a linden has nine branches (1/2)

Уилл допускает ошибку: он не задумывается о том, что значит «закат» так далеко на Севере, ещё и в это время года. В присутствии Ганнибала – уже ставшего близким среди незнакомцев – он не обратил на это внимание: они говорили об университете, о путешествиях за границу и об иррациональной привязанности доктора к восточному побережью Америки, несмотря на его контраст с Вильнюсом, – а солнце тем временем двигалось на Запад без каких-либо видимых изменений.

«Чесапикский залив достаточно мелководен, чтобы большинство его территории можно было пересечь пешком. Вы это знали? – спросил его тогда Ганнибал, – вода достает лишь до подбородка: ориентироваться там надо, опираясь на мудрость своих ног – это очень похоже на то, как приходится ориентироваться в толпе людей. Держишь голову повыше, доверяешь своему шагу, и тогда тебе не нужно топтаться на месте».

Уилл этого не знает, или он этого не знал, однако его немного согрела мысль о том, что, возможно, Ганнибал чувствует себя рядом с другими так же, как и он: доктору тоже приходится рискованно обходить ловушки, водоросли и неожиданные провалы.

Кажется, в тот момент солнце еще стояло высоко. Красные герани кивали разомлевшими головками на улицу из своих оконных ящиков. Ему больше не надо было беспокоится о том, что он неловко ведёт себя, или о том, что Ганнибалу скучно в его компании, или о том, что ему нужно внимательно подбирать слова и следить, куда он ступает прямо сейчас, в этот самый момент.

Теперь же, брошенный на произвол судьбы, чужой среди друзей, Уилл возмущается наклоном земной оси. Кажется невежливым спрашивать, как долго продлится ожидание, учитывая, что конец дня в любом случае настанет, и Уилл может обоими глазами видеть: еще действительно не вечер. Но чем больше он размышляет об этом, тем отчётливее он вспоминает сумеречную темноту северного полушария в летние дни: здесь нет традиционной ночи – скорее что-то вроде самых темных часов в длинной череде дней.

(Ты не думал так много об этой поездке. Теперь ты здесь, так что тебе больше и не нужно думать.)

«И когда мы уже начнём наше празднование?» – спрашивает Беверли, в теле которой, кажется, нет ни единой неловкой косточки: она раскачивается взад-вперед в своих зашнурованных походных ботинках, облепленных высокой травой. Все думают абсолютно то же самое, поэтому она просто отбрасывает претенциозную канитель, на которую у нее не хватает терпения. В перерывах между вопросами она жует кусочек огурца, щедро смазанный медом. На вкус он напоминает бархатный полдень, и они оба удивлены, что им это нравится.

«После блядских 9 часов», – ворчит Фредди, поглядывая на время на экране своего телефона. Она часто смотрит в телефон вот так – как человек, привыкший держать его наготове. Время от времени она вздыхает – вероятно, понимая, что здесь нет ни сигнала, ни вайфая. «Нас буквально выгнали на пастбище, пока они разгружают машины и делают все, что мы вообще-то и должны были здесь увидеть».

«Прости, тебе нужно быть где-то конкретно?» – фыркает Брайан, скрестив руки на груди и обливаясь потом. По всем признакам, это хороший день по сравнению с летней жарой Луизианы или Алабамы, но Уиллу приходится время от времени напоминать себе, что не все приспособлены к такого рода неудобствам. Глобальное потепление и все такое.

«Я надеялась в какой-то момент поприсутствовать на ужине, желательно, без няньки», – парирует она и откидывает вьющиеся рыжие волосы за узкое плечо, глядя на две фигуры в белых рубахах чуть поодаль от них. «Я как-то не думала, что у нас будет ужин в испанском стиле, хотя, возможно, это я виновата в том, что не уловила связи между религиозной церемонией и программой питания».

Уилл закатывает глаза и прячет собственное фырканье за вздохом. Он предпочел бы пойти с Ганнибалом, но ему претит мысль путаться под ногами, и поэтому он остается с исследовательской группой. Его убедили, что нужно лишь реорганизовать холодильники и дополнительные принадлежности. Простая работа по дому. Рутина. Встретимся через несколько часов, когда все будет более впечатляющим, сказали ему, подмигивая.

Их небольшая американская группа наслаждается видом: прудом у подножья травянистого холма, бороздами с зерном, грядками с овощами и ягодами, спускающимися в низину. Здесь нет видимой тропинки – только свежевспаханная темная почва, легко скользящая под ногами. В течение дня льющийся свет становится золотистым, но поскольку до ужина остаётся еще два часа, а религиозных лидеров, которые могли бы руководить ими, не наблюдается, Уилл чувствует тревожный зуд у себя в ногах.

(Просто оставь их. Исследуй то, что ты сам хочешь. Они занимались этим целую неделю, пока ты пялился в бугристой потолок своей квартиры, включая музыку достаточно громко, чтобы не думать о собственном одиночестве - держу пари, Лектерам было бы все равно, если бы ты куда-нибудь ушел. Здесь же есть на что посмотреть: обширная сеть лесов и водно-болотных угодий, странные борозды в древних рощах, – единственное, что тебя удерживает от всего этого, – это другие люди.)

