a linden has nine branches (2/2)

Ганнибал какое-то время наблюдает, как разгорается пламя, прежде чем повернуться к столу своей сестры. «Да начнутся наши девять дней. Хорошо поешьте сегодня вечером. Праздник – это жизнь. Вы вкладываете жизнь в свой желудок, и так вы живете».

Он широко улыбается, явно довольный произошедшим.

«Бог дает нам зубы – бог обеспечивает нас хлебом», – заключает он, обаятельно изгибая губы и щуря глаза от пламени перед ним, в ответ на что все поднимают бокалы с янтарным алкоголем. Они пьют, а Уилл смотрит в темную пустоту сумеречного неба и чувствует на себе чей-то взгляд. Он не смотрит в ответ.

Напиток сладкий и легко уходит куда-то вниз.

---

Катерина, как оказывается, сидит во главе их стола вместе с хмурым мужчиной по имени Йокубас: оба они увенчаны одинаковыми снопами сушеной пшеницы, приготовленными специально для них на эту ночь. Она очень оживленно рассказывает о пчеловодстве и своем обучении йоге в 1970-х годах, а также о недолгой карьере в области иглоукалывания, в то время как Йокубас держится особняком. Он часто щурится. Из-за светлых волос, почти закрывающих его серьезное лицо, никто не уверен, то ли это потому, что он не говорит по-английски, то ли потому, что ему неприятно находиться в их компании, то ли это смесь и того, и другого.

Уилл убеждает себя, что это не имеет значения – ему, в любом случае, нечего им сказать.

Йокубас смотрит на Уилла с чем-то, похожим на любопытство, во взгляде, но в то же время и с долей задумчивости – острой и испытующей, из-за чего Уилл избегает смотреть в его сторону и вместо этого наливает себе медовуху, которую оказывается очень легко пить, поэтому чашам с ней легко сбиться со счета.

Она заставляет его чувствовать тепло внутри и улыбаться - даже Алана и Беверли хихикают вместе с ним над шутками о ее вечернем облачение: длинное платье-сорочка с синими расшитыми рукавами очень похоже на костюм из исторической драмы. «Очень воздушное, – говорит она, – но, к сожалению, без карманов».

Уилл переводит взгляд с огня на столы, где все остальные, кажется, так же погружены в свои чаши, за исключением Ганнибала и Миши. Миша смеется, потому что такой у неё смешливый характер – Юргита смеется вместе с ней, потому что они сшиты из одинаковой ткани, даже если сделаны и не из одних материалов.

Ганнибал тем временем просто наблюдает, переводя взгляд со стола на стол. Уилл уверен, что он смотрит на всех сразу, потому что каждый подлежит наблюдению, взвешиванию и оценке.

(Что он оценивает? Какова ценность одного человека в группе из девяноста?)

Они на секунду встречаются взглядами – Ганнибал с непроницаемым лицом поднимает бокал, и Уилл делает то же самое. Он все равно был должен ему тост, рассуждает Уилл. Он ведь сам так сказал; он был первым, кто произнес тост в честь Ганнибала – за привилегию приглашения. За что же еще, раз уже выпито так много? Напиток, разделенный ими с разных концов празднования явно радует Ганнибала, чье лицо становится ярким, как тлеющие угли.

Когда их группа уходит (читай, уползает) на ночь, делают они это не в одиночку. Многие еще сидят у огня: пьют и смеются друг с другом, и от этого становится уютнее, тем более что число сидящих сокращается по мере того, как многие разбредаются в поисках своих постелей. Фредди проворно печатает в телефоне заметки, за заметками, за заметками, в то время как Тобиас туманно рассуждает о важности коронованных особ за их столом: о том, что годы их мастерства подошли к концу, возможно, из-за болезни или травмы.

(Ты в этом и не сомневаешься: Йокубас избегает любых контактов – вместо этого он вглядывается в темноту за их головами и слабо улыбается шуткам Катерины, но кажется огорченным. Катерина, при всей своей жизнерадостности, тихо кашляет в кулак, однако ведет себя так, словно все хорошо. «Свобода от боли – это благословение, – говорит она, имея ввиду иглы и их точное расположение на теле, – дайте мне хороший подзатыльник за годы тщетной надежды».)

«Я, пожалуй, закончила здесь», – заявляет Фредди перед тем, как направиться в дом – розовощекая и продрогшая на ночном воздухе. «Эти ребята абсолютно конченые. Брат – самовлюбленный эгоист, сестра – мать-настоятельница, а все остальные относятся ко всей этой чушне слишком серьезно. Могу лишь дать бонусные баллы за фансервис в виде инцеста».

