weave a circle round him thrice (1/2)

Легко забыть о кошмарах ночи в лучах теплого утреннего солнца, пробивающегося сквозь янтарные соты на окнах. Комната выглядит менее враждебно с разбросанными по ней зайчиками желтого света: длинные белые льняные простыни, теперь объятые этим светом, кажутся более мягкими. Уилл моргает сквозь затуманенные глаза, ощущая спокойствие, присущее скорее влажной прохладе снежного утра, чем духоте самого длинного дня в году.

Остаток ночи, какой бы короткой она ни была, проходит у него без сновидений и кошмаров. Что бы ни было в том чае, оно сделало свое дело – по крайней мере, очень постаралось. Ему легче дышать. Где-то за его глазами, однако, нарастает тянущая боль, и он жалеет, что не может расколоть себе голову как яичную скорлупу, и просто позволить боли вытечь из неё наружу, но… Все не настолько плохо, чтобы он решил никуда не идти. Он не может сослаться на недомогание – это не работа и не учёба: было бы абсолютно пустой тратой времени лететь так далеко и прятаться теперь в безопасности гостевой комнаты. Он делает глубокий вздох, задерживая дыхание, и прислушивается к биению своего сердца – к редким отдаленным звукам открывающихся дверей, к стуку обуви по каменному полу в холле и на кухне внизу.

Однако ни звука со стороны Мэттью – Уилл перекатывается на другую сторону и видит: кровать Мэттью действительно пустует, заправленная при этом подозрительно аккуратно. Он, должно быть, сильно постарался, чтобы не разбудить Уилла – очень необычно с его стороны. Уилл прислушивается ещё пару ударов сердца, повернув голову к стене, – ничего не слышно из комнаты других ребят. Значит, Уилл остался последним.

Он берет с края кровати свой телефон, поставленный для экономии батареи одновременно на беззвучный режим и на режим полета, и видит на черном экране ярко мигающие 10:13.

«Черт», – вздыхает он, откидывая одеяло и пытаясь влезть в новую черную рубашку и синие джинсы. (Дресс-код под названием «пытался» – ты пока не готов ко льну и ярко расшитым туникам.) Уилл понятия не имеет, где вообще все люди, но кухня кажется достаточно хорошим местом для начала – как, в принципе, и любое другое место. Он зашнуровывает крест-накрест свои уличные ботинки и идет по коридору к лестнице, чтобы затем спуститься по ней, – деревянные доски и зеленый ковер громко протестуют под каждым его шагом.

Кухня не пустует, как она не пустовала и прошлой ночью – однако на этот раз в ней нет язвительной Миши.

Вместо неё сидит, склонившись над своей работой, стройная женщина; Уилл заворачивает за угол, и она медленно окидывает его взглядом. Ему на ум приходит образ кошки, дремлющей в тепле очага. Она не улыбается и не вскакивает, чтобы представиться. Вместо этого она крепче сжимает то, что держит в руках, – оценивая обстановку, она переводит взгляд с прихожей на вход в кладовую и в коридор за ней.

«Вы, должно быть, Уилл», – говорит она с мягким акцентом. Уилл с восхищением смотрит, как её пальцы – гораздо более небрежные, чем тон её голоса – перебирают пестрые перышки. (Ей спокойнее с животным в руках, чем с человеком. Ты можешь это понять.)

«Простите, что не могу пожать Вам руку, но...», – она пожимает плечами, отчего маленькие кусочки пуха падают на столешницу. «Я Чио, – объясняет она, снова обращая на него свой тяжелый взгляд, – из группы охотников».

Таинственная Чио – та самая, о которой вскользь упоминала Эбигейл, – кивает ему. Она усердно выщипывает фазану перья, сидя на том же стуле, который накануне вечером занимала Миша, – хотя ее темные волосы и замкнутое лицо ничем не напоминают о сестре Лектера. Медный пушок птицы хорошо сочетается с ее образом: эффектно оттеняет лёгкую черную блузку, перчатки и брюки-стрейч, заправленные в высокие сапоги. Она одета скорее для конной прогулки по территории английского замка, нежели для летнего фестиваля. Именно поэтому Уилл поначалу не решается зайти дальше двери – стесняясь ее серьезного лица и занятого вида.

«Вы думаете слишком громко, – говорит она, не отрываясь от выдирания перьев, – поделитесь какой-нибудь мыслью, и, возможно, я смогу помочь».

Уилл оглядывается по сторонам – да, больше никого. (Возможно, здесь собирают не только грустных мальчиков и девочек – перед тобой сидит еще один потенциальный хищник, предупреждающий свою добычу ярким окрасом, – прямо как Ганнибал. Бабушка, бабушка, а почему у тебя такие большие уши.)

«А, просто пытаюсь догнать всех, ну, или найти Ганнибала», – говорит он немного тише, переминаясь с ноги на ногу. Новая резина подошв ещё скрипит на гладком камне. «Я вообще не хотел пропускать завтрак или какие-нибудь утренние торжества».

Она практически никак не реагирует на это – лишь кивает, – а Уилл продолжает говорить, подыскивая правильные слова. «Неужели один фазан способен прокормить девяносто человек, или у Вас ещё есть дюжина таких, которые нужно ощипать?» – спрашивает он, прекрасно понимая, насколько глупый этот вопрос.

