the first steps onto their soil (2/2)

(Однако тебя пригласили в то место, куда вы направляетесь сейчас. Не позволяй им отнять у тебя это. Не позволяй себе забывать об этом.)

Какая бы неловкость ни скрывалась за всем этим, Ганнибал, кажется, не замечает – а Уилл вообще не понимает, поэтому он прикрывает глаза от утреннего света, льющегося сквозь лобовое стекло, и делает все возможное, чтобы не оглядываться на лес в попытке убедиться – нет ли там ещё оленя. Его там и не было, напоминает он себе. Это просто игра света.

---

Остановка в Утене не становится чем-то примечательным или же достойным примечания. Утена – это небольшой городок со всеми очаровательными деталями, присущими только маленьким городам – но в то же время и со всей прозаикой этих мест: угловыми магазинами, почтовыми отделениями, начальными школами и уродливыми островкам полуразвалившегося имущества.

«Обед не нужен – был бы ужин», – говорит Ганнибал, въезжая на заправку. Уилл с изумлением смотрит на пересечение красного и белого на вывеске: вездесущее Circle K есть даже за океаном. «Утром нашего первого дня мы отдали честь придорожным святыням наших соседей, однако пир будет позднее – в сумерках: именно в это время видно логическое соединение всего сущего. Я был бы очень плохим провожатым, если бы позволил вам пропустить это, но сначала – краткая экскурсия».

Алана, молчавшая до этого почти всю дорогу, при его словах оживляется. «Мне уже готовиться делать заметки?» – спрашивает она.

«Вы должны готовиться к активному участию, мисс Блум. Наша неделя уже идет полным ходом от вашего прилета: до нашего дома и только далее, – отвечает Ганнибал, – ваши записи здесь полезны ровно настолько, насколько вы их считаете таковыми».

У них не столько остановка, сколько возможность заправиться и помахать из окна Брайану, у которого такой вид, будто его варят заживо – рядом же с ним сидит женщина с ярой копной рыжих волос. На переднем сиденье скромной белой «Тойоты» располагается статный темнокожий мужчина, который читает книгу, не обращая внимания на своих соседей. Все молчат. Ганнибал выходит на время, чтобы поговорить с водителем машины – серьезным на вид мужчиной с суровым выражением лица – таким же, как и его стрижка – а после они снова отправляются в путь, и цивилизация снова исчезает из виду. Исчезают и линии электропередач, а их посты занимают деревья.

Подъезд к поместью Лектеров – после того как они объехали всю глубинку южной Аукштайтии, приютившую небольшие провинциальные усадьбы семейного типа, – это совсем другая история. Они едут почти тридцать минут на Юг – теперь уже не приостанавливаясь, так как Брайан и остальные едут на своей «Тойоте» прямо за ними – и в это время они проезжают множество опасно похожих друг на друга маленьких сельских дорог, которые время от времени приводят к дому или озеру.

Сперва они приближаются к границе национального парка, а после поворачивают на Северо-Восток и едут по небольшой дороге без каких-либо опознавательных знаков: на деле это просто две длинные грунтовые колеи, вписавшиеся между сланцем, грязью, яркими пучками травы и солнечным светом, просеянном между кронами деревьев. Они еще около получаса продолжают в том же духе, но чуть медленнее и в относительной тишине: весь экипаж наблюдает за местным ландшафтом и изгибами дороги. Уилл снова думает о детях в летнем лагере и о том, как сильно меняется время по мере того, как они удаляются от города.

Разница между началом территории Лектеров и их утренними остановками очевидна и неопровержима. По обе стороны от длинной лесной дороги можно увидеть по меньшей мере две дюжины таких придорожных крестов: чистых, аккуратных, украшенных к празднику переплетенными листьями и цветами – они столь же заметны, как и рождественские гирлянды или венок на двери.

Ганнибал, кажется, не собирается останавливаться. Очевидно, что за ними хорошо ухаживают - их хорошо питают.

(Забавно то, как легко можно определить, обитаем ли дом. Каждое окно в нем открыто, и за ним видны признаки жизни. Кто-то ступает на подъездную дорожку. Растения распускают свои листья и прислушиваются к твоему шепоту. Ты скучаешь по этому забытому, но когда-то знакомому чувству. Ты воображаешь себе, что и Ганнибал - доктор мира или нет – испытывает такое же чувство по возвращение домой: так же улыбается пучкам листьев и кустикам ежевики, собранным у подножия каждого столба. Он знает, что его сестра разместила эти украшения – и в этом нет ничего неожиданного или странного. Деревья склоняются, чтобы услышать его наставления, а дверь ждет, чтобы поприветствовать его дома – блудного сына, возвращающегося снова и снова – не скованного милями, которые он должен преодолеть, чтобы добраться до дома.)