Уилл морщится от этого: какое отвратительное предположение.

Алана, со своей стороны, тоже кажется раздраженной. «Это семейная религиозная традиция, которая продолжается, по крайней мере, со времен Нормандского завоевания и основана на солнечных циклах. Они имеют право на небольшое представление и гиперболизацию. И у нас же есть уникальная возможность увидеть всё это», – хмурится она.

«Заставляет задуматься, как много примитивных традиций сохранилось со времен нормандского завоевания, – отвечает Фредди с надменным и ехидным выражением на её худом лице, – вы тоже не против посмотреть на ритуальное лишение девственности? Или, может быть, какие-нибудь гадания с употреблением наркотиков?»

«Я был бы не против лишения девственности с употреблением наркотиков», – заявляет Брайан.

Беверли улыбается. «Видит бог, ты умрешь девственником, если они сначала не примут наркотики».

Все смеются. Это забавно. Даже Уилл думает, что это забавно, несмотря на гудящую голову, – он с любопытством смотрит на Катерину и Йокубаса, потому что всё никак не может понять, почему они важны, ведь всё, что предстает пред ним, - лишь хрупкие люди, ослабленные энергией других людей вокруг. Видит бог, Уиллу бы пришёл конец, если бы ему надо было быть душой компании на работе – как они вообще могут ожидать такое от кого бы то ни было?

Фредди, тем временем, первой перестает смеяться, хотя, возможно, она никогда и не смеялась по-настоящему. Они с Аланой и Беверли ускользают в комнату для девочек, ведомые Юргитой, которая так же блестит темными глазами и светлой улыбкой, как и сегодня днем, – только в этот раз вместо глаз у нее окна с чудесным видом в полночь – без цвета и отражения.

---

Прошло много времени с тех пор, как Уиллу приходилось делить комнату – и вообще, пространство – с другим человеком. Он всегда избегал студенческого жилья: они с Беверли жили вместе, начиная со средней школы – у них было своего рода соглашение обиженных на весь мир детей-отличников, настаивающих на том, что им не нужны другие люди, или дополнительные деньги, или любая помощь из дома. Они всегда существовали в разных пространствах, потому что, хоть они знакомы друг с другом, их не связывает ничего, кроме некоторых общих интересов, занятий в университете и нищего детства, которое хоть и дает стипендии, но всё равно заставляет смущаться из-за одних и тех же кроссовок, надеваемых из года в год.

(Ты вспоминаешь, как она в первый раз принесла домой пару модных, хоть и подержанных, дамских туфель-лодочек из глянцевой черной кожи на красной подошве. Они были слишком дорогими, но ведь никто не знает, что это не Беверли изнашивала их новизну. «Если тебе это так важно», – ты пожимаешь плечами, и она не разговаривает с тобой три дня. Она проходит на летнюю стажировку, а ты нет – дело, конечно, не в обуви, однако выигрышную долю уверенности она придаёт.)

Гостевая комната в доме Лектеров заслуживает более уважительного отношения. Да, там есть только две односпальные кровати, узкое деревенское окно, разделенное на освинцованные ячейки в виде медовых сот, и по скамейке в изножье матрасов – тем не менее видно, что это уютное пространство любят. Их с Мэттью спортивные сумки выглядят неуместными и практически чужеродными рядом со старинными резными рамами и красивыми льняными покрывалами, расшитыми крестиком, чтобы оттенить широкое белое пространство.

Уилл хмурится из-за того, что придется делить комнату с Мэттью. Они слышат, как Брайан и Тобиас шаркают по полу в соседской комнате. Становится интересно, будет ли кто-то из девушек спать одной, или им придется делить комнату с незнакомцем.

«Ванная дальше по коридору», – объясняет Эбигейл, указывая рукой в уходящую от них темноту – она, как и проход, исчезла бы в ней со своей завесой солодово-каштановых волос, если бы не старинная масляная лампа в ее руках. «Кухня внизу, слева от лестницы, если вам ночью понадобится вода или что-то еще. Чио поддерживает огонь всю ночь, и вы будете в состоянии увидеть все вокруг, но, если вам понадобиться дополнительная помощь, под кроватями есть пара фонариков».

