weave a circle round him thrice (2/2)

«Думаю, моё тоже», – говорит Уилл в ответ, улыбаясь. Она так часто оказывается на краю комнаты, что ему кажется, будто это он вернулся в старшую школу. Уиллу хочется спросить, почему она здесь. Уиллу безумно хочется спросить о длинном шраме у нее на шее. Зная, что любая еда может превратиться в пепел из-за воспоминаний о чем-то действительно плохом, он сдерживает себя. Голод в симбиозе с мрачными мыслями очень трудно переварить. «Но это не совсем литовская кухня, верно?»

«Не, определенно что-то из дома, – бормочет она в стеклянную миску, – рисовая каша – это вообще норвежское блюдо. Или миннесотское. Я точно не знаю – наверное, это зависит от того, чью бабушку ты спрашиваешь и сколько кардамона туда добавили».

«У американцев вообще большие проблемы с вопросом наследования, – замечает Алана, поворачиваясь к ним и задумчиво хмурясь, – я уверена, что у моей мамы в деревне есть несколько старинных рецептов имбирного печенья и глинтвейна, которых и рука настоящего немца не касалась, однако сама идея этого романтична».

Тобиас, обычно предпочитающий наблюдать за разговором людей и держится особняком, выбирает на этот раз участие. «Американцам не хватает комплексной структуры наследия, так же как английскому языку не хватает чистоты этой структуры, – говорит он, записывая синими и зелеными чернилами какие-то заметки в таблицу перед ним на столе, – немного оттуда, немного отсюда, и никакого уважения к его истинному происхождению».

«Грабит другие культуры в глухих переулках за те части, которые ему нравятся?» – спрашивает Алана, улыбаясь, но раздраженно. Уилл тоже раздражен. Тобиас слишком раздражительный и официозный – такой, как, по его предположениям, должен был быть, но не стал, Ганнибал, когда они в первый раз встретились.

(Тебя удивляет большинство его поступков. Тебя удивляет то, как часто ты об этом думаешь.)

«В Штатах нет ничего по-настоящему исторического», – говорит Тобиас, делая большой глоток темного кофе и хмурясь из-за осадка во рту. Здесь оставляют зерна в кружке – особенность, которую они не заметили в оживленных туристических районах Вильнюса, однако Эбигейл уверяет, что здесь так принято. «Где соборы, построенные четырьмя или пятью поколениями? Где эволюция языка и верований? Дикие просторы Америки велики и прекрасны, но человечество оказывает на них столь незначительное влияние, а религия на Севере столь обеззаражена и стерильна, что даже такие маленькие коммуны, как эта, гораздо более интересны и многогранны, чем огромные группы людей, развевающих флаг США».

Эбигейл по-птичьи склоняет голову, что наполняет ее взгляд любопытной чернотой.

«Она тебе нравится?» – с острым интересом спрашивает Эбигейл. «Многогранность Лектеров», –поясняет она с пристальным голубым взглядом, когда Тобиас, в свою очередь, переводит на нее тёмные глаза. «Вы же верный исследователь Балтийского общества и все такое. Лично я не то чтобы доросла до полной любви к ним, хотя и живу здесь уже год. Всё ещё любительница старой доброй овсянки из Миннесоты, – нервно обводит она рукой край стола, – не понимаю, как вы вообще о них узнали».

Наступает пауза, во время которой Тобиас выпивает еще кофе, а Эбигейл съедает еще пару ложек овсянки – выжидая чего-то по привычке. Между ними возникает понимание, хоть и осторожное, с зубами. Уилл и Алана пересматриваются, нахмурив брови, переводя взгляд с Эбигейл на Тобиаса.

(Я знаю то, чего не знаешь ты, говорит лицо Эбигейл.)

«Всё слухи», – говорит он. «Я с нетерпением жду возможности узнать, что из моих мыслей о людях здесь на самом деле соответствует правде, – добавляет Тобиас, – причем не только в роще – во время охоты тоже. В этом есть та чистота происхождения, что мне так нравится. Инстинктивность, даже. Чувствуется цель, уместность».

(Я знаю то, чего не должен знать, говорит Тобиас в ответ.)

Эбигейл кладет в свою тарелку еще ложку коричневого сахара и пожимает плечами. «Думай, как хочешь», – говорит она, а Уилл уже не в первый раз задается вопросом, что она здесь делает, и скажет ли ему это хоть кто-нибудь наконец. «Надеюсь, ты хороший стрелок, раз уж так увлекаешься охотой».