При этой мысли Уилл замирает на мгновение, любуясь блеском послеполуденного солнца на красном перце, зреющем в траве, затем его взгляд снова останавливается на белых рубахах – ярких, как голуби в небе.

Ганнибал и Миша предоставили их самим себе с небольшим «но» – а вернее няньками, как их назвала Фредди. Двум девушкам, которые сопровождали Мишу, когда они только приехали, было поручено пройтись с ними по всей территории и ответить на вопросы, как могут – большинство вопросов затрагивают деликатные темы: «Правда ли, что вам приходится оставаться на этой территории?», «Вы, что, занимаетесь браконьерством рядом с национальным парком?», «Почему ваши дары хоронят в земле, разве это не атипично, разве это не странно?»

Бо́льшая часть этого «интересного» скрывается за улыбками одной девушки и подростковой угрюмостью другой: «я мало об этом знаю», «о, это не совсем то, чем я занимаюсь», «это скорее вопрос для Ганнибала». Они делают все, что в их силах, но даже Уилл начинает понимать скептицизм Мэттью и Брайана, ведь для каждого источника информации находится новый, но сам исток лежит на пороге Лектеров, которые, в свою очередь, уклоняются от подробностей, предоставляя неясную альтернативу.

Из двух девушек та, что длинноволосая блондинка – к смущению Уилла, а также к удивлению Аланы, Беверли и Брайана – и есть Юргита, ассистентка Ганнибала. Несмотря на то, что она говорит по-литовски, её английский был бы понятен любому кассиру из Giant Eagle[1] – магазина, расположенного вниз по дороге от их прошлого дома; она явно с восточного побережья – возможно, Пенсильвании. У нее застенчивая улыбка и большие, темные глаза.

«Боже ты мой», – говорит она, рассеянно перебирая волосы пальцами, когда ее спрашивают, почему она здесь, почему деревенская девушка занимается исследованиями и канцелярской работой в Северной Европе. «Доктор Лектер изменил мою жизнь – я познакомилась с ним в университете Джона Хопкинса, когда он в качестве лечащего врача проводил обход пациентов со студентами и ставил различные диагнозы, – она пожимает плечами, – они использовали меня в качестве приманки для новых ординаторов: я была всего месяц на лечении – необычные симптомы, нетипичное проявление. Он был тем, кто помог выяснить, что было не так... Он часто дразнил меня, что я слишком яркая для больничной койки: как солнце, спрятавшееся за облаками».

Она моргает, а её пальцы все еще расчёсывают спутавшиеся волосы. «Сейчас мне лучше, но я провела достаточно часов в той постели».

«И достаточно часов за разговорами с доктором Лектером», – догадывается Уилл с кивком. В этом есть смысл: любимый пациент – сообразительный некто, у которого было бы время и желание слушать истории Ганнибала в перерывах между приступами болезни.

«Привязываться к человеку, ставшему источником твоей стабильности – это нормально, – говорит Алана, – каждому нужен камень, на котором можно переждать прилив».

Юргите, похоже, это кажется забавным.

«Наверное, – улыбается она, – хорошо, что доктор Лектер не из тех, кто привязывается к кому-то. Миша в основном учит нас всему, хотя, это наверное, нереально – когда-либо стать таким же сведущим в наших практиках, как тот, кто родился и вырос с ними под боком».

«Иногда вы перенимаете имена, – больше утверждает, чем спрашивает, Тобиас. – если вы приезжаете откуда-то – Фрэнсис рассказал нам об этом по дороге из Каунаса».

«Когда мы чувствуем, что готовы, – кивает она. – если такое вообще происходит. Иностранцы не имеют причастности к духовному наследию на здешние земли – в отличие от таких, как Ганнибал, Миша или старые семьи, которые приезжают отпраздновать с нами праздники времен года, – тем не менее смена имени – это небольшая поправка, которую мы можем сделать, чтобы принять новое верование и лучше вписаться в новое общество. Эбигейл живёт здесь только с прошлого лета, так что она все еще использует свое старое имя».

(Ты помнишь, что у Ганнибала тоже есть второе имя. «Возможно, когда-нибудь я расскажу Вам о своем», – сказал он тогда. Пообещал.)

Эбигейл – та, что с темными волосами, детским личиком и особенно угрюмым взглядом, на который имеет право любая молодая женщина, – сторонится их группы, насколько может. У неё не получается отвечать на вопросы так же ловко, как Юргите – опытной ассистентке, которая, вероятно, участвовала в этом туре уже дюжину раз. Даже сейчас Эбигейл сторонится их, держась края поляны: она переворачивает овощи на веточках и отрывает маленький светло-зеленый помидор с гнилью на одном боку. Её не то, чтобы отправили за детский стол, но она должна находится здесь в компании иностранных студентов и Юргиты, и это мало чем отличается от своего рода ссылки. Уилл делает пометку поговорить с ней позже – у него пока не хватает смелости спросить о ее шее и повреждениях на ней, скрывающихся под расшитым воротником платья, но, возможно, в один прекрасный момент на этой неделе он снова обретёт свою прямоту с кем-нибудь, кто знает её историю.