Она задумчиво смотрит на птицу в своих руках. «Нет, но это хороший обед для группы друзей. Большинство жильцов здесь сами обеспечивают себя едой с утра до следующего праздничного вечера – у нас достаточно запасов. Я лишь предпочитаю по возможности самостоятельно убивать добычу и готовить себе первое блюдо».

«Подозрительны к остаткам?» – спрашивает Уилл, думая о мясе, которое они собирали от перекрестка к перекрестку, и об огромных кусках, оставленных позади.

«Что-то вроде того», – говорит она и встает, вытирая руки о края своей рубашки. На ее лице едва заметна улыбка – лёгкий намек на внутреннее веселье.

Она оглядывает его, а он, в свою очередь, смотрит на неё. Гладкие черные волосы, уложенные набок, прямая осанка и брови, неподвластные любой мысли у неё в голове. Этому и правда можно позавидовать: именно такую маску он всегда хотел научиться носить. Она, должно быть, видит его насквозь – помятого после сна и небрежно упакованного в одежду.

В конце концов, она всё-таки проявляет к нему некоторое милосердие. «Они все пошли вглубь территории, чтобы осмотреть опушку рощи и выбрать, где начать работать, – говорит она, возвращаясь к своей птице и начиная работать быстрее, – копать ямы для новых саженцев – тяжелая работа в такой жаркий день».

«Для такого надо начинать пораньше, – заканчивает Уилл и слегка улыбается, – мне тогда нужно просто пройти через черный ход и дальше мимо большого дуба?»

«Ганнибал, скорее всего, будет в роще на Севере... возможно, с Катериной», – говорит Чио. Она на мгновение задумывается, вертя в пальцах длинное перо. «Миша будет дальше с Вашими друзьями, на Юго-Востоке, где они и занимаются посадкой в этом году. На Вашем месте я бы нашла ее первой».

Он еще немного кривит улыбку, пытаясь не выглядеть расстроенным, но все же кивает. Понял – принял, думает Уилл. Он бы вообще предпочел избегать их всех – особенно Мишу, мысль о которой заставляет его чувствовать себя освежёванным. Она была добра к нему в самые тёмные часы, и поэтому близость ее общества приводит Уилла в ужас – как и возможные поддразнивания, и покровительственные взгляды с высоты её собственного сиротства. Ему ненавистна сама мысль о том, что она будет говорить об этом в присутствии других.

Следует ли ему найти Ганнибала? Или всё же следует присоединиться к остальным американцам и постараться спрятаться за их очевидной непохожестью? (Ваши футболки, помятые в дороге, ваши мобильные телефоны, ваши неловкие плохие шутки и ваши глаза, слепые к иностранным традициям. Все вы пытаетесь это скрыть, но все вы представляете собой продукт определенного типа культуры, и все вы с переменным успехом можете от нее отказаться.) А, может быть, ему стоит схватить себе крыло фазана и сделать хоть что-нибудь полезное, – а после ждать, кто первый по нему соскучиться.

Мысль о том, что, возможно, не соскучится никто, потрясает его настолько, что он решает пойти бродить на улицу. Чио остается ощипать только одного фазана – солнцу остается еще двенадцать часов, чтобы сгореть дотла.

Она только кивает, когда Уилл поворачивается и, тихо поблагодарив её, уходит.

(Да, ты мог бы помочь. Да, ты мог бы выдернуть каждое перышко по одному, любуясь нежным переходом одного цвета в другой, но это напоминает тебе выдергивание зубов, и ты испытываешь непомерную боль за птицу, желая, чтобы все это уже поскорее закончилось. Ты потираешь мурашки на руках и выходишь из прохлады поместья под яркие лучи солнца – ты радуешься, что у тебя нет перьев, которые нужно было бы выщипывать, однако твой рот всё ещё полон ноющих костей.)

---

В поле его зрения появляется первое дерево, а вместе с ним и ярко-алые волосы Фредди, которая сначала исчезает между ветвями, а потом появляется на дорожке, идущей из рощи в поместье. Ее маленькие сапожки в спешке разбрасывают белый гравий, издавая при каждом шаге негромкий шелест. Фредди, ни на секунду не задумываясь о траектории своего пути, старательно печатает что-то в телефоне; она рассеянно улыбается ему, прежде чем осознать, что это он.

«Боишься пропустить все самое интересное?» – спрашивает она, возвращаясь к своим записям. – «Наплюй. Там вообще не о чём говорить, ну, или, по крайней мере, не о чём хорошем».

«Одна из охотников сказала мне что-то о саженцах, но, как я понимаю, ты не очень заинтересована в становлении лесоводом. Возможно, это и есть «что-то хорошее» для Лектеров, – отвечает Уилл, – священные рощи и все такое... Не могу себе представить, чтобы они считали это плохим».

«Нет, – соглашается она, пожимая плечами, – но это не то, для чего я здесь. В любом случае, мне было интересно, где именно они предпочитают копать ямы для своих саженцев, так что это не было прям пустой тратой времени, – добавляет Фредди, вытирая пот со лба тонкой рукой, – теперь мне нужно выяснить, где они это делали в прошлом году».

Уилл хмурится, но у него особо не получается сконцентрироваться на этой конкретной мысли – Фредди проскальзывает к дому, эффектно контрастируя с белизной кустов калины, которые растут по обе стороны от двери; она оглядывается на запертую дверь кладовой, прежде чем исчезнуть в прохладном коридоре усадьбы.