---

Мэттью первым приходит в себя после долгой поездки. За крестами – сразу после того, как они огибают длинную живую изгородь, усыпанную белоснежными цветами калины – их встречают высокий камень и кованое железо.

«Бог ты мой, да это ж чертов замок. Мы, что, застрянем здесь, пытаясь спрятаться от «трех сестер», пока вы удираете в Лондон?»

Это правда: поместье Лектеров – не столько дом, сколько величественная усадьба, спрятанная в глубоком лесу. Башенки возвышаются даже над кронами могучих деревьев: на каждом из шпилей виден свой священный крест. Уилл теперь может понять чувство человека, случайно наткнувшегося на замок Дракулы. Конечно, менее зловещий, но так же забытый всеми, кроме самих его обитателей.

«Это, бесспорно, поместье, – отвечает Ганнибал, – оградительное сооружение, однако, не то чтобы предназначено для осады, поэтому я не решаюсь назвать его замком – и у меня всего одна сестра, а не три, и она, скорее всего, выскажет мне лично, все, что обо мне думает, если я отправлюсь в Лондон на лодке, чтобы попытаться жениться на ком-нибудь из нежити, но, в остальном, Вы в точку, мистер Браун», – бодро заявляет Ганнибал, а Уилл пытается скрыть улыбку. Что посеешь, то и пожнешь – не удивительно, что эта рожь отдает гнилью.

Теперь Уилл видит, как именно они привлекли внимание правительства, которое в то время с подозрением относилось к любым бывшим представителям дворянства, и уж тем более к тем, кто ещё придерживается древних языческих традиций. Как-то это было не очень прогрессивно с их стороны – не играть роль гордой советской семьи. Несомненно, визит коммунистов, послуживший причиной для убийства родителей Ганнибала, был вызван завистью – стремлением выбить краеугольный камень повстанцев-националистов.

Ворота в дом не открываются автоматически, что, несмотря на шикарную машину и щеголеватые костюмы, кажется подходящим для Ганнибала. Форма важнее функции. Тем не менее одна из витых железных створок ворот уже открыта, и часть змеи на гербе дома смотрит на них сверху вниз, когда они въезжают на территорию поместья по длинной гравийной дорожке. Дверь в дом распахнута, и там, на ступеньках, ведущих внутрь, стоят три женщины, все одетые в белое, с венками из желтой руты и белых цветов липы на головах. (Мэттью смеется и бросает взгляд на тебя и Ганнибала, как бы говоря: «Видите?»)

В центре стоит статная женщина с шёлковыми волосами цвета кукурузы, зачесанными назад и заплетенными в венок из листьев, с большим глиняным кувшином в руке и абсолютно непроницаемой тонкой улыбкой на лице.

Это, должно быть, и есть Миша.

Ганнибал подъезжает к ступеням и выходит из машины – выглядит он при этом гораздо более расслабленно: к нему возвращается та развязность любимого ребенка, вернувшегося домой после долгой поездки. Возвышаясь над сестрой в своих темных ботинках и черных штанах, он кладет ей руки на плечи и целует в обе щеки.

«Sveika, mano gulbė», – с теплотой говорит он, разглядывая её лицо.

«Sveikas sugrįžęs atgal», – отвечает она, широко улыбаясь, а её серые глаза искрятся озорством. Она поворачивает голову к Уиллу и долго смотрит на него, прежде чем встретиться взглядом с остальными членами команды. «С радостью приветствуем и вас, наши дорогие гости, в этот прекрасный июньский день. Я уже начала думать, что вы с такой скоростью пропустите закат. Пропажа девяти человек в самом начале недели стала бы тревожным предзнаменованием».

«Или вполне надлежащим, – бойко отвечает Ганнибал, – это моя сестра Миша: в доме она бόльшая хозяйка, чем я – особенно на этой неделе; вы увидите, что большинство обрядов и традиций поддерживает и передает именно она – наш священник, своего рода».

Она кивает. «У нас нет священников в общепринятом смысле: во всех, однако, домах, которые почитают балтийских богов, есть сакральные хранители. Ганнибалу было бы более уместно носить это звание, но, увы, его голова забита научными работами, французской кухней и зваными обедами за границей, а за рощей кто-то должен присматривать».

«Не позволяйте ей одурачить себя, – говорит Ганнибал, – она талантлива в этом, как никто другой – тем более я – и ей это нравится куда больше».