«Имена важны», – говорит Алана, скрестив на груди слегка загоревшие под летним солнцем руки и глядя вниз, на зеркальную поверхность пруда, отливающую золотом и усеянную маленькими уточками. «Как Вы узнали, что пришло время отбросить свое?»

«Когда умерла прежняя я», – говорит Юргита, все еще улыбаясь и прослеживая глазами движение птицы на кромке воды. «Первый день моей выписки. Я не узнала мир по другую сторону отделения интенсивной терапии. Пока я болела, я потеряла почти все, включая своих родителей. Единственное, что еще было знакомым в день моего освобождения, – это доктор Лектер. Он пригласил меня поужинать, когда его смена закончилась – кажется, я прождала два часа в приёмой. Он тогда сказал, что мы должны отпраздновать. Даже мой отец никогда не делал такого для меня».

(Ты легко можешь представить это себе: синий медицинский халат, дорогой свитер, натянутый поверх него, чтобы было удобнее – все ещё знакомое зрелище; он открывает дверцу машины своей пациентке, которая покидает больницу с сиреневой сумкой, полной скудных пожитков, и без багажа, в который можно было бы их спрятать. Это не сильно отличается от выхода из тюрьмы или из детского дома. Возможно, немного и того, и другого – здесь не знаешь, сможешь ли когда-нибудь по-настоящему вырваться из этих четырех стен, из-под катетера. Ты задаёшься вопросом, что именно Ганнибал считает праздничным ужином.)

Она только усерднее расчесывает волосы пальцами, заплетая выбившиеся пряди в маленькие косички и снова расплетая их. Кажется, волосы только больше запутываются, а не распрямляются, но, возможно, в этом и заключается идея. Так, ей всегда есть, чем занять руки.

«Я знала, что последую за ним куда угодно, когда он спросил, есть ли у меня место, которое я назову домом. Что значит потерять имя на данном этапе?» – спрашивает она, думая о чем-то другом.

«Лишь роспись на бумажке», – говорит Уилл. Поднимая глаза, он видит, как она снова улыбается, глядя на и одновременно сквозь его лицо. Впечатлена ли она или оскорблена его проницательностью, он не может сказать. У нее бесконечно круглое, счастливое лицо – однако, в отличие от ярких глаз Миши, которые придают ее чертам опасную хитрость, глаза Юргиты полны доброты.

«У меня был друг, который пытался вернуть меня домой несколько лет назад, примерно во время летнего солнцестояния, но в итоге я приняла решение остаться здесь навсегда. Тогда я и сменила свое имя, а также официально отказалась от американского гражданства. Ничего особенного, – заключает она, – просто сближаюсь с новой семьей».

Возможно, у Ганнибала Лектера есть талант находить молодых людей, лишённых всяких прав. Уилл должен признать, что немного разочарован, услышав историю Юргиты вот в таком виде, хотя он и испытывает облегчение от того, что его не выделяют. Их трагедии разные, но идея за ними одна и та же. Это могло быть выздоровление от рака, или отстранение окружающих после каминг-аута, или окончание долгих, абьюзивных отношений – он учуял в Уилле животное без ошейника, которым он и является: обнюхивающее переулки в поисках места, где можно укрыться.

(Протягивает ли Ганнибал нежные, уверенные руки всем маленьким мальчикам и девочкам, оставившим свою веру? Достает ли он пастуший посох и гонит их к своей сестре, чтобы они были счастливы и веселы? Ты думал, что, возможно, у вас есть связь из-за насилия, посредством которого были трансформированы и стерты ваши родители, однако, очевидно, стирание – это целая тематика, а не уникальное произведение.)

«Так что же с Вами было не так?» – спрашивает Уилл, когда к нему снова возвращается голос. Заметив косые взгляды Беверли и Аланы, Уилл качает головой. «Что привело Вас в больницу?»

«О, я не могла видеть лиц, – говорит она. – я не могла распознавать людей – это дошло то того, что я даже не могла узнать саму себя, как при тяжелом случае деменции. Мои родители делали все, что могли – ровно до тех пор, пока им не надоело. Слишком много противоречивых мнений, ни в одном из которых не предвещалось счастливого конца. Сейчас уже все в порядке, пока я принимаю свои лекарства, однако людям обычно не нравится иметь дело с подобными вещами».

«Нет, – соглашается Уилл. – им это не нравится».

Ни у кого больше не находится что сказать. Уилл даже сейчас может представить, как чувство вины исходит от них, подобно тепловым миражам из нагретого асфальта, – тем не менее они забудут эту неловкость через несколько часов, как, впрочем, и всё остальное, – или вообще сохранят её для обсуждения там, где Уилл не сможет подслушать.

---

В конце концов именно Ганнибал приходит за ними: он пересекает поле и шепчет что-то на ухо Эбигейл, которая после убегает обратно в дом – освобожденная от своих обязанностей. Его наряд изменился: да, он по-прежнему полностью черный, однако сшит уже из легкого льна и обрамлён по рукавам и объемному v-образному вырезу аккуратной красной, зеленой и белой строчкой. Уилл, кажется, должен был бы по-другому относится к нему теперь – когда он услышал историю Юргиты и вжился в роль очередного случая благотворительности – однако этого не происходит: теперь он представляет, как они вдвоем бредут сквозь камыши, а воды Чесапикского залива широко раскидываются по обе стороны от них.