Она кажется такой взрослой: в маленьких кожаных туфлях на плоской подошве и джинсах, – своей широкой рубахой она придерживается дресс-кода, однако уверенно принадлежит только самой себе. Если Эбигейл пробыла здесь год, возможно, она не казалась такой взрослой, когда только приехала и впервые уложила голову на подушку в каменной тишине дома. Уилл понимает, что это вообще не его дело, однако, подобно длинному шраму, скрывающемуся за вышитым красным шарфом – слишком теплым для позднего июньского дня – это заставляет его задуматься, и он чувствует, как к его губам подкрадывается вопрос: кто тебя здесь оставил? Как ты смогла застрять в конце этого долгого пути?

Уилл думает, что, возможно, упускает детали, о которых следовало бы спросить. Может, позже, обещает он себе, а после ещё раз обещает себе должным образом наблюдать сегодня за тем, что люди едят за ужином и над чем смеются, а также поговорить с Ганнибалом, который пригласил его и легко находит его в толпе, хоть Уилл и подозревает, что доктор носит совершенно другие цвета, когда никто его не видит.

(«Загадка мимикрии. Камуфляж, чтобы драпировать себя в нечто иное».)

---

Когда разгар дня минует, и Уилл, по его мнению, видит уже достаточно людей, собирающих урожай: срезающих изогнутыми серпами высокую траву на поле в такт песням, – Ганнибал находит его на ступеньках дома, выходящих к южному полю – там, где на этот раз тень бузины с ее краснеющими плодами заслоняет светлую кожу Уилла от солнца.

Дело не в том, что Уилл хмурится из-за ярких лучей. Дело в том, что Уилл всегда хмурится по той или иной причине – это суровое выражение, от которого Бо так и не смог избавиться и которое Уилл на плохом примере и благодаря плохому зрению научился делать. Лицо цацы на отдыхе – называет его Беверли, но, будем честны, что вообще за чушь собачья – сводить свирепый взгляд кого-то в стрессе, или близорукого, или вдумчивого, - к чему-то столь бессмысленному.

Так что, когда Ганнибал в самый разгар дня, дразня, наклоняется к нему, Уилл только больше хмурится.

«И бузина, что росла рядом со склепом, – медленно начинает Ганнибал, по-книжному серьезно глядя на Уилла своими добродушно сияющий глазами, – переняла сей мрачный вид[3]».

Уилл сидит, прислонившись к стволу дерева, и думает, что Ганнибалу, наверное, не видно за облаком его волос, как он закатывает глаза – тем не менее, сделав это, он чувствует себя лучше. «Для просветителя балтийского языка и истории Вам как-то слишком нравятся англоговорящие поэты, – отвечает Уилл, щурясь от яркого дневного света, – Вордсворт кажется неуместно британским».

Ганнибал кивает, оглядываясь на ещё работающих в саду людей. «Мистер Вордсворт действительно был любителем изящных форм. Для специалиста по криминалистике и всему мёртвому, Вам, похоже, они тоже «как-то слишком» нравятся. Мне кажется, я не упоминаю многих из них, а Вы, в свою очередь, не чувствуете необходимости это озвучивать».

Уилл улыбается, поднимая глаза на низкие ветви над его головой. «У Вас есть еще какие-нибудь захватывающие факты или художественные произведения с отсылкой на мой сегодняшний выбор места для отдыха? Может, исторический отчет о музыке для работ в поле? Ещё какое-нибудь символическое животное? О, или, может, мы сразу перейдем к той части, где все игнорируют то, как я вчера бродил по вашей собственности и чуть не получил лопатой прямо по голове?» – спрашивает Уилл.

Он прикусывает губу, глядя на приподнятые брови пытающегося всё осмыслить Ганнибала. «Почему Эбигейл здесь?» – Добавляет Уилл, потому что это единственное, чего нет в предоставленном им опроснике.

Ганнибал издает легкий смешок – едва заметный, если бы Уилл не ждал его. «У Вас сегодня полно вопросов. Вижу, Вы проснулись с гораздо более ясной головой, чем вчера, так что, думаю, мы можем проигнорировать то смятение в лесу как нечто разовое. Похоже, Вам просто нужно было нормально поесть и немного поспать. Прогуляемся, – говорит он, жестом приглашая следовать за ним, – одно из самых больших озер здесь находится к Западу от дома, за рощей. Думаю, Вам бы это понравилось, к тому же, наша юная подруга предпочла бы немного уединения для рассказа своей истории – в безопасности от менее заслуживающих того ушей».