«А вы здесь не большие фанаты электричества?» – фыркает Мэттью, уже расстегивая рубашку, обнажая белую майку и узкие линии своего торса под ней – он всегда напоминает змею, свернувшуюся неподвижными кольцами, но всегда ищущую какое-то развлечение.

«А ты знаешь много сельских замков, где электричество прям в моде?» – невозмутимо отвечает Эбигейл, перебирая завязки на краю шарфа, который она надела из-за ночного холода. Уилл с сожалением прячет улыбку, расстегивая молнию на сумке, и достает одежду на ночь. «Лампа на прикроватной тумбочке, между прочим, электрическая – просто чтоб вы знали. Солнце встает около 4:00 утра, так что, возможно, у вас получится немного поспать, пока глаза закрываются. На окнах плотные шторы, но с восходом солнца никто спать не будет – надеюсь, вы захватили беруши. Полы в доме очень скрипят».

«Значит, девять бессонных ночей, – заключает Уилл, – ну, что ж поделать». Он стряхивая с себя усталость от Мэттью, рассматривающего комнату, и от легкого покачивания пространства перед его глазами из-за большого количества выпивки. «Ничем, в принципе, не отличается от сдачи дедлайна».

«Осталось всего восемь дней», – вздыхает Мэттью и поднимает взгляд на деревянные балки потолка, затем вытаскивает ноутбук и начинает работать. Наблюдения, он бормочет, когда Уилл спрашивает его об этом, прежде чем забыться в смеси алкоголя и сна. Он обычно не пьет так много, как остальные, поэтому есть хороший шанс, что из попыток заснуть действительно что-то получится.

(Мэттью Браун, всегда в центре внимания в учебе, в общественных новостях, в списках приглашенных. Постоянно наблюдает за всеми и подмечает что-то неправильное в поведении других - как антрополог, делающий заметки о людях в их привычной среде обитания. Ты подозреваешь, что он социопат, который ещё не проявил себя или не дошел ещё до той точки, которая полностью высвободила бы его суть, - ты поведал об этом Алане и Беверли, но они сказали, что сам ты вряд ли являешься примером здорового человеческого существования. Что правда, то правда – это ты признаешь.)

«Думаешь, что сможешь выдержать все эти праздничные штучки? – небрежно спрашивает Мэттью, – я чет не видел, чтобы ты хоть раз пережил неделю, не вздрогнув от чего-нибудь».

Уилл, вопреки себе и своему гневу, вздрагивает. Он знает, что Мэттью нравится ждать момента уязвимости у другого – чтобы нажать на эту точку, сделать ему больно, а после смотреть, в какую форму сворачивается человек от такого обращения. Это включает в себя, например, социально неловкие вопросы - что-то вроде: предотвратил бы ты чью-то смерть, если бы вместо этого убили тебя, или есть ли у людей какие-либо причины, кроме эгоистических, чтобы собираться вместе. Уилла не должно уже удивлять, что его новым уязвимым местом является возможность появления людей, которые хотят проводить с ним время и которые будут обращать на него внимание с той же сосредоточенностью, как голодное животное прислушивается к шелесту высокой травы.

(«Как думаешь, тебе больше нравятся трупы, чем живые потерпевшие, потому что они более честные?» – спрашивает он тебя однажды после того, как ты рассказываешь о сложности процесса обучения допросам для расследований. Ты объясняешь ему, что все равно видишь правду. Просто это становится утомительным – жить в голове человека в течение часа, в то время как брызги крови и раны, нанесенные при защите, угнетают намного меньше. Тебе не надо думать об их жизненном пути после нападения, изнасилования, покушения на убийство, разорения – о том, как они пытаются исказить реальность, чтобы сделать ее более приемлемой для самих себя. Это редко заканчивается хорошо. Тихая искренность морга намного лучше.)

«Ага», – отвечает Уилл, тоже уставившись в потолок, ожидая, что его наконец сморит сон, потому что больше ему ничего не остается, кроме как отоспаться после меда и водки и морально подготовиться к тому, чтобы сохранить веселое лицо на еще восемь таких дней. «Я практически уверен, что смогу держать себя в руках. Спасибо за заботу», – он хмурится, мечтая переместиться в какое-нибудь другое место.

Он поворачивается лицом к стене. Уилл не доверяет Мэттью, но мысль о том, что он будет невидяще смотреть на него во сне, и о том, какие мысли Мэттью может прочесть на лице Уилла, пересиливает животный инстинкт защищать шею и спину.