Уилл еще больше смущается, пялясь на шею доктора, которая, он уверен, чисто выбрита до подбородка, несмотря на то что из-под воротника его рубахи выглядывают волосы – серебристые и переливающиеся на солнце, как и его тщательно уложенная шевелюра. Он напоминает волка в одежде бабушки – только присутствие людей вокруг удерживает Уилла от поддразнивания: «Бабушка, бабушка, а почему у тебя такие большие зубы?»

(У тебя есть подозрения, что он нашел бы это забавным или, по крайней мере, любопытным. Ты уже понимаешь, что часть его персоны – это прикрытие, – о чем же еще ты можешь догадаться своими птичьими глазами и острым языком?)

Ганнибал, должно быть, догадывается о чем-то по его лицу: он бросает тяжёлый, задумчивый взгляд – такой, что предшествует сказанной кем-то бессмыслице. У него это хорошо получается. Обычно он не сотворяет такое с Уиллом, позволяя ему руководить большей частью их разговора, однако после четырех часов поездки на машине с приятными пустяками в качестве фонового шума у Уилла складывается впечатление, что Ганнибал довольно часто проворачивает это с другими.

«Опять слишком много думаешь, Уилл?» – спрашивает он.

Уилл вздрагивает от подобной формулировки.

(Пронзительная мысль: он считает тебя умным мальчиком, и именно для этого ты здесь - не для того, чтобы быть печальной диаспорой сломленных людей Юга, не для того, чтобы стать примером обращения в религию. Все это просто досадные совпадения. Удобные детали. Та же разница. Ты здесь ради него.)

(Что это вообще значит?)

«Заморили вас наши девушки голодом? – дразнит Ганнибал, – у вас очень голодные взгляды. И это хорошо, – добавляет он, – голод – это отличное начало. Голод – это то, что заставляет нас плодотворно трудится в течение года».

«Обязательна ли смена гардероба к ужину, или этому пиршеству подойдут и джинсы?» – спрашивает Брайан, скептически оглядывая наряд Ганнибала, но пытаясь, по его меркам, оставаться вежливым – по иронии судьбы, его внимание привлекает больше это, а не клетчатый монстр, в котором добрый доктор читал лекции.

«Мистер Зеллер, я бы попросил каждого из вас на этой неделе быть исключительно самим собой, – отвечает Ганнибал с веселым видом, – если вам очень хочется облачится в рубашку из льна, мы, конечно, позаботимся об этом, но вы гости, а гости имеют право на комфорт до того самого момента, когда им придется уходить».

Уиллу очень хочется попросить себе одну, чисто для того, чтобы смутить Брайана – было бы приятно увидеть ещё кого-то с дрожащими руками и неловким молчанием в их компании. Ему самому это уже конкретно осточертело.

«Но не было бы это неправильным – праздновать в таком виде?» – спрашивает Алана, поджав губы. Уилл практически видит, как несутся её мысли: этот искренний «когда ты в Риме»[2] порыв он всегда находил очаровательным. Тематические наряды. Небольшие исследования перед приемами пищи с новыми гостями, чтобы всегда уметь поддержать разговор. Ей стоило пойти на посла или политика.

Она выглядела бы очень красивой – одетая как Эбигейл и Юргита. Она бы точно насладилась полным погружением. Это ведь то, чего она искала, верно?

«Наоборот, я только поощряю это, – любезно кивает Ганнибал, – вам достаточно вернуться в дом и найти мою сестру в кухонном уголке – там, где она ведет бухучет, – Миша обеспечит вас одеждой на эту ночь и, вероятно, на всю оставшуюся неделю, если ей удастся убедить вас захватить с собой всю стопку костюмов».

Фредди и Беверли предложение не принимают: Беверли свято верит лишь в брюки, а Фредди, по её словам, слишком неудобно носить «монашеский наряд», – Алана же говорит «спасибо» и трусцой направляется обратно в дом, обсуждая любимые цвета вместе с Юргитой, которая только рада компании – их голоса затихают за холмом: да, они здесь сами ткут, вышивают, и, да, Одра с Юга тоже периодически присылает вещи, как и сказал Ганнибал, и, да, она с радостью покажет ткацкий станок и красильню, и, нет, здесь это не только женская работа – об этом, пожалуйста, не волнуйтесь, потому что подобными вещами Миша занимается в первую очередь.

(«Не позволяйте ей одурачить себя, – говорит Ганнибал, – она талантлива в этом, как никто другой - тем более я».)

Уилл склонен верить ему. Такие замечания заслуживают гораздо большего внимания, чем он думал.

Их группа, привлеченная обещанием первой настоящей трапезы в этом доме, а также символизмом данного мероприятия, медленно бредёт по высокой траве к поместью. У Тобиаса уже есть несколько догадок относительно традиций, распространенных по всему Балтийскому морю. Фредди, Беверли и Брайану на них все равно – главное, чтобы им на глаза не попадалось ничего перебродившего и все на столе было подвержено термической обработке. Мэттью, как обычно, помалкивает и сильно не возникает.