У неё здесь своя игра, что, в принципе, справедливо – не то чтобы Уилл нуждался во Фредди. Тем не менее он решает последовать её примеру и идет своим путем: возвращается в рощу – послушать шелест деревьев и впитать тихое спокойствие поляны. Он тоже не большой любитель лесопосадки, но в тишине здесь есть что-то, похожее на одеяло, укутывающее его беспокойные ноги.

---

Пространство перед дубом так же пусто, как и в первый раз – когда Уилл нашел его: прохладные тени ложатся на поляну из-под каскада тяжёлых листьев. Сегодня они неподвижны: ни ветерка, который бы шелестел ими, ни перезвона песен, доносящихся откуда-то поблизости. Не слышно и птиц – только случайный скрип широких ветвей и шуршание маленьких существ где-то глубоко в траве – под камнями, все еще влажными от утренней росы.

Уилл чувствует некоторое разочарование: он надеялся, что кукушка снова появится здесь. Иногда забываешь, что животные – тоже живые существа, преследующие свои маленькие цели и не думающие о какой-либо аудитории. Ей нет нужды находиться здесь ради него – примерно так же, как льву нет нужды сидеть перед вольером, когда вместо этого он может расхаживать по саванне. Признательность и благоговейный трепет Уилла здесь вторичны по отношению к её потребностям.

Ну и ладно – Уилл всегда может найти, чем развлечь себя. Он оборачивается к большому белому камню.

Уилл прикладывает руку к его влажной поверхности. Камень все еще по-ночному прохладен, а чашеобразный выступ в нем – нетронутый и темный, как провал в земле – полон воды. Возможно, какие-то осторожные руки недавно чистили его, стараясь не потревожить древний мох: по мягкости грязи вокруг него можно судить о лёгком ополаскивании водой – не больше.

(У Бабули – мамы твоей мамы – был шланг, который она держала на стене дома; она поливала им большие гладиолусы, кедры и маленькие бетонные фигурки, чтобы они оставались чистыми и чтобы пуэрария держалась подальше от балок крыльца. Там стояли игрушечные олени, игрушечные птицы, святая Франциска – хотя Бабуля и не была католичкой – случайный садовый гном и пластиковый розовый фламинго, выглядывающий из-под плохо подстриженных лиан виноградника. Во всём этом не было никакой реальной пользы, просто привычка. Летом в Луизиане все время идут чертовы дожди, и папа иногда приезжает, чтобы оборвать виноградные лозы: зятья ведь, даже если они и живут отдельно, всегда исполнительны – по крайней мере, так он говорит тебе, – тем не менее все эти садовые украшения все равно нужно мыть и осматривать каждый день, чтобы они не были забыты или не исчезли в пучках травы. Именно рутина придает всему этому смысл, а не само действие.)

Уилл, ощущая ту ватную отстраненную тишину, которая была с ним в момент пробуждения, глубоко вдыхает влажный летний воздух и, не вытерев мокрые руки, идёт мимо камня к дереву за ним.

Древнее дерево великолепно: его почерневшая кора кажется массивной, а дупло достаточно большим, чтобы просунуть в него голову. У Уилла были похожие мысли днем ранее, когда он прислушивался к кукушке, прячущейся высоко в ветвях, а Миша проводила по коре руками, как по чему-то любимому. Один только ствол – полый и раздвоенный – имеет ширину в несколько футов, а концы его ветвей и сучьев покрыты мхом. Это такое дерево, на которое он залез бы за секунду в детстве, даже если теперь, став взрослым, он знает, что ему не следует этого делать. В конце концов, это святыня – старинная, близко знакомая людям как в цепях и доспехах, так и в кроссовках из масс-маркета. Оно не создано для того, чтобы кто-то по нему лазал. В его кольцах, скрытых под седеющей темной корой, хранится великая память.

Солнечный свет, просачивающийся между ветвями, с трудом достигает земли – даже сейчас, когда солнце стоит практически в зените. Тень дерева похожа на тень от дома: в нём есть мощная сила, постоянно напоминающая о своем присутствии, – и Уилл чувствует, будто он сидит в тени здания Национальных архивов или смотрит вверх на обелиск монумента Вашингтону. Оно поднимается во всем своем величии и совсем не думает о мелких существах, копошащихся у его могучих корней.

Уилл чувствует, как эта сила рассеивается, и на смену ей приходит страх. Это снова низкий потолок гостиной. Это снова зияющая пасть шкафа из его юности, в которую он смотрит, пока ни засыпает и снова ни просыпается в темноте. Пар проплывает мимо его ушей, призрачный и клубящийся.

(Вспоминается строка из «Диагностического статистического руководства по психическим расстройствам»[1] – ты ведь читаешь его вместо того, чтобы поговорить с кем-то об этом: «панические атаки – это внезапный всплеск сильного страха или интенсивного дискомфорта». Ты умный мальчик. Ты сам знаешь, какого рода сумасшедшим ты являешься.)

Он сглатывает ком в горле и напоминает себе, где находится. Он не на полу старого коттеджа. Он не приехал домой на Рождество, и его не ждут снаружи парамедики с очень-очень-очень плохими новостями, потому что только такие они и умеют преподносить; несмотря ни на какие заверения, его сердце начинает бешено колотиться в груди.