Уилл вспоминает о Фредди – крадущейся, как лиса вокруг цыплят. Или, если быть точным, копающей. Справедливо, в принципе. «Двое за одного, – пожимает плечами Уилл, вставая с земли, – не могу поспорить с такой практичностью».

Снова оказаться в лесу кажется облегчением по мере того, как затихают звуки вдали от дома. Ветви – не такие толстые, как у дуба – отбрасывают полосатые тени-зебры на белую рубашку Уилла, а послеполуденное солнце отражается в стеклах его очков, но, по крайней мере, он так больше не обгорает. Ему как-то сказали: во всём надо искать свои плюсы.

Значит, еще несколько приятных моментов, раз уж он этим решил заняться: мягкий шелест травы у него под ногами. Запах глубокого водоема где-то по ту сторону деревьев. Дружелюбное – дошедшее до чего-то нейтрального и неподвижного – спокойствие Ганнибала, идущего рядом с ним с руками за спиной. Он закатил рукава по локти, и Уилл теперь может видеть хвост извивающейся змеи на сгибе его руки – она такая же четкая и черная, как руны между сложенными пальцами.

«Как много у Вас татуировок?» – внезапно – если не считать, конечно, его мыслей, сосредоточенных на изгибах змеи, – спрашивает Уилл. «Кажется, будто бы это создавало проблемы для практикующего хирурга».

«Это правда, – соглашается Ганнибал, – несколько здесь, и несколько там... Большинство из них не видно в профессиональной одежде и белом халате врача». Он поворачивается с хитрой тонкой улыбкой. «Теперь проследите за этой мыслью: когда, по-вашему, я сделал себе руки?»

«Когда Вы знали, что Вам это ничего не будет стоить», – легко отвечает Уилл. Это кажется правильным. «Любопытство или интересная история – точно не признак плохого характера или суждения. Доктор Лектер – хороший хирург, следовательно, у доктора Лектера есть веские, честные, культурные причины для этого».

Ганнибал слегка хмыкает – его рот растягивается в своей вечной улыбке. «Проницательно. Когда я сменил карьерный фокус, это казалось очень удачным временем, – объясняет он, – кому-то нравится создавать атмосферу таинственности не только за счёт своего гардероба, если этот кто-то хочет привлечь интерес к своей области исследования. Мне как-то сказали, что такого рода камуфляж подозрителен», – поддразнивает он.

Уилл склоняет голову, стыдясь напоминания.

«Не думаю, что это было определяющим фактором для большинства детей из Университета Джона Вашингтона», – говорит Уилл, пока они идут, и снова поднимает голову, чтобы посмотреть на щель в пологе навеса, за котором скрывается ручей, обросший папоротниками. «За исключением Аланы, все, с кем я общался, только и говорят об европейском возрождении и экстремистской ячейке».

Он тут же морщится, осознав, что только что сказал. Вот всегда он об это спотыкается – даже если озвученная им грубость, на которую люди, естественно, обижаются, принадлежит не ему. Ганнибал, если и обижен, не показывает этого – он, как всегда, в хорошем настроении опускает глаза на сжавшегося Уилла, а потом снова направляет их вперёд: его внимание – мерцающий уголек.

«Ну-ну, Уилл, – отзывается он, – не надо начинать стесняться своих формулировок после того, как ты и твои друзья убедили меня в твоей безупречной правдивости. Еще до того, как вы приехали, я знал, что некоторые из ваших соотечественников менее очарованы тем, что встречают лето за наблюдением такого образа жизни, и больше заинтересованы в поиске какого-то фундаменталистского терроризма с постсоветским националистическим уклоном. Хорошо, что вы распознали это в них – намерение имеет любопытный способ компрометировать исследовательские данные».

«А у них вообще был хоть какой-то шанс? – фыркает Уилл, шаркая споткнувшейся о камень ногой, – я, должно быть, пропустил по пути сюда черную мессу или какой там ещё есть дохристианский эквивалент этого».

«Заглянул не в ту часть рощи, – добавляет Ганнибал с еще одной ухмылкой, как он и произносит все свои шутки, – но, как говорится, если пытать источник информации достаточно долго, он сознается в чем угодно[4]».

(Это он шутит, или у тебя просто какие-то пробелы в логике?)