Когда доктор Лектер представляет всех, Уилл с интересом сопоставляет имена с лицами: Фредди Лаундс и Тобиас Бадж из Калифорнийского университета в Беркли имеют дело с совершенно разными сферами исследования: она как специалист по журналистике, а он как кандидат наук по фольклору и антропологии. Зная, что он знает о Беверли, Мэттью и Брайане, ему приятно, что здесь теперь имеется ещё немного людей, которые копаются не только ради религиозной жести, хотя хитрым глазам Фредди он совсем не доверяет. Она тоненько улыбается ему, когда он бросает на неё взгляд.

Исследователей из Университета Джорджа Вашингтона он, конечно, знает, но ему все равно интересно наблюдать, как Ганнибал объясняет, что каждый из них делает – какой личиной его накормили при знакомстве. Если у него и есть какие-то подозрения, почему небольшая группа студентов международных отношений и юрфака хочет провести целую неделю в его доме, он ничем не выдает это своей сестре, которая легко раздает изящные комплименты – как умелый торговец. «Как умно», - с восторгом говорит она Беверли. «Какая у Вас прекрасная дикция и маникюр!» - восклицает она, когда Алана скромно одаривает её традиционным литовским приветствием. «Я ценю то, что Вы будете вместе с нами повторять обряды», - говорит она Брайану, который немного стесняется её красивой внешности и кошачьих улыбок. «Это всегда большая честь – видеть новых друзей за столом».

За мгновение до того, как доктор объясняет сестре причину присутствия Уилла, Ганнибал делает паузу – будто бы обдумывает, как правильно его представить. Всех остальных ожидали уже на протяжении нескольких месяцев – кроме него, Уилла – одинокого соседа по комнате. Уилла, который увидел нечто плохое и теперь получает приглашения, подобные тому, как приглашают одиноких соседей или овдовевших мужей, которым негде провести свой европейский эквивалент Дня благодарения, в то время как их единственная семья развлекается без них.

(«Привет! – ты мог бы прервать его, – меня пригласили, потому что мой отец отстрелил себе голову, а Ваш брат связал это со своей кровавой историей. Учитывая ваше родство, я уверен, что и Вы тоже. Приятно познакомиться, Уилл!»)

Миша, однако, переводит восторженный взгляд с Уилла обратно на Ганнибала, слегка сморщив от веселья нос: по её щекам рассыпаются радостные веснушки. Она, должно быть, была красивым

и озорным ребенком – из тех, что всегда смеются и слишком умны, чтобы им кто-либо указывал.

Она со смехом говорит что-то на их родном языке Ганнибалу – лицо того остается всё таким же нечитаемым, если не считать глаз, которые забавно прищуриваются, отражая веселье сестры. В ответ он скорее ворчит, чем говорит что-то конкретное. Что бы это ни было, Миша понимает и с огненной хитростью подмигивает своими яркими глазами.

«А это, должно быть, Уилл, – говорит она, – мой брат был очень рад предоставившейся возможности взять кого-то с собой по причине, отличной от дипломного проекта, хотя он и очень высоко отзывался о Вашей проницательности. Вы изучаете криминалистику и судебную психологию, верно?»

«Э… да», – Уилл кивает, расчесывая кожу на челюсти. Все в нем восстает при мысли о ее внимании и загадочных иностранных словах, обращенных к ее брату. Они что, смеются над ним? Неужели его присутствие здесь в конце концов и правда шутка? «Да. Мрачновато, конечно, – говорит он (как и большинство вещей, которыми ты занимаешься), – особенно в сопоставлении с летним праздником жизни. Подумал, что смогу воспользоваться возможностью (сбежать, улизнуть из своего бесконечного тёмного туннеля, почувствовать себя хоть на краткий миг частью чего-то целого) испытать вместо этого что-то, созданное для живых людей».

Миша пожимает плечами, и, в отличие от своего брата, делая это, она выглядит моложе, а не учтивее. Однако то, что слетает с ее губ, звучит совсем не молодо. «Мрак – это понимание того, что наше существование оставляет следы, – говорит она напевно и легко, – знание того, какие вещи оставляют наиболее глубокие следы – это своего рода предвидение. Я подозреваю, что у вас есть и то, и другое – благодаря вашему образованию и опыту».

Уилл не совсем уверен, как на это реагировать. Да, я согласен. Да, это не магия, а ужас, порожденный знанием – именно в этом состоит бремя жизни: когда наблюдаешь, как люди разваливаются на части. Нет, я совсем не хочу говорить об этом. Он сглатывает, шевеля своим неуклюжим языком.

Однако так же легко, как облако сползает с солнца, и листья снова загораются зеленым в летнем полуденном воздухе, она поднимает голову и свой кувшин. «Кстати, что касается пятен и их смывания...» – она замолкает, и Ганнибал кивает, делая шаг вперед. Девочки по обе её стороны достают искусно сотканную салфетку, бутылку с высоким горлышком и деревянную чашу.