Уилл немного отстает, чтобы запечатлеть в памяти раскрывшуюся перед ними картину: солнце садится за верхушками деревьев, обжигая ему глаза маленькими яркими дисками. Есть в этом месте что-то идиллическое, однако Миша по-прежнему остается для него своего рода загадкой: с одной стороны, она очень похожа на своего брата, но, с другой, – маленькая улыбающаяся девочка. Ганнибал тоже загадка, если уж так подумать, рассуждает он.

Ганнибал ждет чуть поодаль – следя и изучая. Уилл оборачивается к нему, высоко переставляя ноги, чтобы не запутаться в пучках зеленых колосьев и луговой руты, – в это время он обдумывает возникший у него в голове вопрос: пробует его уместность у себя на языке – все еще приторно-сладком от меда, – и вздыхает.

«Ваш дом кажется очень... обжитым. Он прямо кипит, – пытается объяснить свою мысль Уилл, нервно проводя рукой по волосам, – боже, я и сам не знаю, что хочу сказать. У меня такого, кажется, никогда не было. Тем не менее я все еще пытаюсь понять динамику происходящего. Неужели Вы действительно остаётесь здесь на втором плане? – иронично спрашивает он Ганнибала, скрестив руки на груди, – как-то это не в Вашем стиле».

«Я желаю своей сестре всего самого наилучшего, – кивает Ганнибал, – нет такого, что я не сделал бы для Миши: обеспечивать ее любым из возможных способов – это моя обязанность. Семья – великая ценность»

«Новые люди, стабильный доход, ужин с гостями и исследователями, забота о придорожных святынях, охота в буквальном смысле этого слова, – перечисляет Уилл, – что же Вы получаете взамен?»

Голова Ганнибала снова поворачивается в сторону деревьев – он небрежно сжимает и разжимает пальцы, разминая сухожилия и мышцы – будто хочет хрустнуть суставами. Уилл замечает это только тогда, когда, татуировки на руках доктора, повинуясь его движениям, тоже начинают двигаться. Его глаза снова обращаются на Уилла, переливаясь золотом в лучах послеполуденного солнца: лицо Ганнибала сейчас похоже на чистый лист, а маленькие острые детали делают из него статую – ни капли эмоций, будто он погнался за ними по полю, но отстал на краю леса.

«Неизбежность судьбы всегда в итоге одаривает меня тем, что я хочу, – беззаботно говорит он, – я терпелив – значит, я награжден за ясность своей цели».

«Не то чтобы это можно засчитать за ответ на мой вопрос, но звучало очень философски», – отзывается Уилл с легкой улыбкой, уставившись на белый носок своего ботинка – там, внутри, пять растопыренных пальцев с любопытством желают поближе ощутить грязь, которая сейчас находится под подошвой: вспаханную землю и теплый кусок плодородной почвы.

«Нет, – быстро отвечает Ганнибал, чуть опуская голос, – полагаю, ни для кого, кроме меня, это и не должно иметь значения. Однако у меня есть докторская степень по философии, не так ли? Позвольте мне тогда разобраться с «почему», а Вы можете рассказать о зловещих «кто» и «когда», – улыбается он, полный удивительного меда от этих занимательных слов.

---

Подъездная дорожка сильно преобразилась за те несколько часов, что они провели здесь: вокруг досок, сложенных в центре мощеного кольца, теперь есть столы, сгруппированные по четыре. При взгляде на белоснежные скатерти, бокалы, столовое серебро, хрустальные чаши и красные свечи, увитые листьями, Уилл может представить себе отблески огня в ночи – отражающиеся от зубцов вилок, приоткрытых ртов, волокон салфеток и бесконечных просторов льняной ткани. На заднем плане в преддверии заката уже розовеет небо: желтое и золотое переплетаются в тонких облаках высоко над деревьями. Где-то внутри дома раздается пение.

Все уже готово и разложено: ни одно украшение не забыто, ведь так это и происходит из года в год – не просто потому, что расписанные старинные поделки из выдувного стекла должны символизировать хоть какие-то усилия, приложенные к подготовке праздника. Эти люди ведут скромный образ жизни, в ходе которого просто необходим элемент расточительности, чтобы отпраздновать хороший год. Это ведь не Тайная вечеря. Мелодия, доносящаяся из дома, сбивает с толку: голоса переплетаются друг с другом, – однако это не гул телевизора в папиной гостиной, по которому крутят одни и те же старые передачи. Уилл может выпить пива, лечь спать и проснуться в другой абсолютно такой же день.

Он напоминает себе, что надо моргать. Ему приходится это делать, потому что другие люди наблюдают за ним и вряд ли смогут понять его медитацию на ходу – даже с учетом контекста.

«Скажи мне, о чем ты сейчас думаешь?» – спрашивает Ганнибал откуда-то справа – практически ему в ухо. Уилл будто бы спотыкается немного, чтобы повернуться, создав небольшую дистанцию между ними.