(Ты знаешь, как это происходит – ты видел такие повторы снова и снова: воздух сгущается за твоей головой – там, где ты касаешься ей земли, – и на один ужасный момент, на долгую секунду, тебе кажется, что задней части твоей шеи и черепа тоже нет, прямо как у папочки: ты достаточно мал, чтобы калибр «Ремингтона» мог это сделать. Тебе не потребуется лишних 11 минут, чтобы истечь кровью. Тебе восемь лет, и над домом-полумесяцем бушует гроза, и...)

«Уилл», – слышит он.

(«Ты будешь дома, если снова разразится гроза?» – спрашиваешь ты, ловя языком капли дождя, которые шипят под ударами молнии, и папа качает головой: «Скорее всего, нет. Ты же знаешь, каким здесь бывает лето. Ты-знаешь-каким-бывает-лето-ты-знаешь-ты-знаешь-ты-знаешь-)

Уилл поворачивается к белесому дыму и тихо моргает, глядя в бархатную морду оленя – своего оленя: с рогами острее ножей и внимательными глазами на одном уровне с глазами Уилла, пронзительно голубыми и широко распахнутыми. Круглый зрачок с красной радужкой обращен вперед – ржавый изнутри и совсем человеческий, он смотрит прямо внутрь Уилла. Пахнет землей, взятым напрокат чистящим средством для ковров и порошковым кондиционером для белья, которым папа стирал одежду еще до рождения Уилла, – на фоне всего этого стоит тяжелый металлический запах подтаявшего мяса. Он резко опускает взгляд на землю, состоящую будто бы из волокон, а не из плотной почвы.

«Уилл», – слышит он снова и моргает, внезапно понимая, что его сильно трясут за руки. Он поднимает взгляд туда, где находится олень.

Там стоит Ганнибал, одетый в голубую рубашку с закатанными рукавами и воротником-стойкой. Ни оленьих рогов, ни пара изо рта. Он уронил лопату в поросшую мхом траву у их ног – ту же лопату, что была у него в машине, когда они ехали сюда. Чио сказала, что сегодня они копают лунки для новой рощи – возможно, доктору нужно было сделать что-то ещё, когда он закончил с Катериной.

(Тебе повезло, что он не ударил тебя ей, раздается непрошеный шепот. Тебе повезло, что он только подумал об этом.)

Уилл трясет головой, пока эта мысль не отходит на второй план. У него так сильно болит голова – но не от лопаты. Ганнибал не стал бы его бить.

(Думал ли он об этом? Ты сам не знаешь, почему тебе вообще это пришло на ум.)

«Я хотел посмотреть на рощу. Кажется, я искал Вас», – говорит Уилл, надеясь, что это объяснит его положение так далеко от Миши и остальных. Он старается не беспокоиться о том, что уже говорил это раньше. Он думает, что, возможно, уже говорил это раньше. Он думает, что, возможно, с ним что-то не так – что-то, выходящее за рамки обычного «не так». Он думает о том, где Чио хранит свое охотничье ружье – как раз подходящее для индеек или, может быть, голубей, – и о твердой стенке черепа, и о мягком нёбе, которое находятся чуть-чуть за его языком.

Уилл морщится от солнечного света, пробивающегося сквозь ветви. Головная боль нарастает.

«И Вы нашли», – раздается знакомый ответ. Ганнибал опускает свои руки вместе с руками Уилла, а после снова поднимает ладони, чтобы положить их на щеку и лоб Уилла. Он убирает руку с щеки и прижимает ее к шее, чуть отводя запястье назад, чтобы посмотреть на часы.

Он отмеряет пульс, приходит первая мысль. Это хорошо, приходит вторая мысль. Должен же кто-то проверять подобные вещи.

«Я не очень хорошо себя чувствую», – вздыхает Уилл.

(Кому ты говорил подобное в последний раз? Школьной медсестре? Может, детективу, который приехал из местного полицейского участка – убедиться, что это не ты убил своего отца, как то подозревала Алана? Ты ведь даже не сказал этого в мае, рыдая над кухонной раковиной – за такого рода заявления тебя называют «бедным ребеночком» и предлагают подвезти домой, в то время как тебе просто хочется, чтобы кто-нибудь обнял тебя хотя бы на мгновение – пока ты снова не почувствуешь себя хорошо.)

«Тогда врач – именно то, что Вам сейчас нужно», – отвечает Ганнибал, отводя влажные от пота локоны с его лица. Уилл знает, что это странно – находить утешение в человеке, которого ты едва знаешь, однако это так приятно, что он просто закрывает глаза и позволяет темным покровам дубовой поляны и челке на лбу прикрыть их, давая отдохнуть – пока их снова не утянет новое пространство.

---

Как и всегда, это чувство проходит. Вместе с ним, кажется, проходит и миллион лет, прежде чем тревожность уступает место умиротворению; Уилл втягивает носом воздух, словно внутри него работают кузнечные меха, распаляющие костёр его тела. Приложи слишком много усилий – и он погаснет. Слишком мало – и угли будут только дымиться. Это приятно, когда кто-то стоит рядом и дышит с ним в такт, словно его тело забыло нечто жизненно важное и теперь должно учиться заново. Капанье росы с листьев и шелест ветра в высоких кронах заглушают биение сердца в ушах. Где-то вдалеке слышны голоса и смех.