---

Пасмурно, но дождь не идет.

Уилл полагает, что это в общем-то не имеет значения. Он все равно промок – это столь же ясно во сне, как и наяву. Раскаты грома звучат в его детских ушах, а глаза поднимаются наверх, чтобы посмотреть на темные вечерние облака и уличный фонарь. Здесь высокая влажность – хотя, возможно, он просто вспотел. И ведь не то чтобы этот липкий дискомфорт не был ярким воспоминанием большей части его детства.

Он стоит возле старого дома-полумесяца – печально выглядящего коттеджа на окраине Сандаски. Папа как-то показал ему вырезку из старого журнала: «людям с любовью к индивидуальности», написанную поверх рекламного листа из тех времен, когда дом можно было купить за цену контейнера Lincoln Logs[4]. Это ветхое здание, сдающееся в аренду, находится всего в трех кварталах от винного магазина и прачечной. Именно второй факт, а не первый, заставляет Бо тратить лишние пятьдесят долларов в месяц, потому что у них нет стиральной машины и сушилки, а Уиллу надо делать это за них после школы. Папочка редко возвращается домой так рано и поэтому не может справится с этим сам.

(«У меня нет времени», – вздыхает Бо, вытирая руки кухонным полотенцем, которое потом становится коричневым от масла, въевшегося ему под ногти, независимо от того, сколько раз он пользуется мылом в своей мастерской. «Мне очень жаль, что приходится взваливать всё на тебя, но я дам тебе дополнительные карманные деньги за это». Он всегда опускает глаза, когда к нему подкрадывается чувство собственной несостоятельности. Ты думаешь, что именно поэтому он обнимал тебя так, по-своему, – чтобы иметь возможность смотреть вниз, прикрывая лицо плечом. С возрастом ты тоже учишься этому. Возможно, это что-то на уровне инстинктов – врожденная черта.)

Асфальт за пределами двора, где папа паркуется, потрескался и вздулся от многолетнего безразличия к его судьбе. Уиллу это нравится: трещины наполняются водой во время теплых, проливных июньских дождей, идущих с озёр; второе озеро Эри будто бы специально для него становится масляно-радужным и коричневым из-за грязи в самом центре. Грозы – это одно удовольствие. Бесплатное развлечение. Восьмилетние дети не слишком задумываются о перспективах сидения в лужах, кроме того, что это модное новшество и что им все равно придется после принять ванну.

Бо сидит рядом с ним на обочине улицы, куря с ногами глубоко в воде - она доходит до голенищ его рабочих ботинок и мочит синий комбинезон. Уилл испытывает странное облегчение и стыд, отмечая, что на этот раз на затылке папы видна только аккуратная стрижка. Всему есть место, и все на своих местах. При взгляде на эту стрижку возникает ощущение неправильности, но в наши дни все, что касается затылка, кажется неправильным. Учитель рассказывает о стволе головного мозга на уроке естествознания: о том, что он контролирует дыхание, частоту сердечных сокращений, нервные сигналы. То, что он находится за пределами черепа, кажется просто плохо продуманным дизайном.

«Как ты думаешь, завтра будет дождь?» – спрашивает Уилл. На самом деле, ему это не интересно, но он, если честно, не знает, как начинать разговоры в такой комфортной тишине. Кажется важным сказать хоть что-то.

«Примерно ещё треть месяца будет лить», – отвечает папа.

«Ты будешь дома, если снова разразится гроза?»

«Скорее всего, нет. Ты же знаешь, каким здесь бывает лето».

«Да», – вздыхает Уилл и ложится плашмя из положения сидя со скрещенными ногами прямо в воду – так, чтобы уши были слегка приподняты и не наполнились теплой дождевой водой. У него возникает такое же ощущение нарастающей где-то поблизости волны, как если бы он приложил раковину к уху.

Бо делает еще одну затяжку, бросает сигарету в траву перед домом, растущую неровными клочками, и тоже ложится. Уилл поворачивает голову, чтобы посмотреть на него и чтобы заполнить себе ухо до краев. Шелестящий, звонкий плеск воды вызывает беспокойство, и он чувствует, как его дыхание сбивается, становясь быстрым и неглубоким, чтобы соответствовать ему. Вода продолжает просачиваться сквозь голубизну папиного комбинезона, который постепенно темнеет, сливаясь с дождевыми потоками; его влажные локоны, очень похожие на локоны Уилла, завиваются сами по себе и опадают под собственным весом.