Он снова осматривается, немного вытягивая шею. «Каждая деталь здесь – лишь часть особого момента: всё это пауза перед первым вздохом», – произносит Уилл через мгновение, снова переводя взгляд на столы. Это достаточно расплывчато, чтобы не вызывать дальнейшие расспросы. Даже Ганнибал Лектер со своей двойной докторской степенью не сможет понять, почему именно это важно для него. «О чем они поют?»

Ганнибал на мгновение прислушивается, чуть поворачивая голову, чтобы разобрать мелодию, льющуюся из окон поместья. Он улыбается. «Это народная песня в полифоническом стиле – мы называем её sutartinės. Так, реплики певцов переплетаются друг с другом... – Ганнибал прислушивается к следующему такту песни, – у липы девять ветвей, и они ломаются от бури. Голоса молятся о сохранности хотя бы одной – той, на которую кукушка могла бы приземлиться».

Уилл чувствует что-то, похожее на тепло, несмотря на мрачность самой истории. «Наш судьбоносный друг наносит ответный удар. Миша рассказала Вам, что я нашел одну?»

«Мы связаны с нашей природной сутью, – кивает Ганнибал, – а иногда и с самой природой. Они на протяжении многих лет гнездились в этой роще: между берёзовым пролеском на Севере территории и дуплом старинного дуба. То был очень застенчивый гость».

Пение продолжается: Уилл не знает никого из поющих – все его знакомые собрались во дворе. Это дезориентирует: он будто подвешен между состоянием душевного равновесия и минутным осознанием того, что он не в Вашингтоне, или Алабаме, или в любом другом месте между двумя этими точками, даже если частично здесь что-то напоминает о них.

Он меняет тему. «Здесь не становится слишком жарко с костром в центре?»

«Это была бы не самая лучшая замена солнечному теплу, если бы она не могла согреть руки, окрасить кожу в нежно-розовый и выжечь все слабые места, не так ли?» – спрашивает Ганнибал, улыбаясь, словно он очень доволен собой. «Я бы извинился, но это пламя станет нашим постоянным спутником на протяжение всего праздника, и я боюсь, что Вы устанете слышать мой голос. В этом заключается то, с чем Вы не можете не согласиться, – говорит Ганнибал, кивая, – для фигуры второго плана на меня выпадает львиная доля ораторства».

«Что бы мы без тебя делали?» – раздается дразнящий ответ; Миша теперь в красном жилете поверх белого платья с множеством замысловатых завязок на талии. Ее венок из руты всё тот же, хотя его, кажется, освежили, придав больше объема зелеными пучками незрелых колосьев с вспышками желтых цветов промеж ними. «Разве недостаточно того, что все разговоры во время остальных двух приемов пищи веду я? А кто раздает инструкции? Это, должно быть, очень приятно: подъехать в последнюю минуту со всеми дарами и красивым молодым человеком под рукой, выглядеть при этом как церемониймейстер и знать, что в этом году проведешь время лучше всех нас вместе взятых».

Ганнибал что-то быстро и язвительно отвечает на их родном языке – Уилл может понять, только что они подшучивают друг над другом: есть в этой пассивной агрессии та забава, с которой Уилл как единственный ребенок в семье лично не знаком, но которая неподвластна ни времени, ни пространству перед лицом близких родственников. Миша пожимает плечами, поднимая руки в знак капитуляции. Ее губы – красные, как и жилет – заострены в тонкий серп улыбки. Она отступает, видимо довольная тем, что ей удалось высказать.

(У тебя никогда не было брата или сестры - может быть, ты нашёл их в Беверли, однако внутренние шутки, жестокая нежность и молчаливое прощение... ты уже и не ожидаешь того, что сможешь ощутить всё это в своей жизни.)

«Прошу простить Мишу, – говорит Ганнибал, кладя руку Уиллу на плечо, направляя его таким образом к столам, – у нее ужасное и порой очень неуместное чувство юмора».

Уилл проводит руками по волосам на затылке, совершенно невозмутимый – если не считать прилива смущения, который он испытывает из-за того, что Ганнибал счёл необходимостью объясниться. «Простите, конечно, но я не могу жаловаться на то, что привлекательные европейцы называют меня красивым, иначе я так никогда и не найду повода для радости. Если это Ваше представление об ужасном, то я с трудом представляю, что для Вас поистине отвратительно».

«В первую очередь, грубость, – легко отвечает Ганнибал, – я не выношу невежества или неблагодарности».

«Тогда позвольте мне первым произнести тост – если уж мы сегодня пьем – за Вас как за замечательного хозяина, прежде чем вы прогоните меня за неблагодарность».

Ганнибал усаживает его в кресло и кладёт руки ему на плечи, в то время как Уилл наблюдает за Фредди напротив них. Ее глаза настороженны, и руки, прижатые к Уиллу, кажутся чем-то недозволенным под её взглядом. Здесь достаточно мест для остальных приезжих: они прогуливаются по территории в компании друзей, чувствуя себя комфортно в обществе друг друга, но не в самой толпе.

«Пить мы будем, вероятно, больше, чем Вы это обычно делаете, но я только поощряю, – говорит Ганнибал, не обращая ни малейшей внимания на Фредди, – отличительной чертой первого вечера является несдержанность после долгих дней самообладания. Сегодня вечером мы празднуем всеми десятью десятками сердец».