Ганнибал кладет руки на переднюю ступеньку дома, а Миша поливает их водой – это самый близкий вид кистей Ганнибала, который Уилл смог заполучить с момента их знакомства. Сияние длинных полумесяцев и раздвоенных рун на подушечках его больших пальцев походит на сияние темных глаз, прячущихся в потоках воды, которая стекает на серый камень, меняя его цвет навсегда. Эта же вода попадает и на поверхность темных ботинок: капли находят пристанище на коже вместе с тремя темными пятнами, которые Уилл заметил ещё в парке.

(Она разрушает то несовершенство в докторе Лектере, которое сформировалось у тебя в памяти. Теперь это ее брат Ганнибал, приехавший домой на лето – его она видела таким же сломленным и несчастным, какой ты есть сейчас. Разве нет в этом утешения, в некотором роде? Все-таки не такой и непогрешимый.)

Женщина с салфеткой – золотоволосая и молодая, со счастливыми темными глазами – протягивает ее Ганнибалу, чтобы тот вытер руки, в то время как другая девушка – темноволосая и как будто бы самая юная из всех присутствующих, с высоким воротником над белой рубахой и хорошо узнаваемыми синими джинсами под ней – разливает из бутыли напиток и подает его в деревянной чаше. Ганнибал с благодарностью принимает чашу и быстро осушает её – только после этого он переступает порог дома, ожидая, пока остальные гости последуют за ним.

Один за другим они ополаскивают руки и пьют свою порцию: напиток обжигает горло, как будто в него вливают огонь. Одна Фредди спрашивает, что это, и темноволосая девушка отвечает на безупречном среднезападном английском: «Американская классика – ржаной виски».

Уилл чуть фыркает, вспоминая одну песенку. «They say I drink whisky; my money is my own, – говорит он, беря в руки деревянную чашу и вдыхая терпкий аромат спиртного, – And them that don't like me can leave me alone». Оно обжигает, как и ожидалось, но имеет приятные древесные нотки – аромат полей.

(Ну разве это не здорово: еще одна вещь, практически ничем не отличающаяся как на одном берегу океана, так и на другом – она становится только более насыщенной благодаря твоему неоспоримому чувству присутствия конкретно в этом моменте. Ты вспоминаешь отклеивающиеся оранжевые этикетки с надписью «Grand Dad», «Old Crow» и многие другие – одного возраста с Бо – прячущийся под кухонной раковиной в трейлерах, апартаментах и однокомнатных квартирах – однако это было тогда, а сейчас это сейчас.)

Уилл заходит в дом, позволяя Ганнибалу провести себя через холодную пасть каменного вестибюля. Рука с каждым разом кажется все менее чужой: ее кости впиваются в лопатку, акромион и коракоидный отросток – несчастная трапециевидная мышца Уилла напрягается под тяжестью его собственной головы. Он хотел бы выпить еще – еще раз попытаться найти сходства и различия – но сейчас только около полудня, а он очень старается произвести хорошее впечатление: показать, что он не повод для благотворительности, и разрушить ту тайну, которую, по мнению Миши, она знает, и которой Ганнибал с ней вполголоса поделился.

Это сводит его с ума.

Когда они начинают экскурсию по парадной гостиной и кухонным помещениям – очень скромным, несмотря на маленькие детали, пришедшие из викторианской эпохи и начала 20-го века, скрытые на резных каминных полках и потолочных светильниках, а также редкие трофеи, установленные на стенах, – Уилл обращается к Алане.

«Что он сказал?» – спрашивает Уилл, когда они немного отдаляются от группы. Он не хочет быть щепетильным, но в сочетании с напряженным выражением лица Аланы, которое появляется, когда он заговаривает об этом, и лукавой улыбкой на лице Миши он не думает, что сможет пережить эту неделю, не узнав правды.

«Думаю, я что-то неправильно поняла, или это какой-то афоризм, – Алана пожимает плечами, – она спросила, не являешься ли ты лилией, растущей под дубом, а он ответил, что ты птица, сидящая на березе.

Он фыркает. «Что ж, это определенно проясняет ситуацию».

Тобиас, который всю дорогу только безмолвно наблюдал за происходящим, задумчиво оглядывается на Уилла через плечо.