Бо ни разу не оборачивается, чтобы посмотреть в ответ, тем не мене Уилл находит некое утешение в том, что он рядом - его не беспокоят далекие вспышки молний, единственное, к чему он прислушивается – это проезжающие мимо машины и раскаты грома где-то над озером Эри.

----

Мэттью еще спит, когда Уилл просыпается: его голова будто бы набита ватой, во рту пересохло и не хватает места для вздоха, а глаза затуманены и горят. Его горло болит. Грудь тоже. Это, наверное, костер, думает Уилл. Дым попадает в глаза и проникает в людей, даже если никто не замышляет ничего плохого. Огонь преобразует, но он также и сушит, и сушит, и сушит всю воду из организма вместе с напитками и влажной ночью.

Стакан воды, приходит вторая мысль.

Его ухо кажется до странного наполненным и неровным, наступает третья.

Уилл чувствует себя недостаточно уверенным, чтобы пройтись босиком по длинному холлу верхнего этажа поместья, однако Эбигейл сказала, что полы скрипят, а он лучше чувствует, куда ступать, пальцами ног, чем в ботинках. Ему бы не хотелось будить кого-либо из-за своих ночных кошмаров.

(Хотя назвать это «ночным кошмаром» – не совсем правильно, да ведь? По крайней мере, не в привычном для тебя смысле. Головы у всех остались целы. Не было никакой рождественской елки. Папочка говорит через рот, и ты можешь назвать это конкретным воспоминанием, и никакие призрачные животные не сливаются с тенями за твоей спиной. У тебя болят суставы, и шея, но у тебя всегда все болит, когда ты стоишь, лежишь или засиживаешься допоздна, не так ли? К подобным вещам нельзя относиться с подозрением - нельзя забывать об энтропии, что постоянно гложет тебя изнутри.)

Он достает фонарик из-под кровати, натягивает старый серый свитер и тихо – как только может – выходит из комнаты. Какая разница, если он будет действовать быстро и никто не увидит, во что он одет. Выходя, Уилл с облегчением замечает, что Эбигейл была права: лестничная клетка находится в конце коридора - тусклая, но уютная в теплоте оранжевого света, идущего из кухни. С каждым изгибом ступеньки его ногам становится все теплее и теплее - на резных перилах можно увидеть серию затаившихся ветвей и существ между завитками древесины.

Кухонный очаг очень даже хорошо освещен: в нём не просто лежат несколько разбросанных углей для тепла в ночи, а горит настоящий яркий огонь на явно новых поленьях. Приближаясь к пространству между очагом и кухонным островом, он видит, что дело в частом использовании этой кухни. На крючке на периферии пламени дымится чайник.

«Яркое начало праздника часто сопровождается крепкими напитками и сильными головными болями», – раздается мягкий, но ироничный комментарий из укромного уголка кухни. Уилл резко поворачивается. Миша сидит в бархатном кресле за бухгалтерским столом, непринужденно сверкая золотистыми глазами – такими же, как у ее брата, – в свете камина.

Она улыбается, плотнее запахиваясь в шаль. «Я уверена, что немного чая с валерианой и несколько стаканов воды помогут унять боль».

Уилл выдыхает. «Боже, простите, я не хотел мешать».

Он чешет затылок и отсчитывает пять секунд в ожидании, когда обливающееся кровью сердце замедлит стук у него в висках. «Уверен, трудно найти минутку для самой себя, когда столько людей одновременно находятся в твоем доме. Я пришёл лишь за стаканом воды», – объясняет Уилл, чувствуя себя до странного уязвимым, – он уже наполовину убежден в том, что ему пора бежать обратно вверх по лестнице.

«Болезненный желудок или болезненный сон?» – её улыбка становится шире, она по-кошачьи морщит носик, становясь ещё более миловидной, как это часто бывает с такой мимикой. Уилл не может не задаться вопросом, какой мужчина или женщина могли бы подойти ей. На самом ли деле она такая добрая? Или же она просто наблюдает, и у нее хватает хитрости, чтобы расположить к себе игроков со своей высокой позиции над ними?

«Думаю, каждого по чуть-чуть», – отвечает он, качая головой.

(Ты все еще можешь почувствовать жидкость у себя в ухе. Но ты не можешь сейчас начать трясти головой, как будто в твое ухо попала вода, потому что понятие не имеешь, как даже начать объяснять это совершенно незнакомому человеку.)