И действительно, за каждым столом есть место для 9 персон – сами столы как десять спиц в колесе, и только один человек сидит лицом к центру во главе круга.

Ганнибал с извиняющимся видом отступает назад. «Я бы посадил Вас рядом со мной, но сегодняшняя расстановка важна, – объясняет он, – а Миша очень строга в такого рода правилах».

«Тем более, что и я не хотел бы испортить вашу точно продуманную схему», – пожимает плечами Уилл, – кажется, меня, в любом случае, лучше посадить с другими приезжими. Я бы не хотел, чтобы ваши друзья и родственники наблюдали за моими вечными метаниями между странным тихим парнем и язвительным комментатором».

«Au contraire, - возражает Ганнибал с очередной улыбкой – такой же кошачьей, как и у его сестры, – я думаю, Вы ещё увидите, что мы все очень заинтересованы этим явлением. Пока всё, что Вам остаётся, – это набраться терпения. Соблюдение обязанностей, память о предках, повторение древних слов – вся эта чепуха, на которой так настаивают, может сильно потрепать нервы. Мне это приходится делать только дважды в год», – бесцеремонно заявляет Ганнибал.

Как только он разворачивается, чтобы уйти, толпы людей начинают пробираться к столикам – небо темнеет с каждой минутой – и на секунду Ганнибал оглядывается на Уилла, выглядя при этом как тень в переливе свечей и угасающего заката.

Губы Ганнибала поджимаются, но глаза всё так же блестят. «Как только это закончится, ты сможешь говорить сколько угодно, а мое ухо всегда будет готово склонится и слушать. Тогда я сказал, что мне интересны твои проницательные догадки. Ты увидишь, что это не изменилось».

Уилл понятия не имеет, что на это ответить, – поэтому предпочитает промолчать.

(То есть сделать то, что как раз и не требовалось. Ты всегда предлагаешь другим полную противоположность тому, о чем они просят.)

---

Вся эта толпа, бредущая в поисках свободных мест, удивительно напоминает Пасхальное воскресенье и пасхальную трапезу в старой приходской церкви. Уилл, насколько может, пытается не обращать на это внимание – такова религия с ее странным хронометражем и механическими толпами, которые входят и выходят из помещений, чтобы снова заполнить их и услышать.

Происходящее, несомненно, гораздо более красиво, чем баптистские обряды, которые он посещал в далекие и редкие воскресенья своего детства: свежие цветы, стеклянные бутылки с янтарным напитком, молодые и старые лица с глазами, влажно блестящими в угасающем дневном свете лета, и белые одежды, что оживают и колышутся в темноте, ожидая знака для начала празднества. Здесь нет убогих складных стульев или запаха плесени от старых пожелтевших досок потолка в банкетном зале. Нет зажиточных дам, которые вместе обедают, выступая в роли комитета, который и направляет неохотное собрание; нет скромных стеклянных посудин с запеканками или пластиковых стаканчиков для пунша, готовых для того, чтобы напоить собрание. Папа не религиозный человек, но он провинился в жизни, а его воспитали, что всё происходящее может быть своего рода отпущением грехов, и теперь он предпринимает нерешительные попытки сохранить традицию, передав ее Уиллу.

(Как думаешь, если бы он действительно в это верил, была бы у тебя другая точка зрения?)

Может быть, всё это и есть здесь, а его уши просто глухи к реальности, переливающейся в вихрях литовского наречия между пожилыми и юными адептами, которым все это давно знакомо. Может быть, Уилла, как ребёнка, усадили наблюдать, и от одной религии к другой меняются только названия и украшения.

(Ты ведь предупреждал других и себя о мнительности, заполняющей твою суть. Ты бы вложил перста свои в кровоточащие раны на теле Христа, прежде чем называть его Спасителем. Что касается Лектеров и их балтийской приверженности судьбе, ты хотел бы увидеть, как жизнь человека измеряется пением кукушки и как, в должном соответствии, его настигает смерть. Ты требуешь крови в обмен на понимание. Тебя не волнуют детали.)

Никто не садится за столы, пока, наконец, розовое на небе не становится фиолетовым, затем синим и черным; брат и сестра Лектеры выходят из парадной двери своего дома с факелом между ними. Они непринужденно идут, шагая в ногу друг с другом, пока Миша не опускает руку и не встаёт у ближайшего к ней стула, обращённого к костру. Ганнибал идёт дальше с факелом в одной руке и чем-то, завернутым в полотно, в другой – он останавливается на краю собранного костра, осматривает его форму и затем кивает, будто всё сделано правильно. Здесь он снова профессор, оглядывающий свою аудиторию – уверенный в своем месте перед трибуной. Здесь он снова хирург в центре операционной со скальпелем наготове. Он ждет, пока утихнет шелестящий шёпот между людьми.

Его голос подобен раскату грома, идущему откуда-то изнутри. Уилла шокирует то, насколько настойчивой ощущается необходимость выслушать его.