«Ровный как дождь», – говорит Ганнибал, снова измерив пульс.

Уилл поднимает лопату Ганнибала – ему надо чем-то занять свои руки, – на что Ганнибал кивает, вытирая грязь со своих ладоней. Он оставлял пожертвования для придорожного креста на соседней поляне, объясняет он Уиллу, как испуганному ребенку – крест очень большой и для него нужна гораздо более глубокая яма, и за своим занятием Ганнибал не заметил, как Уилл приблизился к дубу. Уилл не думает, что напуган, но в то же время Уилл думает, что сейчас у него – не лучшая связь с реальностью, и, возможно, для подобного его состояния требуется такой же подход, как и для ребенка. Осторожно – вход только для опытных дрессировщиков.

Они направляются к краю рощи, потому что все остальные уже там, и сам он тоже должен быть там. Он благодарен за то, что Ганнибал не пытается завязать светскую беседу, в которой Уилл должен был бы принимать участие, и что он всё-таки не обращается с ним как с ребенком. Вместо этого Ганнибал заполняет тишину их прогулки своего рода лекцией о камне, который довольно скоро скрывается в тени деревьев позади них.

(«Очень нестабильный», – говорит Ганнибал, и ты смеешься, потому что теперь твоё желание стоять рядом с ним и прижиматься к его гранитным ребрам – будто в них хранится великая важность – неудивительна. Вы прям братья. «Это был своего рода подарок из Финляндии, перенесенный с Севера на Юг оледенением тысячи и тысячи лет назад. Большая редкость в наших болотистых лесах. Теперь Вы понимаете, почему мы остаемся очарованными им на протяжении веков, да?»)

Ганнибал передает его Беверли с обещанием найти их на ланч через час, а Беверли просто спрашивает, сколько Уилл выпил накануне вечером. Она раздражена, думает он. Примерно так же она реагирует, когда ее приглашают приехать домой на Пасху, или когда ее прерывают во время чтения. Уилл никогда не задумывался, каково это – попадать под её горячую руку, – раньше он только присутствовал в качестве свидетеля.

«Больше, чем должен был», – отвечает он, будто бы это могло покрыть и медовуху, и воспоминания, и разговор с девочкой-сиротой-хозяйкой на кухне, и огромные вздымающиеся бока оленя под деревом, и то, что кто-то, вероятно, должен отправить его домой, прежде чем он опозорит себя еще больше, чем он уже опозорил всех остальных.

Миша просто подходит к нему и здоровается, как будто здесь нечего комментировать, а Ганнибал роет ям более чем достаточно, чтобы отсутствовать одному человеку, и, кроме того, Уилл был не единственным, кто их покинул. «А то это больше похоже на домашние обязанности, чем на праздник», – объясняет она; её рукава подвернуты, а пальцы почернели от суглинистой почвы. Она не обращается с лопатой так же естественно, однако её действия целенаправленны: лопата врезается в землю, без единой жалобы расширяя края новых ям. «Я бы тоже прогулялась, если бы у меня были возможность и желание».

Беверли хмурится, но не пытается это оспорить. Если кто-то и чувствует то же самое, влажная жара полудня не дает возможности это выразить.

---

Уилл хотел бы сказать, что он прекрасно помнит всё о второй праздничной ночи, однако большинство того, что он помнит, – это отдельные кадры. Некоторые из них очень даже неплохи, некоторые – вызывают беспокойство. У каждого в жизни был такой вечер или такой отпуск: кто-то резервирует четырехзвездочный ресторан, все очень вкусно, ты знаешь, что находишься в компании друзей, – и тем не менее ты абсолютно не помнишь, что конкретно ел или пил. Здание ресторана в памяти – лишь размытое пятно уютных огоньков, тарелки – сияют белизной, а еда по вкусу именно такая, как тебе и нужно, – однако ничего из разговоров, ничего из лиц, которые ты мог бы вспомнить, не сохранилось. Кто-то говорит что-то оскорбительное. Кто-то оскорбляется.

(«Это должно помочь», – говорит тебе Миша за несколько часов до ужина, уверенно предлагая очередное снадобье, так что ты и не знаешь, как противостоять этому, как сказать «нет», и поэтому принимаешь его. Оно сильно отдает ромашкой и каким-то кислыми соцветием, но головная боль отступает, и ты благодаришь ее. Ганнибал внимательно следит за тем, чтобы ты выпил всё до дна, как это делают школьные медсестры, раздавая аспирин и стаканы с водой – опасаясь обмана. Ты погружаешься в сонливость, будто тебе очень нужно вздремнуть, и удивляешься, когда позже Беверли находит тебя под деревом во дворе и будит, смеясь над твоей обожженной красной кожей. «Ганнибал оставил тебя здесь», – объясняет она, когда ты спрашиваешь, как там оказался, а черные глаза березы подмигивают над твоей головой. «Наверное, подумала, что так будет лучше, чем отправлять тебя обратно внутрь».)

Столы накрыты с таким же великолепием, как и в первый день: белый хлопок скатерти неподвижно лежит в безветренный летний вечер, а подносы с едой передаются с непринужденной фамильярностью между соседями по столу. Стол украшают вяленая ветчина, ломтики домашнего творожного сыра – для того, чтобы намазывать на хлеб из темного зерна, – джемы и соусы в маленьких белых блюдечках, разбросанных между бокалами водки и бутылками кислого эля с темно-коричневыми пробками.