---

Миша – очень искусная и преданная своему делу хозяйка: с безупречной дикцией и чувством юмора. Учитывая ненормальную нормальность Ганнибала и то, как он разговаривает со всеми гостями, Уилл наполовину ожидал, что из них двоих она будет наиболее непроницаемой. Ее же легко развеселить, она жизнерадостна и совсем не теряется в большинстве отсылок к поп-культуре, которыми Беверли и Фредди разбрасываются, будто это их работа. Она представляет собой нормальную во всех отношениях женщину тридцати с чем-то лет, за исключением того, что ее считают догматичным матриархом религии, берущей свое начало в бронзовом веке, – и эти два понятия трудно совместить: особенно когда она достает ноутбук со спутниковой связью из-под кухонного островка, особенно когда во время экскурсии по кладовой замечает, что у них скоро закончатся какие-то бумажные принадлежности.

Сама кладовая заслуживает отдельного упоминания: она расположена дальше по длинному коридору, отделанному холодным камнем и едва отражающему свет, за исключением того, что идет из нескольких вентиляционных окон с толстым пузырчатым стеклом. Невообразимое число банок, консервов, бутылок и коробок с продуктами определенно говорит о том, что здесь проживает большое количество людей; яркие овощи, фрукты и зелень, собранные в миски и корзины, говорят о богатом хозяйстве. Но здесь все равно холодно, а проходы перегорожены старыми дверями. («Погреб для корнеплодов и мясницкая – их лучше всего держать в холоде и за закрытыми дверями. Подождите, пока я покажу вам наш древний морозильник, и тогда вы поймете, почему нам нужны такие средневековые методы хранения продуктов», – смеется Миша. Ты смотришь на дневной свет, льющийся из окон под потолком, и потираешь покрытую мурашками руку.) К этому ещё стоит вернуться позже.

Сейчас же вернемся к настоящему.

«Здесь нет вышек сотовой связи, – объясняет она со вздохом, раздраженно дергая маленькие антенны, прикрепленные сбоку к ноутбуку, – мы с нашими соседями не допускаем подобных вещей на наших деревьях, поэтому я приношу извинения за то, что ваши мобильные телефоны, скорее всего, будут бесполезны – если не считать фотографий. Тем не менее я и не стану говорить, что мы тут делаем все с нуля: мы уже полностью охватили концепт туалетной бумаги и онлайн-заказов оливкового масла и бордо – учитывая то количество людей, которые приходят в дом и уходят из него на протяжение месяца. Из пограничных таежных лесов и болот как-то не получается идеально отжать виноград или оливки», – смеется она, и Уилл тоже слегка улыбается в ответ, потому что это слишком обыденные – знакомые – неудобства.

«Почему же вы их не строите? – спрашивает Мэттью, – учитывая, что дорога и национальный парк находятся поблизости, проведение этой линии кажется довольно необоснованным».

Миша поворачивает голову к Мэттью и смотрит на него с той ничего не выражающей улыбкой, на которую так талантлив Ганнибал. «Они рубят деревья, чтобы расчистить дорогу. Это поощряет туристов посещать священные места нашей семьи, а охотников беспокоить наших оленей и птиц у источников. Рядом с нами есть более сотни мест, которые предлагают подобные вещи – пускай они пользуются им».

«Я полагаю, роща – это то, что делает данное место точкой опоры, верно? – спрашивает Тобиас, плавно вступая в разговор, – в академических или исторических текстах мало что говорится об особом участии вашей семьи в поддержании религиозных

практик, только об их унаследовании во времена Северных Крестовых походов – уступки со стороны Тевтонского ордена, однако если принять во внимание христианизацию и контроль советского правительства, то, что это не так сильно обсуждалось, имеет смысл».

Ганнибал делает произвольный жест рукой, когда Миша бросает на него взгляд: вопрос для профессора, а не жреца. «Право собственности на тот момент приписывалось группам людей, а не землевладельцам, – объясняет он, – так сложилось, что моя семья занимала пост лидера – тем более что на основе земельного контракта гораздо легче строить взаимоотношения, чем на расплывчатой концепции ‘священной земли’. Мы потеряли несколько гектаров в коммунистические годы – несколько деревьев старше, чем Американская Конституция, но самое важное всегда находилось глубоко в сердце территории, и нашей миссией было восстановить то, что было утрачено».

«Крестовый поход – грязное дело», - говорит Фредди: в её руке диктофон, а сама она внимательно слушает, давая пока другим руководить разговором.

«Фанатизм – это обоюдоострый меч, – легко отвечает Миша, – но тем не менее позвольте мне показать его вам, – добавляет она, – я всегда с гордостью показываю, как мы расширяем рощу, и сделаю это снова в нынешнем году, да благословит нас Saulė».