Она кивает и встает, рассматривая его прищуренными глазами и укутываясь в длинную шаль, накинутую на её плечи - широкие брюки шелестят по полу. По меркам Ганнибала, её образ в полном беспорядке, однако выглядит она в своём беспорядке очень комфортно – даже с волосами, торчащими отдельными прядями из косы, переплетенной рыбьим хвостом. Это ее дом. Так почему бы ей не быть свободной в своем беспорядке? И, напротив, Уилл – в свитере с капюшоном и спортивных шортах – чувствует резкую необходимость вернуться наверх и как следует прикрыться.

Она достает из шкафчика две большие глиняные кружки и постукивает ногой у камина. «Думаю, ты уже догадываешься, что Ганнибал немного рассказал мне о тебе на прошлой неделе, – задумчиво начинает Миша, поджав губы, – он не из тех, кто приглашает людей, тщательно не подумав об этом – он создает вокруг себя очень специфический образ – для тех, кто не знает о наших верованиях».

«Профессиональные призвания не особо приветствуют верность своему прошлому».

Миша кивает. «Это правда. А теперь представь мое удивление, когда он уезжает на неделю и возвращается с новостью, что встретил умного, остроглазого мальчика, которому нужно где-то пережить это лето».

«Что, настолько удивительно? У вас вроде бы вошло в привычку принимать одиночек», – отвечает Уилл.

Её лицо ничего не выражает – возможно, от внутреннего недовольства – и, чем дольше он позволяет этим словам повиснуть между ними, тем больше ему кажется, что прозвучали они уж очень недобро. Уилл отводит глаза в сторону и вздыхает. «Простите, – продолжает он, проводя рукой по волосам, – это было довольно грубо с моей стороны».

Безмятежный вид Миши остается неизменным: она хватает полотенце для рук, подтягивая к себе чайник на крючке с помощью кочерги – всё это выглядит будто бы прямиком из романа эпохи Регентства. Дом старый – естественно в нем будет много старых вещей.

«Очень редко и с большим вниманием, – объясняет она, – не все вписываются в такой образ жизни или понимают его. Ганнибал хорошо разбирается в людях в этом отношении. Но, – продолжает она, – это не твой случай. Ты изменил всё в последнюю минуту».

Уилл фыркает и скрещивает руки на груди, пытаясь скрыть горькую усмешку. «Это было его неверное суждение о моей способности вписываться в общество или неверное суждение о моей способности понимать? Я не против того, чтобы быть импульсивной покупкой в очереди на кассе – это куда лучше, чем быть осторожно выбранной сироткой».

Она качает головой. «Только из-за этого мы вряд ли бы включили тебя в список приглашенных. Значение каждого посетителя на нашем девятидневном празднике велико: можно сказать, что в том, как разворачиваются события, и так слишком много движущихся частей, – объясняет она с лёгкой жалобой в тоне, задумчиво глядя в потолок, – но я тебя понимаю. Никому не нравится быть объектом жалости. Нам точно не понравилось, и только благодаря богатому наследию, помощи соседей и связям за пределами страны мы смогли избежать этого и стать теми, кем мы являемся сейчас».

«Я.… – начинает он, – Да. Да, Ганнибал рассказал мне об этом».

(Вот тебе и на, Уилл. Необходимое напоминание, что ты не единственный здесь изо дня в день пытаешься пережить катастрофу всей своей жизни. У тебя нет какой-то монополии на трагедию. У тебя нет права судить о семейной драме, даже если твоя ещё очень свежа. Подумай, насколько неловко ты себя сейчас чувствуешь. Подумай, насколько, в свою очередь, неловко чувствуют себя все остальные, когда речь заходит о тебе)

«Это, – говорит она, закатывая глаза и наливая воду в чашки через ситечко со свёрнутыми листьями, – прошло для нас уже тысячу тысяч лет назад. Печально, да, – признает она, – но неизбежно. Смерть наших родителей дала нам цель, а это большее, чем может быть доступно многим людям».

Уилл прикусывает губу.

Миша постукивает ситечком по чашке и протягивает напиток Уиллу. Оба они делают большой глоток. В чае чувствуются нотки лакрицы и полыни. Вода еще слишком горячая, но это лучше, чем сухость во рту – разговор из недавнего сна всё ещё неприятно оседает на языке.

«Я не думаю, что всегда есть какая-то цель. Во всяком случае, не для меня, – говорит он, – я чувствую, словно у меня её украли».