В отличие от первой ночи, Ганнибал и Миша не утруждают себя объявлениями на английском. Их молитвы извиваются друг с другом в закрученных словах, звучащих, словно плавно текущая вода – будто они сидят рядом с рекой или причалом. Уилл, у которого все еще побаливает голова, благодарен им за это – такого рода белый шум знаком ему ещё с детства. Их тосты посвящены чему-то древнему, не предназначенному для иностранцев. К тому же они занимают гораздо меньше времени. Вторые ночи в серии из девяти не имеют большого значения, что не может быть более очевидным в свете пылающего костра и в череде обеденных столов – Уилл осознает это, как только входит во внутренний двор дома.

Пиршество начинается с того, что брат и сестра бросают в огонь еще один завернутый в ткань предмет. Следом всем наливают бокалы эля. Они буквально кормят огонь первым – Уилл наблюдает за танцем пламени, безразличного к подарку – тем не менее никто не ест до костра.

Алана снова в своем бело-голубом платье. Справа от нее устраивается поудобнее симпатичная женщина с медными волосами и в платье цвета шафрана с вкраплениями красных нитей по швам. Она по-настоящему красива: с зелеными оленьими глазами, которые влажно поблескивают в сполохах огня, – в ней читается не столько хрупкость, сколько резкость Хеди Ламарр[2]. Ее остроумие скрывается под аккуратно подведенными черными ресницами. «Марго», – представляется она с величественным, неподвижным взглядом, иронично улыбаясь в ответ на шутливый реверанс Аланы. «Ганнибал подумал, что вам не помешает компания».

«Ганнибал – замечательный хозяин, если такой компанией, по его мнению, являешься ты», – смеется Алана с той честной, неторопливой улыбкой, которую Уилл помнит из тех времен, когда она так же смотрела и на него.

Уилл качает головой. Он выпивает еще один бокал спиртного, пытаясь максимально слиться с фоном и позволить им поговорить, не нависая своим печальным призраком.

Ему интересно отметить, что Алана, как и Уилл, видит в Марго это остроумие и поворачивает его в свете камина, как призму, через которую можно смотреть на мир. Она спрашивает Марго о ее жизни до прихода сюда, – узнает её полностью с каждым поворотом. («Скучающая наследница с послужным списком психологических проблем и правил, повязанных на богатом состоянии и чрезвычайно посредственной семейной политике, – говорит та с лукавой улыбкой, – решила, вот, попробовать свои силы в чем-то наподобие ранчо или открытия свечного бизнеса. В общем, перерасставила приоритеты, или как там ещё говорит молодежь».) Она шире улыбается, потягивая сладкий сок из цветов бузины, игнорируя маленькие рюмочки водки.

Брайан тоже уделяет ей особое внимание, хотя и не то, где все вокруг счастливо улыбаются. На деле он, только увидев ее, изо всех сил старается влиться в их с Аланой беседу

«Ты же Марго Верджер», – многозначительно говорит он. Уилл отмечает, что лицо Марго не вытягивается, но каменеет, словно сахар. Сдержанно. «Я видел тебя несколько лет назад на вечеринке для доноров школы Трахтенберга – что-то о твоём брате и программе для приемных детей. До меня дошли слухи, что ты, возможно, приехала сюда, но я не ожидал, что это окажется чем-то большим, чем слухи, или тем более, что ты останешься» – говорит Брайан, облокачиваясь на стол.

Марго поводит плечом. Оно бледное и хрупкое. Это её оружие пренебрежения. «Иногда слухи имеют под собой достаточно правдивую почву, – говорит Марго, – называйте это моей бунтарской фазой, если так хотите... богатая белая женщина напиталась духовным опытом и теперь стремится его увековечить – дикая идея, я знаю», – сухо отвечает она и вежливо улыбается.

«Разве твой брат не был здесь? – спрашивает он. – Никто не видел ни его, ни тебя с тех пор, но вот ты здесь».

«Но вот я здесь», – говорит она легко, беззаботно, по-прежнему вежливо и неподвижно улыбаясь, словно нарисованная. Разговор окончен. Брайан может только вежливо улыбнуться в ответ, и интерес вновь переходит на языковые барьеры, поделки из ткани, доходы общины. Что бы Брайан ни пытался выкопать, ему придется копать это позже.

Единственное, на что никто не может закрыть глаза – округлившийся живот Марго, ещё не очень большой, но достаточно заметный, чтобы можно было сделать выводы. Сама она ничего про это не говорит. Алане же не хватает уверенности в себе как в друге, который мог бы это спросить – в конце концов, они знакомы только пару часов. Брайан никак не может решиться, а Уилл в принципе сторонится подобных вещей – даже если ему больше интересна причина, а не само состояние.

(Ты уже бьешь пресловутым копытом, чтобы узнать: в чем ее трагедия? Ты уверен, что где-то она есть, – точно так же, как ты чувствовал её в Юргите, видел её грани в Катерине, Эбигейл и Йокубасе. Тебе интересно узнать, сколько еще коварно убогих молодых людей прячутся за чашками чая и плохо различимыми древними словами, избегая своих реальных проблем под маской религии. Кто следующий из американских поломанных игрушек Лектеров покажется на виду? Как ты вписываешься в этот нарратив и почему мысль о том, что тебя низводят до той же парадигмы, заставляет тебя кипеть от гнева?)