«Вот и прошел еще один год во всей своей полноте – наконец-то наступила наша неделя даров и пиршеств, – начинает Ганнибал, высоко подняв факел, так что тени скрывают его глаза, выделяя могильным светом скулы, – и вы, верные той силе и тем словам, что существовали во времена, когда человечество только училось использовать металл вместо голых рук – задолго до прихода римлян в Галлию и задолго до того, как Христос вознес свой крест... Добро пожаловать».

Полная тишина, все лица прикованы к Ганнибалу, расхаживающему перед ними с красно-белым пламенем в руке. Уилл не может представить себе человека, который осмелился бы кашлянуть или перебить его.

«Добро пожаловать домой, – продолжает он, – добро пожаловать на событие, которое некоторые из вас видели десятки раз, а некоторые – ещё ни разу. За пять дней, начиная с сегодняшнего вечера, солнце-мать пройдет над нами настолько близко, насколько это возможно – как она и делает из года в год. Люди в нашем доме и в землях, граничащих с Балтийским морем, наденут свои венки, будут пить свои вина и печь хлеба в честь празднования дня, что имеет слишком много имен», – в этот момент Ганнибал делает паузу.

«Здесь, – говорит он еще громче, – в месте, где его всегда отмечали, День Святого Иоанна стремится затмить своего предшественника – праздник Расос: наше летнее солнцестояние, которое мы бережем как росу на листьях. Этот год был благословлен рождением троих детей Saulė и Mėnulis. Vakarinė, Indraja, Vaivora[3] вместе проведут короткие ночи этой недели, и мы встретим их как благодарные хозяева. Девять пиров для наших посетителей, и на каждом для них будет по три блюда».

«Как и во всех семьях, год за годом мы прощаемся с теми, кому приходится покинуть нас, и приветствуем новую кровь. Рождаются дети, старики уходят на покой, и мы усыновляем тех, кто готов присоединиться к нашему празднованию жизни. В этому году мы также встречаем наших молодых американских друзей, которые проделали долгий путь, чтобы познакомиться с нашими постоянными гостями и узнать, что делает нас сильнее из года в год, – здесь он кивает в сторону их столика, – прошу вас отнестись к ним сегодня у костра так же радушно, как к своим братьям и сёстрам. Они дополняют наше число и делают таким образом возможным это празднование в составе девяноста человек».

«Согласно духу приветствия и прощания, что царит сегодня вечером, мы с сестрой просим вас поднять бокалы с медовухой – наследие, оставленное нам Катериной – нашей пасечницей, нашей первой», – продолжает он, указывая на женщину, которая тем временем подходит к нему и встает между столом, обращенным на восток, и грудой дров – в круг, который он образует своим движением. «Она усердно трудилась последние двадцать лет, будучи одной из первых пилигримов, присоединившихся к нам из других мест – могу с уверенностью сказать, что мне еще предстоит встретить человека, более талантливого в ее медовом ремесле. Она обучила некоторых молодых людей, присутствующих за нашим столом сегодня, но мы тем не менее скорбим о ее дальнейшем отсутствии уже в этот вечер. У нас никогда не будет другого бокала, подобного ее. Остатки мы похороним под липой и начнем всё сначала».

Факел, в значительной степени отвлекающий внимание Уилла между словами Ганнибала и потрескивающим жаром, мерцающим всего в нескольких дюймах от волос доктора, снова потрескивает, когда он выставляет его перед собой, а Катерина подходит, чтобы тоже взяться за него над рукой Ганнибала. Они стоят слишком далеко, чтобы точно расслышать, но он что-то говорит ей – движения его губ скрыты за пучками сушеной пшеницы, которыми она увенчана. Она кивает, счастливо улыбаясь. Он отпускает нижнюю часть факела, и она, притягивая его к себе, снова отступает к куче дров.

«Это было ее собственное решение передать титул, – рассеянно шепчет Алана сбоку от Уилла, её глаза горят в отблесках костра, – я не расслышала, что он сказал, но кто-то упомянул об этом в доме».

Женщина, Катерина, бросает горящую ветвь в костёр – та легко воспламеняется, словно пропитанная маслом. Пахнет будто бы походным костром, вокруг которого все сдвинули столы и стулья, чтобы наблюдать за огнём и смеяться всю ночь напролет. Это выглядело бы более дружелюбно, если бы не слишком уж ровная форма кольца вокруг него.

Катерина, вместо того чтобы выглядеть довольной, кажется скорее покорной в своем белом ореоле волос, пылающем в разрастающемся пламени костра. Ганнибал передает ей завернутый предмет и говорит еще что-то, не поддающееся пониманию. Его лицо, отвернутое от пламени, состоит в основном из теней. Она держит свёрток всего мгновение, прежде чем бросить и его туда же.

(С кем иностранка Катерина разделит хлеб в свой последний вечер славы? Как вообще выглядят со стороны двадцать лет служения чужой религии, когда они заканчиваются? На родине к выходу на пенсию готовятся как к блестящему трофею, однако как выглядит конец полезной работы для веры, одержимой концепцией судьбы?)

«Ее решение что-то сделать», – бормочет Уилл, наблюдая, как она отступает в тень за рингом – туда, где, вероятно, находится ее место. Уиллу хочется вытянуть шею и проследить за ее движениями.