(Ты был освобожден. То препятствие, которое так отягощало тебя, та обязанность возвращаться в место, которое, казалось, ты уже перерос, – устранены. Проблема в том, что теперь ты просто не можешь избавиться от этого. Ты превращаешься из продуктивного, умного и сообразительного Уилла Грэма, у которого вся карьера впереди, – в пустую оболочку, которая не может подняться с пола, потому что Бо Грэм еще там: он не ушел, и, возможно, уже никогда не уйдет. Ты проживаешь неделю без его образа перед глазами, а потом он снова появляется, и все рушится, и пространство абсолютной пустоты и памяти – теплое от свежей крови и прохладное от зимнего мороза, сковавшего всё твое поколение в заиндевевшие кандалы, – восстанавливается.)

Почему-то это кажется несправедливым по отношению к Бо. Папочка не давал Уиллу цели в жизни – так, Уилл привык к тому, что только это и является истиной.

«Тебя оставили без присмотра».

Непоколебимая честность вырывается наружу, как это часто бывает с Уиллом. «Я давал ему самый минимум. Сказал, чтобы он не слишком задумывался об этом, а потом сам же не заполнял пробелы, чтобы и он этого не делал. Как оказалось, это достаточно веская причина, чтобы снести себе голову, если у тебя есть склонности к самоубийству, а вокруг нет никого, кто мог бы отогнать эти мысли». Он чувствует, как его пальцы обхватывают кружку, сжимая ее края до боли в суставах. Хорошо здесь из глины лепят, думает он немного истерично. «Я даже не знаю, кто из нас больший эгоист. Тот, кто умер, или тот, кто все еще злится из-за этого спустя столько месяцев».

«Сын, который все еще злится из-за этого, – поправляет она, – это сильно меняет дело».

Какое-то время они сидят в тишине момента, лениво попивая чай и прислушиваясь к потрескиванию поленьев. Этот огонь отличается от того, что обжег ему всю носоглотку. На улице тогда было как дома: дыхание клубилось парами на свежем воздухе – под открытым небом. Они с папой часто ходили в походы, когда он рос. Такой вид отдыха стоит недорого и очень подходит для приятелей по мастерской вместе с их сыновьями. Они могли вместе охотиться. Их ночные костры излучали дикость природы, а не уют дома.

Мишу и Ганнибала лишили таких воспоминаний. Для них кухонный огонь – это кухонный огонь, а воспоминания о посиделках в сумраке и болтовне о жизни между отцами и сыновьями рабочего класса так же далеки, как и звезды – и не отмечаются их обрядами.

«Я не знала своих родителей как взрослых людей», – задумчиво, но без грусти говорит Миша, как будто она услышала его мысли. Ее руки теребят кухонное полотенце, пока чайник с новой порцией воды из раковины медленно нагревается над углями. «Ганнибал практически тоже, – именно в этом, я думаю, можно сравнить наше горе с неглубоким прудом, тогда как твое – большое озеро. Люди оставляют всё более глубокие следы, чем дольше ты знаешь их – ты знал своего отца всю свою жизнь. Так, он оставил в твоем сердце незаполненные просторы. Мой брат почувствовал границы того пространства, что ты еще не сумел закрыть».

«У твоего брата вообще большой интерес к эмоционально надломленным молодым людям».

Она улыбается, снова морщась. «Твое страдание невыразимо прекрасно».

У Уилла же что-то сжимается внутри. Страх ли это или легкая эйфория от того, что его считают привлекательным, – он пока не готов признать. «Ну, это, безусловно, наименее лестный комментарий, который я о нем пока слышал».

Миша с довольным выражением лица ведёт рукой, словно отмахиваясь от комара. «Ценитель жестоких блаженств, если продолжать нелестный комментарий, хотя я не могу это назвать человеческим недостатком – скорее животной хитростью. Многие природные охотники – ночные существа, и в отсутствие света они прислушиваются не только к семье, но и к добыче – её крикам и вою, пока не найдут и то, и другое. Кем являешься ты – вопрос твоей собственной природы».

«Семья или всё-таки добыча», – размышляет Уилл, уставившись в свою чашку. На её дне видно небольшое скопление осадка. На него легче смотреть, чем на заостренное лицо рядом – в глаза, отражающие свет кухонного очага.

Он скорее чувствует усмешку, чем видит ее – зубы у нее такие же острые, как и у ее брата.