(Не будь глупцом, конечно, он шутит.)

Уилл пожимает плечами. «Я действительно не понимаю их скептицизма, если не считать за причину обывательский взгляд на мир. Я не был завсегдатаем церкви до этого и не знаю, буду ли после, но если вам приносят радость ручная работа и система ценностей эпохи неолита, я вряд ли буду громко сквернословить от этого».

Ганнибал по-настоящему смеется – Уилл ощущает резкий глубокий гул его смеха от макушки до самых ступней: чем-то похоже на то, как если бы другой человек расчесывал ему волосы. Это заставляет его смущаться желания оглянуться, как будто он ведет себя уж слишком очевидно.

«О, я им уже так надоел, – отвечает Ганнибал, элегантно пожимая плечами, – мистер Зеллер и мистер Браун полны решимости найти что-то зловещее во всех этих посадках деревьев, копчении мяса и консервировании варенья. Я уверен, пройдет еще пара дней, и они убедят себя, что мы говорим по-литовски с единственной целью сохранения тайн от них, а не потому, что для нас это естественно. У мисс Лаундс, как я понимаю, похожие чувства, однако она скорее хочет убедиться, что ее статья будет опубликована раньше других. Похоже, у нее сложилось впечатление, что мы пускаем людям пыль в глаза, и от этого Мише довольно непросто с ней справляться».

«Надеюсь, цветочную пыль.. », – саркастично добавляет Уилл, следя за своими шагами. Земля перед ними идет под уклон к ручью, а деревья редеют. «У Миши, действительно, как будто бы наибольшее количество обобщённых ответов».

«По уважительной причине», – отвечает Ганнибал, опуская руку свободно висеть сбоку, в то время как другая его покоится в переднем кармане темно-синих брюк. «Она живет этим каждый день. Я рад показать тебе всё как часть нашей незабываемой недели, и рад провести тебя по территории в качестве моего гостя, поскольку технически, как говорится, это место принадлежит мне, однако Миша здесь – постоянство, – говорит Ганнибал, – мало кто может соперничать с ней интересом и приверженностью традициям».

«А ваши родители были такими же? До...ну, раньше»

Ганнибал кивает. «Именно это обрушило на них гнев Коммунистической партии. Советский Союз не питал любви ни к какой из религий, кроме как идеи братского равенства – за исключением чиновников, разумеется, – добавляет он с улыбкой, – они так и не нашли здесь прочной опоры. Литовцы – гордый народ, они одними из первых покинули Союз, даже до формального его распада. Пройдет еще сто лет, и, возможно, из-за нашего упрямства даже христианство исчезнет».

Лес раскрывает перед ними свою завесу, показывая извилистую тропинку, спускающуюся к озеру – огромному темно-синему телу, неподвижно примостившемуся у подножия холма; оно не привлекает к себе ничем – разве что парой птиц, рассекающих его поверхность. На его берегах нет ни беседки, ни причала – только один пляж прорезает заросли высоких камышей и болотистого кустарника, которыми поросло озеро. Рядом с ним в сонной жаре стоят несколько рябин: их ветви оживлены жужжанием насекомых и яркими белыми цветами.

Уилл с восхищением смотрит на заросли рогоза в прибрежных травах и делает несколько расслабленных широких шагов по влажной земле. Они стоят у самой кромки воды, наблюдая за отражением солнца в мелких волнах, скрывающих мерцающие тени внизу. Он ничего особо не видит, но знает, что там, на мелководье, есть рыба, и пузырьки на траве, и маленькие, полные надежды, организмы, прячущиеся во мраке.

(«Забрасывай в камыши», – говорит Бо; катушка щелкает в его руках, и он тянет к себе тонкую паутину-леску, пока ты сидишь на корточках в ярко-белых отблесках стеклопластика старой лодки. Он сейчас не особо о тебе думает – скорее, размышляет вслух. «Только здесь водится вся рыба-живец, а, будь ты окунем, не стал бы ведь обедать где-то посередке». Вся лучшая еда в дыре в берегу. Все лучшие напитки там, где достать не могу.)

«Благоговение перед пресной водой универсально», – говорит Уилл, снова переводя взгляд с верхушек травы на рябь воды.

Ганнибал тоже смотрит вдаль прикрытыми глазами, чтобы не обжигать их блеском отражений. «Через неё нам передается от земли знание. Она трансформирует землю ледниками, дождями, реками, наводнениями и живыми зарослями. Настоящая физическая сила для перемен, а через нее – пути, позволяющие слышать гораздо более сильные вещи, шептать им свои мысли».