---

Задняя сторона дома выглядит даже более свободно, чем лицевая: здесь нет ворот или каменной стены, ограничивающей плавный переход внутреннего двора в высокие деревья за ним. К зданию примыкают небольшие остроконечные пристройки с открытыми дверями и белыми занавесками, за которыми люди пытаются жить своей жизнью настолько отдельно от поместья, насколько это возможно, – также видны длинные ряды садов и пшеницы, греющейся на теплом солнце. Здесь нет никаких дорог и нет машин – все пространство, объятое лесом, находится как будто в отдалении. Роща, выходящая на восток, встречает их прохладой навеса, под которым все еще созревают поздние ягоды.

Брат и сестра Лектеры очень гордятся своей священной рощей – одной из немногих, которые, по словам Ганнибала, пережили иконоборцев во главе с Иеронимом Пражским[2]. Прародитель семьи Лектеров – первый, кого назвали Ганнибалом, навязав тем самым латинское имя, – убил миссионеров, пришедших вырубать деревья.

«Как-то чересчур из-за какой-то деревяшки, вам не кажется?» – говорит Брайан, потому что таков Брайан до мозга костей.

Миша сохраняет тот же медово-сладкий голос, которым она разговаривает со всеми – будто они ничего не понимающие послушники. Эта снисходительность не намеренна – скорее необходима: никто не понимает истину так же, как она, и теперь она пытается научить этому. «Наши боги приходят в свои рощи отдохнуть – это их дом. Как же вы можете называть домом то, что было сожжено дотла, а на земле не осталось ничего, кроме фундамента в форме обугленных пней? Как мы можем услышать голос бога, если у него не осталось стула, чтобы подвинуть к столу и отобедать с нами?»

«Всемогущие сверхъестественные силы и так слабы из-за необходимости находить новые места поклонения?» – спрашивает Брайан, приподнимая брови, которые прячутся у него в волосах, упавших на потный лоб. Жара делает его раздражительным – Уилл уже просто хочет, чтобы он зашел внутрь – вернулся в кладовку, может быть, раз уж он такой несчастный. В старых каменных особняках, конечно, нет кондиционера, но, безусловно, хорошая термоизоляция.

«Власть требует поддержания владычества, – добавляет Тобиас, – а верующие являются продолжением этой силы».

«И верующие верят в обожествление столетних деревьев, – заключает Беверли, – а что вы делаете, когда кто-то хочет повалить дерево на краю участка или проредить рощу в целях пожарной безопасности?»

«Отказываем им, конечно, – говорит Миша, – почему мелочи современной жизни должны как-то влиять на наши ценности?»

Справедливо, думает Уилл, несмотря на то недовольство, с которым Беверли разглядывает кору ближайшей березы.

Тропинки в роще ничем не вымощены и никак не отмечены: это просто гладкий путь, истоптанный и плотно утрамбованный движением людей на протяжение многих лет. Кое-где папоротники, мох и кусты зелени обрамляют края тропинки, чтобы потом перейти в аккуратно подстриженную траву. Это одно из таких мест, в котором дети с удовольствием поиграли бы, а взрослые, возможно, захотели бы прилечь и послушать пение птиц над головой. Приятно слышать шёпот листьев на ветру, заглушающий трели певчих птиц и карканье ворон в небе. Уиллу кажется, что он замечает нескольких маленьких куропаток, скользящих по лесной подстилке между пятнами солнечного света.

Уилл признает, что особая тишина, которая стоит в этой роще, ему очень нравится: здесь, ближе к центру, не так много каменных сосен и елей – вместо них стоят большие деревья с густой листвой, широкими стволами и длинными ветвями, протянутыми к новым лицам. Разговор между членами их группы доносится до него как нечто приглушенное – как будто все это происходит где-то в конце длинного коридора или под водой. Однако на данный момент все, что они говорят, не так уж важно, и он не обращает на них внимание – Уилл не испытывает особого интереса к преимуществу древесной жизни над человеческой. Они старше, устойчивее. Он хочет задать вопрос: как же они могут не заслуживать внимания?

(Ты никогда не причислял себя к отважным защитникам природы. Ты им и не являешься. Ты никогда не привязывал себя в спешке к какому-нибудь дереву , чтобы спасти его от бед бюрократической лесоповальной машины, капитализма и строительства ничем не примечательной недвижимости. Ты не убиваешь рыцарей-крестоносцев из континентальной Западной Европы и не спасаешь наследие с молитвенными местами. Однако ты восхищаешься безрассудной мудростью деревьев, которая велит им разрывать себя на части или замыкаться в себе, чтобы спрятаться от холода и огня, когда это необходимо, а после вырастать снова.)

(Твой опыт показывает, что люди защищаются такими же методами, думая при этом, что они умнее, чем кажется. Ты тоже. Ты особенно. Так что, возможно, деревья не такие и безмозглые – они просто пришли к стоическому смирению.)