Уилл отбрасывает эту мысль. Не его проблемы. Не те проблемы, за которые он хотел бы взяться, дабы познакомиться со всем этим поближе. Он ретируется, оставаясь один на один с толпой.

Слышится смесь голосов, английского, литовского и многих других – Уиллу не хватает слуха, чтобы уловить разницу, поэтому он воспринимает всё как один фоновый шум. Парни отпускают неуместные шутки, в то время как девушки прикрывают рты, будто услышали что-то смешное, хотя на самом деле смеются над глупостью произнесенного. Брат и сестра Лектеры обходят всех с вежливыми лицами, уделяя большее внимание сегодня вечером своим соседям и местным жителям, а Уилл мысленно заполняет неуслышанные пробелы: как поживают ваши дети, рады слышать, что ваши сыновья поступили в университет в Эдинбурге, да, мы немного расширили яблоневый сад, Ганнибал собирается провести несколько семинаров осенью, надо же ему убираться из этого дома почаще и подальше от всех этих капризных детей Божьих, как иначе он найдет нам ещё таких?

(Жестоко с твоей стороны, но в чём-то и верно. Удовлетворение потребностей и обеспечение внимания – ключ к дрессировке животного. Лектеры любят свою паству, как фермеры любят свой скот.)

В какой-то момент Уилл оглядывается и замечает, что Ганнибал пристально смотрит на него, почти так же, как прошлой ночью, – даже если это, по сути, невозможно – одинаково смотреть на кого-либо. Уилл поднимает свою крошечную рюмку в ответ – Ганнибал, к сожалению, не может отзеркалить на этот раз, потому что несколько людей перед ним требуют пристального внимания. Мужчина тайком улыбается ему и вежливо поворачивается к пожилой женщине, энергично жестикулирующей за них обоих.

Было бы абсурдом полагать, что он бросит все с целью развлечь Уилла. Осознание этого абсурда, однако, не делает Уилла менее расстроенным.

Уилл так и не видел Катерину с прошлой ночи – теперь с ними сидит только Йокубас, неподвижно и напряженно вглядываясь в черноту ночи за пламенем костра. («Она была не в настроении для празднования, – говорит он, и это единственное, что Уилл слышит от него за последние 24 часа, – у нее отняли кое-что важное».) Уилл также не видит Фредди, которая пропускает дневную работу в роще, и кувшины со сладким компотом, и то, как Миша нежно поправляла зеленые листья на молодом липовом деревце, – теперь, видимо, ещё и вечер танцев под народную музыку.

Не её это, думает Уилл. Невесело веселиться над празднующими, если они празднуют на языке, который она не может вырывать с корнем.

На этот раз действительно нелегко не чувствовать себя одиноким – когда все обращены к кому-то другому. Он все еще немного не в себе после того чая, и полуденного сна, и неуверенности в том, что, возможно, ему не положено быть за этим столом, что он должен быть дома, в своей с Беверли квартире: смотреть, там, фильмы с Джоном Уэйном и наливать рюмки – одну за другой в память о своем отце, потому что он так и не устроил похороны, не написал некролог, и вся эта поездка, по сути, – очередная попытка сбежать от того факта, что он остался абсолютно один. Дух товарищества уже давно растворился где-то на грани домашних заданий и взаимного стремления к получению высшего образования, ну, или, скажем, в общей линии потери родителей, жёстко меняющей любые характеры. У Беверли есть ребята и их идеи для дипломной работы. У Аланы появился новый друг. У Ганнибала есть его сестра.

Уилл смотрит в огонь, желая поговорить с кем-то, но вместо этого выпивает ещё рюмку, иначе альтернатива этому – смотреть вокруг с жалобной надеждой и ожиданием в глазах. (И когда это вообще срабатывало?) Он начинает лучше понимать, что мог чувствовать его отец, – ему интересно, сидел ли его отец так же тихо и бездвижно, ожидая, когда Уилл вернется домой.

---

Перед сном Уилл идет к Мише за новой порцией валерианового чая. Он надеется, что, выспавшись, он сможет избавиться от кислого настроения и того количества эля, который льётся рекой в течение всего вечера – между песнями и веселыми играми пирующей толпы, – и поэтому Уилл отправляется домой еще до полуночи. Может быть, завтра все будет по-другому – так ему постоянно твердят, – почему бы и не попробовать на этот раз, верно?

Завидев его, она улыбается из своего бархатного кресла, в котором устроилась, как человек, пытающийся отдышаться и протянуть ноги. Бессрочная хозяйка, наливающая ему воду в кружку и нарезающая для него без задней мысли вкусный мягкий хлеб с маслом, чтобы ему легче было переварить всё выпитое. Ее руки кажутся совсем крошечными рядом с длинной рукоятью ножа.

«Никогда не иди спать на голодный желудок», – подмигивает она ему в темноте кухонного прохода, передавая крошечную тарелку, очень тонкую и искусно украшенную. Наверняка из того прошлого, когда Лектеры были знатью, а не просто ремесленниками с землёй и людьми. «Думаю, я присоединюсь».

«Тоже много алкоголя, который надо заесть?» – спрашивает Уилл с усталой улыбкой, отламывая маслянистые кусочки хлеба дрожащими пальцами. Под едой прячутся переплетённые змеи и розы – коричневые и голубые на фоне костяного налета фарфора.