«Жить в коммуне, поклоняться солнцу и луне и при этом изготавливать всё своими руками – будто бы выходит за рамки обычного упрямства, однако и я могу увидеть привлекательность этого, смотря вот на такие места», – говорит Уилл, указывая подбородком на воду.

«Конечно, – улыбается Ганнибал, – сама жизнь гораздо сложнее, чем возвращение к народным практикам: зачем потреблять то, что ты не можешь вырастить, изготовить или добыть своими силами? У меня всё зудит во рту при невозможности съесть блюдо, к которому я ни приложил своей руки».

«Так что, Вы, значит, читаете серию лекции, возвращаетесь домой, преподаете несколько дней в городе, а в остальное время приезжаете сюда, чтобы... вспахивать поле и готовить местные деликатесы?»

Ганнибал снова смеется, его острые зубы легко цепляются за нижнюю губу. «Не так уж далеко от истины. У всех нас есть свои сильные стороны. Как ты мог видеть, я занимаюсь придорожными крестами и поместьем, а также при случае привлекаю новых людей».

Уилл кривится. «И усыновляешь детей-страдальцев».

Ганнибал качает головой, но делает долгую паузу обдумывая эту мысль. «Каждая вера требует последователей... так уж сложилось, что радикальные перемены часто являются уделом молодых, но запутавшихся людей, а Америка полна запутавшихся детей. Если кто-то желает проложить собственный путь и оказывается способен найти необходимую связь с человечеством через нас, я едва ли могу сказать, что ему не рады. Чем больше, тем веселее, на самом деле».

«Мне кажется, у Вас есть типаж, – говорит Уилл, – если судить по тем немногим людям, с которыми я разговаривал».

«И со сколькими людьми уже пообщался наш тихий Уилл Грэм. Подобное притягивает подобное, – отвечает Ганнибал, вглядываясь в крону ближайшего дерева, – мы едва ли беспокоимся о соотношении коренных граждан и иностранцев, да и я сам общаюсь с большим количеством людей, Уилл. Ты либо разделяешь наш концепт семьи и ищешь пути, чтобы жить здесь, – либо нет. Так случилось, что у меня здесь самые высокие шансы встретить кого-нибудь необычного во время поездок за границу. Миша, в свою очередь, лучше всего подходит для руководства и обучения общины – она наше маленькое, ярко горящее солнышко».

Уилл хмыкает при этих словах: Ганнибал неосознанно, но довольно постоянно переводит разговор на Мишу и ритуал.

Уилл полагает, что сам он – луна: нечто темное и непонятное – показанное частями, где только одна половина лица видна, а другая никому не известна. Кто наносит на карту ночные долины и озера, кто шепчет в них, подобный богу? Он может уважать тот факт, что, целостность поверхности Ганнибала, вероятно, невозможно ни нарисовать, ни описать. Уилл и представить не может, какой стала его собственная поверхность в эти дни – разрушенная волной проходящего бедствия, разбросанная по кусочкам.

«Тебя как будто бы более почитают, чем ты это описываешь, – говорит Уилл, стряхивая с себя пыль этого хода мыслей, – все это большое количество людей, с которыми Вы общаетесь, и всё такое – мне вообще сказали, что мне повезло заполучить место на вашей лекции в Вашингтоне».

«Это только правильно, что получил, – говорит Ганнибал, – я уверен, что тебе было предназначено быть здесь, Уилл. Наша приверженность истине не так сильно отличается, как ты мог бы предположить по собственным опыту и специальности в университете».

«И, что, смерть неизбежна, а нас от неё отделяет лишь череда жизненных событий, за которыми мы наблюдаем и в которых мы участвуем?»

(«Нет, – говорит папа, – ничего особенного в этом году», – он вздыхает и делает большой глоток пива, медленно теплеющего в его руке. Ты обдумываешь эту фразу снова и снова - до тошноты. Ты специалист по деталям, всезнайка, понимающий, что каждый на самом деле имеет в виду. Как ты мог не понять важности этого? Было ли это важно? Принял ли он уже решение, когда сказал это? Или он принимал решение, добивая последнюю банку пойла комнатной температуры – частично газированного, смешанного со слюной – последнего продукта потребления тяжелой и разочаровывающей жизни?)

