно ледяной воды. Это не теплая дождевая лужа Сандаски. Рядом с ним в ней никто не сидит, и Уилл больше не уверен – не перепутал ли он кабана с другим животным.

Нет, приходит следующая мысль – она с ужасом застревает у него во рту. Это мог быть мой друг. Мой олень.

Этому, однако не суждено сбыться. Одной мысли о его дымящемся дыхании и высоких, высоких рогах достаточно, чтобы вызвать его, как это происходит в каждом сне. Чернота зарослей деревьев превращается в худощавое животное, возвышающееся над Уиллом. Оно склоняет свою благородную голову, выдыхая дымчатую белизну в клубящиеся завитки летнего жара. Это самое близкое расстояние, на котором они были друг от друга с тех пор, как Уилл впервые увидел его на уродливом укомплектованном ковре. Он такой же чернильно-дегтярный, как и тропа.

Уилл не решается схватить оленя за рога, несмотря на то, что их буквально сунули в его пространство – так же, как в его руки было всунуто ружьё, – теперь брошенное на землю и пустое. Но Уилл всё-таки хватается за рога.

Они тоже горячие, как автомобильный двигатель под капотом – менее острые, чем Уилл ожидал: все еще в летнем бархате с побелевшими кончиками – теми, что со временем отпадут. Чистые, не омертвевшие, не кровоточащие от произошедшего насилия. В какой-то момент он просто замирает и рассматривает лицо существа – склеру и темно-бордовое лимбическое кольцо

его глаза. Широкая голова существа кивает – черная и блестящая в тени, под стать смолянистой дорожке крови.

Олень в безопасности, и он со мной, и он знает меня, приходит третья мысль. Уилл не стрелял в него. Он подстрелил что-то другое – и, должно быть, убегающее животное в гуще леса тоже нуждается в том, чтобы с ним правильно обошлись. Он тянется за ружьем и поднимается на колени; во рту у него дымящийся торф с земли – теперь его дыхание такое же туманное, как и у оленя.

(«Сейчас ты именно там, где тебе и суждено было быть».)

Уилл поворачивается, кивая, и бежит дальше.

Все еще слышен яростный треск кустов, к которым он и бежит, – становящийся всё громче по мере того, как он с грохотом продирается сквозь подлесок, сломанные ветки и комья грязи, оставленные убегающим кабаном. Уилл тяжело дышит и трясущимися пальцами перезаряжает патронник – щелчок затвора, загоняющего пулю в нужное положение, звучит совсем как щелчок закрывающейся двери перед сном. Чем ближе он подходит, тем больше слышно шума: отчаянное пыхтение кого-то, пытающегося отдышаться. Возможно, эти звуки создаёт он сам – но Уилл как будто всё создаёт сам: от дерева, за которое он цепляется плечом, до развязывающихся шнурков на мокром ботинке. Его обувь теперь не выглядят такой уж новой – теперь на ней написан узор из капелек, совсем как у Ганнибала, в парке, в роще, на берегу озера.

Дойдя до следующей поляны, Уилл останавливается: кабан, сгорбившись на краю островка молодых деревьев, падает на землю и хватается за кору ближайшей сосны.

Уилл хмурится. Хватается. Хватание предполагает пальцы. Хватание предполагает розовые ногти, впивающиеся в его волосы, или объятия, всегда начинающиеся с его шеи – самого уязвимого места на нем. (Тебе постоянно пытаются причинить боль именно там.) Хватание предполагает голову, склоненную к ванне и ожидание, пока давление в голове не спадет и люди не перестанут на тебя пялится.

Конкретно это хватание здесь, потому что это Мэттью, и у него из ужасно выглядящей раны в боку идёт кровь.

«Прямо сюда», – снова раздается шепот у его уха – туманный шелест дыхания, горячего, с нотками сосны, мяты, кожаных перчаток и тягучего аромата крови. Олень, снова – всегда недалеко от катастрофы, от леса. «Целься прямо сюда».

Уилл снова смотрит на поляну. Это Мэттью, это не Мэттью. Это и кабан, и человек. Ему недостаточно просто вытереть пот с глаз, чтобы убедиться – ему нужны оба глаза открытыми на случай, если придется стрелять два раза подряд. Ему следовало лучше подготовиться в первый раз. Уилл принимает, что с ним все не в порядке – не может такого быть, чтобы это был кто-то кроме кабана, которого он выслеживал. Иначе в этом нет никакого смысла.

(Миша везет Мэттью в город. Ганнибал берет тебя на охоту, и именно он выбирает путь, который приведет тебя к нужной добыче.)

«Прямо сюда» – звучит рефрен, поглаживая кудри на его висках. Боль отступает с каждым движением рогов (пальцев).

Уилл повинуется. Он прицеливается.

Несмотря на больший калибр ружья для более крупной добычи, приклад винтовки узкий – он уютно, как кость, устраивается на сгибе плеча Уилла, блестя от тщательной полировки. Само ружьё прекрасно: на стволе вырезаны серебристые цветы, затвор гордо торчит к верху, как крест – даже тот, что расположен близко к старому дубу. Это такая вещь, которую обычно наследуют. (Ты не наследник. Ты сын бедного южанина.) Он смотрит сначала на ружье, потом на призрачного кабана, шуршащего в листве, и снимает затвор: пуля ложится на место, как человек, устраивающийся на ночь в кровати.