Он неторопливо отдаляется от группы по другой – более тенистой – тропинке, идущей через рощу – там, сойдя с тропинки, он находит две поляны: одна оказывается просто открытой лужайкой с высоким придорожным крестом – большим и величественным, но сильно отличающимся своей простотой от тех, что были в начале их пути. На другой поляне – уходящей глубже в тень – под дубом стоит большой камень.

Уилл, заинтригованный узловатыми впадинами на до изумления больших стволе и ветвях, подходит к дереву.

Камень кажется очень белым сверху и будто бы одиноким – он возвышается примерно до пояса Уилла, походя скорее на изогнутый стол. В верхней части у него есть углубление в форме чаши, где собирается вода, а по краям разбегаются лишайники и мох. Трава вокруг него не подстрижена, и за её высокие стебли все еще цепляется роса, слабо поблескивая в солнечных лучах, которые пробиваются сквозь ветви дуба – тем не менее дорожка, окольцовывающая его безжалостно вскопана в земле, плотно утрамбована и покрыта в качестве основы черной глиной.

Когда он наклоняется, чтобы заглянуть в каменную чашу, то выглядит примерно так, как и ожидал: усталым, немного перегревшимся на солнце, щурящимся, чтобы разглядеть своё отражение за темным осадком под поверхностью воды.

Что-то мелькает над головой: ку-ку, ку-ку.

Он оборачивается назад и, опираясь на локти, смотрит вверх – куда-то между ветвями и колышущимися листьями. Камень, холодный как лед в своем темном круге без солнца, натирает кожу его рук грубым лишайником, а твердость его давит на нижнюю часть позвоночника. В конце концов Уилл откидывается назад и, выгибаясь дугой, наблюдает за движением облаков вместо крыльев. Ку-ку, ку-ку, ку-ку.

Уилл ловит себя на том, что улыбается – вот он, обещанный кукушонок Ганнибала. («Я вижу, Вы нашли своего двойника», – говорит он тебе, почему-то довольный.) Дуб слишком высок, чтобы как следует рассмотреть птицу, но он уверен, что это именно она. Тогда это, должно быть, и есть то самое дерево, о котором Ганнибал говорил вчера. Что еще может быть столь же древним и массивным?

У его бабушки были часы с кукушкой – он помнит о них с тех времен, когда он приезжал в гости, а Бо еще не перевез их на Север, чтобы избавиться от всего, что напоминало ему о матери Уилла. Они были сломаны: гири часто перекручивались, – однако их слишком любили, чтобы выбросить. Она заводит часы маленьким латунным ключиком, чтобы он мог всё увидеть. Это не было чем-то примечательным: просто маленький свистящий комочек в виде деревянной птицы с красным ртом, однако этот звук ни с чем не спутаешь – тем он и поразителен: насколько маленький свисток соответствует реальности – располагающемуся где-то сверху животному. В нем, конечно, чувствуется более глубокий резонанс, отскакивающий от гулких крон деревьев – менее непосредственный, но все так же пронизывающий до костей.

«Вижу, у Уилла наметан глаз на хорошие вещи», – доносится с края поляны. Фредди в красном ореоле своих волос обходит маленькие бугорки желтых и белых луговых цветов. «Уже устал от путешествия или только переходишь к сути дела?»

Уилл протягивает руки, резко выпрямляясь, когда остальные присоединяются к ней. В его желудке что-то сжимается от пристального взгляда серых глаз Миши – практически такого же, что пронзал его у фасада дома. Ганнибала нигде не видно – как и Тобиаса, Брайана и Беверли. Может, осматривают другую поляну?

«Это, что, настоящий камень для подношений? – слышит он голос Мэттью за спиной, – я думал, тот, рядом с Клайпедой, был самым примечательным, но этот просто огромен».

«Он здесь с тех пор, как был построен наш дом, и, вероятно, за тысячи лет до этого», - говорит Миша, ступая по траве и проводя белыми руками по поверхности камня, как будто она гладит любимую собаку, проверяя, нет ли царапин или отметин на ее моховой шкуре. «Хотя я и уверена, что у вас уже появились всякие дикие идеи в голове: как мы голышом танцуем вокруг него, или какие-то другие подобные протестантские стереотипы, особенно учитывая, что некоторых его родственников называют камнем дьявола, – однако всё гораздо менее интересно, – продолжает она, пожимая плечами, – по крайней мере то, что увидите вы. Я приберегу объяснение на потом, когда мы воспользуемся им через пару дней, если ещё будет такая необходимость, – заключает она, подмигивая.

«А что мы не увидим?» – спрашивает Алана, прогуливаясь вокруг него – точно так же, как она прогуливалась по парку этим утром. (Это было только сегодня утром? Да, думаешь ты, какой длинный день – и это, ещё не учитывая дневные часы во время солнцестояний.) «Что-то, не связанное с Расосом?»