Ганнибал мягко продолжает, понятия не имея, какие воспоминания проносятся в голове Уилла. «Я нахожу это по-своему утешительным, а ты? Время смерти было обычной фразой на операционном столе в отделении неотложной помощи – такой же обычной, как молитва за обеденным столом. Поэтому я и относился к ней так же», —говорит Ганнибал совершенно серьезно. Уилл отводит остекленевшие глаза – он тоже находит это утешительным. Он нашел это утешительным ещё тогда, в первый раз, на лекции Ганнибала. Он просто хотел бы чувствовать себя с той же уверенностью при осознании этого утешения.

«Вы когда-нибудь чувствовали себя неуверенным?» – спрашивает Уилл ровным голосом, несущимся из глубины сдавленного горла. Он звучит абсолютно в порядке, но в душе он не в порядке. Он заходит в воду перед ними: от колен до пояса, от груди до шеи – пока вода не зальётся ему в уши и рот, и пока ему снова не придется думать, насколько он не в порядке – в миллионный раз за полгода.

Он вдыхает через нос, продолжая. «Я имею в виду – и это ужасно спрашивать – но Вы продолжаете утверждать, насколько это хорошо, что я здесь, и что все предопределено, и так далее, и тому подобное, но все, о чем я могу думать – это то, что это была ошибка, и что теперь я уже никак не могу ее исправить». Звучит очень плохо – примерно в той категории плохого, под которую подходят его друзья, ищущие возможности вслух опозорить своих хозяев. Только это звучит хуже, потому что это он, и он же является зрителем того, как его словам придается форма.

«Ничего нельзя исправить – можно только извлечь урок», – говорит Ганнибал, и решимость, с которой он это говорит, заставляет Уилла поднять глаза – несмотря на солнце, отражающееся от поверхности озера, – чтобы увидеть его лицо. «Вы ищете знаний в книге или учёбе, но мудрость приходит с опытом».

Гладь воды, как пламя костра, и крепкие напитки, и сидение в одиночестве, острым ножном впивается ему в глазницу. Поэтому он опускает взгляд вниз, на землю – туда, где из заболоченной земли пучками поднимается вереск и торчат нераспустившиеся белые и голубые копья тростника, как кости из обглоданной туши. У него скручивает желудок от этой мысли. Ганнибал ведь назвал его ранее специалистом по всему мертвому.

«Мне больше нравилось, когда что-то из этого было беспристрастным знанием, а не мудростью», – говорит он, потирая переносицу и поправляя тем самым очки. Он сглатывает из-за нервного напряжения в шее и трепещущего сердцебиения.

(«Нет, – говорит папа, – ничего особенного в этом году».)

(Вдохни, выдохни. Сохраняй спокойствие. Не позволяй этому снова случится. Будь нормальным взрослым, каким ты вообще-то и должны быть, общаясь с профессорами философии и докторами медицины – будь уважительным сыном южанина, который научил тебя уделять внимание говорящему, не перебивать и не вмешиваться, даже когда под кожей у тебя воет вьюга надвигающейся катастрофы, требующей незамедлительного вмешательства.)

Уилл дергается. Он скрещивает руки на груди: пальцами одной он теребит ткань рубашки, а другой вонзает кончики ногтей в кожу предплечья.

Он хочет спрятаться в ванной или сунуть голову под кран и слушать его белый, ничем не отвлекающий шум. Беверли могла бы постучать один раз, чтобы спросить, не хочет ли он поесть. Он отправил бы письмо преподавателям и сказал бы, что не сможет подтвердить своё присутствие. Он подумал бы о том, чтобы выбросить чеки своего отца о десятилетнем ремонте автомобиля и фотографии его собственного отца-военнослужащего, погибшего на войне во Вьетнаме, и притворился бы, что все в порядке – он лишь хотел привезти два дополнительных чемодана, когда все было сделано.

(Ты хотел быть здесь. Ты принял приглашение. Никто не обещал тебе, что ты не столкнешься с вызовом, или не будешь грустить, или не будешь в смятении – считать ли безраздельное внимание привлекательного мужчины, которого ты не знаешь, лишь чем-то интеллектуальным или заботливым, – или что твой отец не будет прятаться за каждой травинкой, выжидая каждую минуту, чтобы разрушить остатки твоего спокойствия.)

Ганнибал что-то говорит. Ганнибал что-то говорит, и к нему нужно прислушиваться, и ему нужно кивать, когда это уместно. Уилл снова моргает от яркого дневного света – его глаза слезятся, но голова держится прямо, пока он смотрит в бок от лица Ганнибала.