«Нет, – говорит она, зевая, – я в любом случае не ложусь спать на пустой желудок». Справедливо. С таким-то домом и с такой-то семьей. Они проводят свои дни за выращиванием продуктов и приготовлением из них пищи – было бы очень жаль просто отказываться от этого.

Когда она протягивает ему чай на этот раз, сам момент, выделенный из странных видений, напоминает о прошлом: о чашках теплого молока перед сном – крепком напитке, способном отогнать ночные кошмары. (С годами ты привыкаешь к другому крепкому напитку, который больше соответствует твоим нынешним кошмарам, – но было время, когда во всей этой процедуре не было ничего порочного. Это просто молоко: недорогое, и его легко мешать с шоколадом или кленовым сиропом. Поставь его в микроволновку, и пожалуйста: воскресный вечер для двух людей, которые просто пытаются справиться с этой жизнью, спасен.)

«Это же была не твоя порция, надеюсь?» – с подозрением спрашивает Уилл, чувствуя себя уж очень неловко с дымящейся кружкой в руках.

«Я ждала тебя», – Миша ерошит его волосы и качает головой – совсем как Ганнибал, когда разбудил его от галлюцинации в роще. Она отправляет его наверх, по традиции положив тонкие руки с длинными пальцами ему на плечи: она делает это каждый вечер после их долгих бесед у камина, полных секретов и тайн, – совсем как у близких товарищей, ведь Уилл не обычный гость, а ее любимый вечерний посетитель.

То, как легко у Лектеров это получается, огорчает его. Уиллу всегда приходилось буквально пробиваться в каждый кружок близких друзей, потому что возможность оставаться простыми знакомыми всегда прельщала отсутствием физической боли, которая ждала его за чем-то бо́льшим. Ганнибал и Миша же находят друзей за выпивкой так быстро, что становится непонятно – искусственно ли всё это, или он, Уилл, просто один из многих в длинном списке, за которым последует ещё столько же – в ожидании сверкающих глаз и режущих улыбок Лекторов.

Длинные доски в полу на втором этаже кажутся несколько иными, когда он бредёт обратно в постель. Чай с зернистым осадком скрипит у него на зубах – но к тому времени, как Уилл поднимается по лестнице, все мысли о том, чтобы почистить их, исчезают из-за ноющей необходимости прилечь. Он откидывает одеяло, вытягивая холодные голые ступни в изножье кровати, и даже не задумывается о том, что подумает о нем Мэттью, когда поднимется в комнату, и что Уиллу надо прикрывать шею в присутствии хищника.

Он просыпается в один из немногих темных часов. Окна-соты гостевой спальни впускают ночь, чтобы разбудить Уилла её мягким сумеречным светом; переход от сна к бодрствованию тяжело ложится на его веки. Это удивительно – снова открывать глаза и видит сеть кругов, отбрасываемых луной на пол и покрывало. Почти поразительно ещё и то, что он здесь не один: Мэттью тихо дышит в подушку. Его лицо выглядит напряженным во сне – ему приходится усерднее работать, чтобы ночью удерживать всё то, что в нем копится за день.

Уилл сглатывает, ощущая сухость во рту – осадок все еще скрипит у него между коренными зубами. Он перекатывает крупинки языком, как будто это песок, и лениво думает: получится ли у него жемчужина, если делать это достаточно долго. Буквально мудрые слова, заключенные в твердые слои земной коры.

Он вновь засыпает в фиолетово-синем свете полярной ночи.

(Кажется, тебе что-то снилось. Кажется, ты ходил между деревьями, ощущая пальцами ног очертания пожухлых листьев и увядающие весенние цветы. Дуб склонился, чтобы приветствовать тебя в лунном свете, а олень склонился, чтобы пронзить твою спину остриями рогов, пока ты ни примкнул к дереву и пока твоя голова ни опустилась в одно из углублений коры. Она царапала твои предплечья, и ты проснулся под облаком одеял, необъяснимо продрогший и в то же время медленно соображающий – словно у тебя вместо сознания сироп. Ты не то чтобы проснулся – скорее вытек из постели, а Мэттью тогда спросил, возвращался ли ты вообще за этот вечер из ванной. «Я этого не помню», – пробормотал ты, вытирая песок из глаз.)

---

Завтрак снова состоит из густой каши – прямо как в кафе в Вильнюсе: на этот раз, однако, с кусочками сливочного масла, перекатывающимися под давлением уставший челюсти вместе с коричневым сахаром, кардамоном и молочным рисом. Какими бы ни были утренние церемонии, их не призывали участвовать в них, и та часть Уилла, которая обычно не хочет ничего больше, чем отправиться в одинокий поход или прогуляться в одиночестве по берегам Потомака, рада этому.

«Мама обычно готовила что-то подобное по субботам в качестве награды – на это уходил целый галлон молока и гигантская кастрюля – а после созывала всех соседских детей. Просто мое любимейшее блюдо», – говорит Эбигейл, балансируя на кухонной табуретке и мешая ложкой в миске, чтобы образовать бороздки, в которых скапливаются масло и сливки; это застенчивое заявление для неё редкость. Напротив неё сидят Алана и Тобиас, обмениваясь комментариями о вчерашнем дне, – еда в основном игнорируется как дополнение к их разговору.