Ружьё срабатывает легко – достаточно громко, чтобы разбудить кого-то в другой комнате.

Как бы то ни было, этого достаточно, чтобы вызвать пронзительный крик у раненого существа. Вот тут Уилл замирает: он выстрелил в животное, теперь он должен закончить работу – не так ли он делал раньше? Ему нужно лишь пройти вперед по высокой траве и неглубоким лужам между деревьями – сюда, на северную оконечность леса, и позаботиться о быстрой смерти существа.

В своих не-новых-но-новых ботинках, в позаимствованной зеленой куртке, с позаимствованной винтовкой – красивой вещицей, а не дешевым «Ремингтоном» для мелкой дичи и стрельбы по консервным банкам, - Уилл дрожит от озноба и наблюдает за тем, как его огромный черный олень выходит вперед, цепляя ствол передними рогами. Металл скрежещет от соприкосновения с костью. Уилл слышит, как каждый бугорок в основании рогов царапает ружье, и чувствует это в своей голове, как будто за каждый толчок ему в череп вбивается гвоздь.

«Мне придется выстрелить ещё раз», – тихо говорит Уилл. «В этом доброта», – пытается объяснить он.

Он напрягает зрение до тех пор, пока ничего не видит – только пустое место в лесу с вывернутой землей в той точке, где он подстрелил своего кабана.

(Ты ждал слишком долго.)

Именно в таком состоянии его находят Ганнибал и Эбигейл – уставившегося в пространство, где нет никакого оленя и больше нет никакого кабана – только сломанные ветки и взбитая грязь, оставленные кем-то обезумевшим и полным страдания, пытающимся убежать от всего и всех. Ружьё лежит забытое на земле, а его руки окровавлены из-за долгого преследования и царапин от падения.

(Ты сказал, что в следующий раз, когда увидишь что-то подобное, обязательно выстрелишь второй раз. 11 дополнительных минут смерти – снова твоя вина. Может, если бы ты целился лучше, или твой пистолет был бы больше, или ты мог бы смотреть прямо перед собой, а не бегал бы по сторонам взрывающимися от боли глазами, словно кто-то в них тычет пальцами, чтобы рассмотреть поближе – прижать, как драгоценные камни... Ты мог бы выстрелить еще раз, ты мог бы –)

«Кажется, я промахнулся», – шепчет Уилл, вытирая пот с лица – его тошнит при мысли о недобитом животном. Этому ведь учат в первую очередь: стреляй только в том случае, если уверен, что сможешь с этим справиться. Ты не должен бросаться в погоню. Уважай животное. Будь хорошим наместником Бога на земле – ты, глупый деревенщина. В животе вскипает чувство вины, из-за которого его единственным желанием сейчас является бежать сквозь папоротники, низко свисающие еловые ветки, заросли ивы и черники, чтобы закончить свою работу. Его рот наполняется желчью.

Ганнибал вытирает кровь у него со рта, протягивает руку, чтобы обхватить Уилла за плечо и шею, и прижимает ближе, обнимая. Он улыбается. Он очень доволен.

«Нет, ты попал», – говорит он.

Кажется, Ганнибал смотрит на часы, проводя кончиком пальца по ключице Уилла, выстукивая стаккато в такт биению его сердца. Он подносит их к щеке, пальцами цепляясь за спутанные локоны на висках. Проверяет пульс и температуру.

Из-за плеча Ганнибала выглядывает Эбигейл: она снова держит под углом ружье – маленькие белые пальчики крепко сжимают предохранитель и ствол. Она тоже улыбается Уиллу, хотя улыбка у нее полна слез и неуверенности. Уилл помнит, что это и ее первая охота. Не удивительно, что всё обернулось катастрофой – Уилл изменился во многом, кроме одного: плохо целиться – их с папочкой семейная черта.

Рука Ганнибала обхватывает ноющую шею Уилла, и Уилл думает о том, как идеально она ложится – прикрывая каждый очаг боли, так что он перестает о них думать.

Заметки:

[1] ”These violent delights have violent ends” - цитата из ”Ромео и Джульетты” У.Шекспира (Почему-то в этом фф они цитируют всех поэтов с именем Уильям.....)

[2] Бругмансия - цветок, который ещё называют «ангельские трубы». Очень ядовит.... Один ”аромат ее прекрасных цветов вызывает сильную головную боль, тошноту, а токсины, содержащиеся в растении, могут вызвать и галлюцинации”.

[3] Да́йна (лит. и латыш. daina) –жанр латышских и литовских народных песен, самая яркая составляющая литовского и латышского фольклора, а также латышской литературы. Рассматриваются как часть народного эпоса латышей и литовцев, их народной музыки и поэзии на протяжении многих веков. Латышские дайны включены в Культурный канон Латвии.

[4] схоластически = академически в данном случае, хотя схоластика, если вам интересно:

1. Средневековая философия, создавшая систему искусственных, чисто формальных логических аргументов для теоретического оправдания догматов церкви.

2. Знания, оторванные от жизни, основывающиеся на отвлечённых рассуждениях, не проверяемых опытом, буквоедство.