«Зрелище только для тех, кто в этом нуждается», – снова отвечает Миша: тема закрыта.

Мэттью и Фредди заметно сдуваются, а Миша поворачивается к Уиллу, чтобы улыбнуться ему. «Кукушки избегают чужого общества – кроме как компании друг друга и деревьев, с которыми они разговаривают, – но я вижу, Вы все равно нашли одну из них. Очень растерянного мальчика, вот так поющего посреди белого дня».

«Неужели Вы хотите сказать, что они реально не следят за временем?» – шутит Уилл без особого энтузиазма и оглядывается назад – туда, где, как ему показалось, он видел птицу.

«Они абсолютно точно следят, – говорит Миша, – просто не по часам, хотя чем ближе к весне, тем больше они впадают в настоящее неистовство и начинают петь в любое время суток. Как сурки у вас, американцев, или барсуки у немцев, так и у нас есть кукушка, которая поет о наступлении весны, и аисты, возвращающиеся в свои гнезда. Мы очень любим наших птиц».

«И ваши деревья», – говорит Уилл с быстрой улыбкой.

«И наш хлеб, и наши зрелища. Я бы сказала, что нам в целом нравятся вещи, и мы заботимся о них, – улыбается она, втайне забавляясь, – в качестве награды мы обеспечены всем необходимым».

Уилл кивает, но хмурится. Алана, сидящая теперь справа от него, тоже кивает. Это в ее вкусе, думает он, взглянув на нее. Сплоченная коммуна, мелкое сельское хозяйство, удивительно прогрессивный и регрессивный в одном флаконе матриархат. Однажды он встретился с ее матерью – дамой с волосами цвета соли с перцем, гортанным смехом и сильными руками от долгих лет работы во дворе и воспитания мальчиков и сообразительной девочки. Критическое отношение Аланы к традиционным семьям всегда поражало его своей самокритичностью. Уилл рад, что ей, вероятно, это понравится – независимо от того, понравится ли это другим.

Ему это всё чуждо. Благодарная работа, передающаяся из поколения в поколение. Наследование истории, корней, можно сказать, думает он с язвительной усмешкой. Мытье рук и выпивка прямо с порога – это немного перебор для первой встречи, однако он никогда раньше не путешествовал. Может быть, все это нормально, и он просто всегда был слишком молод, чтобы переживать подобное с отцом в детстве – слишком оторван от людей, чтобы проводить подобные ритуалы. Он видел, как Бо и другие охотники выпивали перед охотой на оленей и птиц, чтобы поприветствовать и ободрить друг друга, и, возможно, это, в конце концов, не так уж сильно отличается от того, что произошло сегодня.

(Ты просто никогда не участвовал в том, что называют социализацией. Сюрприз, сюрприз.)

Миша подходит к нависшему дереву и проводит рукой по шершавой коре, не дрогнув, когда она царапает ее ладони. «Этот дуб не первый в роще, но самый большой из ныне живущих – он был посажен, чтобы обозначить её центр в 1400-е годы. Ганнибал лучше разбирается в том, почему и как, но для нас он как старый друг и безопасное место. Между ним и домом есть и другие, но именно из него мы в течение недели будем делать венки – за его мудрость и старость».

«Но пойдемте», – говорит она, ухмыляясь и сияя веснушками. Она старше Уилла и остальных, но, кажется, этого совершенно не чувствует – сейчас она как светлолицый ребенок на летних каникулах. «Ганнибал, должно быть, повел ваших друзей обратно в дом – на сегодняшний вечер еще осталась работа. Цветочные короны и венки для ночи перед зенитом солнцестояния, и, видит бог, я сегодня не готова накормить больше восьмидесяти человек. Мне нужно просмотреть, что вы привезли с утренней прогулки, и решить, что с этим можно сделать».

Они следуют за ней с поляны, а Уилл ещё ненадолго прислушивается к птице, прежде чем пойти с ними. Вокруг тихо, но он делает пометку вернуться позже и посмотреть, что ещё он сможет увидеть.

Заметки:

[1] Константинас Сирвидас (Константин Игнатьевич Ширвид) — литовский лексикограф, один из основоположников литовской письменности.

[2] Иероним Пражский – чешский реформатор, учёный, оратор, друг и сподвижник Яна Гуса. Относился к радикальному крылу последователей Гуса. Он отвергал почитание икон, святых мощей, многие католические обряды и т. д.

Sveika, mano gulbė - Привет, мой лебедь (лит.)

Sveikas sugrįžęs atgal - Добро пожаловать домой (лит.)