«...основывается на нашем наблюдении и нашей интуиции. Одно – это навык, но другое – благословение. Проблема в том, что иметь и то, и другое – это обоюдоострый меч. Ты либо страдаешь от этого, либо смиряешься с тем, что должен бинтовать руки, используя его».

(Это правда: ты мог бы просто взять нож и пустить его в ход. Просто уничтожать вещи, которые стоят на пути к твоему счастью.)

Уилл опускает взгляд на свои руки. Они выглядят пепельно-черными – негативным снимком того, как они должны на самом деле выглядеть. Он снова поднимает взгляд, закрывает глаза и облизывает губы.

«Уилл?»

«Простите», – говорит Уилл, поднимая одну руку, чтобы провести ей по волосам на макушке и успокоиться. Он дрожит, хватая пальцами вьющиеся пряди. Его сердце тяжело бьется в груди, но он больше не способен дышать достаточно быстро, чтобы успевать за ним в такт. Уилл поворачивается, чтобы посмотреть на небольшую рощицу рябин – на их белые цветы, похожие на пену из глянцевых зеленых листьев. Когда он закрывает глаза, они все еще там – неоново-белые и пульсирующие в такт его сердцу. «Простите, что я заговорил об этом. Мне нужно...» Ветерок шелестит ветками рябин. «Кажется, мне нужно...»

Он оседает, обхватив колени руками.

(Стошнить? Отдышаться? Погрузиться в грязевые берега, омыть в них руки, пока не раскопаешь твердую породу? Что, если её там нет, а ты просто одинокая скала в форме человека, оставленная позади, склонившаяся и навсегда застывшая? Оледенение оставляет камень в дубовой роще – возможно, другая сила оставляет тебя здесь: чтобы ты исчез, - омытый утренней росой, забытый.)

Ганнибал, однако, не дает ему исчезнуть - он обнимает сидящего на корточках Уилла, тоже приседая на землю. Уилл снова смотрит на носки его ботинок – удивительно чистые, за исключением пятен от воды, которых с каждым днем становится все больше. Часто используемые, думает он, достойно служащие своей цели.

«П-прости, прости», – бормочет он сквозь стиснутые зубы. Его лицо вспотело и промокло там, где он плачет, и он даже не знает, когда это началось. «Обычно у меня лучше получается избегать этого».

«А нужно ли тебе это? – тихо спрашивает Ганнибал. – Я думаю, это довольно мило. Я думаю, нет ничего, что ты не должен был бы говорить или чувствовать, пока это работает так, как тебе это нужно».

«Разве не Вы говорили о том, что истина неизменна, стоит её произнести? – отвечает Уилл куда-то в траву, не имея сил поднять глаза, – что боги, птицы и все, кому приходится её слышать, должны быть осторожны с судьбой?»

«Честность – это ответственность и дар».

«Вам надоест слушать мою честность. Рано или поздно, это случается со всеми, – говорит Уилл, сглатывая, и вытирает лицо влажной от травы рукой, – Вы даже не знаете меня, ну, или не совсем, и, несмотря на то что вы думаете об этом как о даре, у меня есть подозрения, что Вы, вероятно, наименее честный человек здесь», – выпаливает Уилл.

(Эта уверенность всегда вырывается из тебя вот так.)

На какое-то время между ними зависает тишина, а за ними шелестит лес, а под ними плещется вода. Уиллу хочется прыгнуть в эту воду, чтобы ему не приходилось разбираться с последствиями произошедшего за этот час. Хорошая работа, говорит он себе. Отличный способ доказать свою точку зрения. Безупречный стандарт правды, которую он даже не может доказать как факт, потому что нет достаточной информации. Уклонение от сложных вопросов не является ложью. Вежливое выражение лица на публике, скрывающее личные чувства, тоже ей не является. Его интуиция обычно не подводит, но его интуиция, похоже, не работает так, как раньше.

Ганнибал помогает Уиллу подняться, хватая его за руку и поддерживая за талию, когда тот спотыкается. Когда Уилл, вытирая предплечьем воспаленные глаза, набирается смелости поднять их и поблагодарить его, то по-прежнему не получает ни гнева, ни разочарования от другого мужчины. Только тяжелый, теплый взгляд – полный гордости.