«Если ты вернешься в логово и всё ещё не будешь уверен, кем являешься, я бы сказала, что ты неразумен, но Ганнибал умеет говорить загадками. Думаю, для тебя всё прояснится до конца этой недели».

Они сидят еще несколько секунд – чай все еще обжигает ему рот. Он знал, что так будет – поэтому дует, чтобы остудить его. Когда перестаёт жечь, Уилл снова поворачивается к Мише.

«Часто ли Вы думаете о своих родителях: хотели бы они, чтобы Вы жили здесь и заменили их в качестве... сакрального хранителя – Вы вроде так себя назвали?» – спрашивает он.

Миша кивает. «Честно говоря, я не сильно задумываюсь о том, что бы они могли подумать. Возможно, когда я была моложе и воспринимала их как невосполнимую потерю... – объясняет она, – другие, однако, вмешались и исправили это. Теперь я могу жить уверенно, зная: они бы гордились нашим почитанием того, за что они были убиты. Трагедия уже давно миновала. Но она должна была произойти, чтобы сделать нас теми, кем мы являемся сегодня».

«Лучшая месть – это хорошо прожитая жизнь, кажется, так звучит эта пословица» – пожимает плечами Уилл. Он не уверен, что ему стоит думать о своей жизни в таких рамках – будто бы ему есть за что мстить.

«Пусть прошлое останется в прошлом», – тихо смеется она в свою чашку, пар от которой клубится на свету и перед ее глазами.

Уилл делает еще глоток: даже если на этот раз напиток обжигает, его рот уже давно онемел. «Неужели действительно возможно оставить что-то подобное позади?»

«Мы и правда пригласили некоторых из тех мужчин, которые забрали у нас родителей, посидеть за одним столом – годы спустя и без винтовок, – продолжает Миша с иронией в голосе, – если они нашли обратный путь к нам после всего этого времени, возможно, они заслужили то, чтобы быть здесь. Лайма часто решает всё очень странным образом. Они умерли вскоре после этого – однако прожили достаточно, чтобы увидеть, во что мы выросли, – хоть и недостаточно для того, чтобы рассказать тебе, возможно ли отпустить всё, что было. Некие частности выяснились сами собой - правосудие восторжествовало».

«Судьба в неизменности хаоса – а не в неизменности чьего-либо замысла, – соглашается Уилл, – результат ведь тот же».

«Вещи формируют себя сами, как вода в чашке, – говорит она, выпивая свой чай до конца – пока не остынет, до осадка, до пустоты, – хотя иногда мы могли бы немного изменить форму чашки, чтобы вода была нам по вкусу».

Уилл кивает и встаёт перед камином, пытаясь вернуть ощущение тепла в ногах. Кровь струится по его пальцам, подошвам ступней, вокруг твердых, как камень, костей. Миша стоит рядом с ним тоже босая: её ноги направлены вперед – танцующие и искусные, даже когда она сидит.

---

Валериана помогает. Вода тоже. Миша сидит с ним на деревянной табуретке у стены кухни, тихо потягивая чая и рассказывая о годах, проведенных в Париже с братом, о возвращении домой и неожиданно найденном удовольствии от занятия хозяйством в некогда обветшавшем доме – в перерывах между попытками вернуть собственность и восстановить всё то, о чём она смогла вспомнить.

(«Конечно, невозможно вернуться к тому, что живёт только у тебя в воспоминаниях, – вздыхает она, – запах другой. Растения цветут в разном порядке. Кровь так полностью и не смывается с крыльца», – она говорит об этом так небрежно, что тебе приходится проглатывать собственные воспоминания – яркие и подсвеченные красным.)

Его голова падает, встречаясь с подушкой, а одеяла вздымаются, чтобы укутать его. Он не особо помнит, как поднимался обратно по лестнице или даже как допивал свой чай – только ровное цок-цок-цок на пути по коридору и пальцы, завязнувшие в волосах на его голове, отводящие их в сторону.

Заметки:

[1] Giant Eagle – сеть супермаркетов в США.

[2] «Когда ты в Риме, поступай так, как поступают римляне»

[3] Сложности литовской мифологии. Перечисленные ”Saulė и Mėnulis”, а так же ”Vakarinė, Indraja, Vaivora” - это, насколько я поняла, солнце и луна, а у них планеты-дети.

[4] «Lincoln Logs» — это игровой строительный набор, состоящий из деревянных блоков, предназначенных для создания моделей зданий и конструкций. Был популярной игрушкой ещё с 1916 года.