«Именно поэтому твоя честность столь прекрасна, – говорит Ганнибал, – столь необычна в своей чистоте». Его руки поднимаются, чтобы найти лицо Уилла, и Уилл позволяет это, как позволил это в роще, мечтая прогнать горячечный пар громоподобного дыхания животного. Давление его ладоней так приятно на контрасте с жжением соленых слез – пальцы нежно перебирают маленькие завитки его волос по обе стороны от лица.

«Я безосновательно оскорбил Вас, – смущенно бормочет Уилл, – мне это не кажется очень чистым».

«Но я знаю, почему ты это сделал, – парирует Ганнибал, – и контекст оправдывает очень многое. Жестоко наказывать естественные порывы. Ты сейчас именно там, где тебе и суждено было быть, – повторяет он, – и мне было суждено услышать всё, что последует за этим».

Уилл кивает, заслоняясь таким образом от яркого света долгого жаркого дня – над каждым его глазом по полумесяцу от больших пальцев Ганнибала, который поднимает их, чтобы провести по бровям Уилла. И Уилл задается вопросом, почему сказанное Ганнибалом могло бы быть правдой, но не хочет спрашивать, потому что не чувствует себя готовым к ответу – по крайней мере, не сегодня. Ясность цели, вспоминает он слова Ганнибала и молится, чтобы к его цели тоже пришла своя ясность. Он снова представляет руны между пальцами мужчины, которые вдавливают в него своё волшебное спокойствие и целеустремленность.

---

Обратный путь к дому не такой быстрый и неторопливый – Уилл все еще чувствует себя не в своей тарелке: он выгорел и ощущает боль во всем теле после минутной слабости на берегу озера, и шарканье подошв его ботинок по земле не очень-то помогает это скрыть. К счастью, Ганнибал относится с пониманием и находит другие способы заполнить пробелы в разговоре: рассказами о прогулках по норвежским фьордам ещё студентом, о посещении старых рощ польского Беловежского леса – мест, на которых предположительно была старая Литва, – о том, как его тетя любила пить чай в дождливые дни. Его лекторский голос заглушается искренностью человека, наслаждающегося беседой на крыльце дома или в теплой дождевой воде на обочине в Сандаски.

(Ты отмахиваешься от этого: Ганнибал там никогда не был, и он не вписывается в эту картину, – как дыра, выжженная на фотографии.)

Он ведет Уилла на Север по тропинке, которой они раньше не пользовались, а Уилл пытается сморгнуть боль от виска до челюсти. Здесь растет ещё больше высоких елей: пространство под ними похоже на пещеру – выдолбленное из отзимовавших веток и темное, как ночь. Он представляет здесь своего оленя, как он представлял его у скрытого придорожного креста – лежащего во мху, глубоко вдавленного собственной массой в землю - скрывающего реальность, которая сейчас давит на глаза Уилла.

Время от времени они проходят заболоченную местность и деревянные бревна, вырезанные для простых переходов над низкими заводями с водой; белые колокольчики, сонно сидящие между широкими листьями-лопатками и зелеными камнями, пахнут сладко, почти приторно.

(«Они ядовитые, – говорит Ганнибал, – и тем не менее являются традиционным символом счастья и верности».)

Складывается ощущение, что они часами бродят в этой тишине, время от времени останавливаясь, когда Уиллу хочется заглянуть в щели между стволами или нужно еще раз вытереть лицо. В какие-то моменты он не может понять, что это нужно сделать, пока широкая ладонь Ганнибала не стирает всё сама. Его спутник не комментирует это, только меняет тему.

Уилл предупреждает, что прогулки с ним по лесу после нервных срывов могут стать привычкой, если судить по последним двум дням. Ганнибал же говорит, что только надеется на это.

Заметки:

[1] Принятая в США номенклатура психических расстройств. Я нашла это руководство на русском и взяла цитату из него.

[2] Американская актриса и изобретательница – изобрела первый прототип вайфая.

[3] Цитата из книги ”Прелюдия” британского поэта Уильяма Вордсворта. К сожалению, полностью литературного перевода этой конкретной строки нет, поэтому я перевела буквально, но с налетом старины и ритма, присущего его стихотворениям.

[4] ”Torture the data, and it will confess to anything” – цитата экономиста Рональда Коаза. Я могла бы перевести более косвенно и образно, но сохраняя смысл, однако выбор слова (torture - пытка/пытать) показался мне слишком важным в контексте фф по Ганнибалу......

Интересны ли вам такие переводческие заметки?

1 галлон = примерно 4 литра