that keeps the obsequies so strict (1/2)

Они вообще не из тех друзей, которые провожают друг друга до аэропорта – если, конечно, никто не просит подвезти. Уилл – один из немногих обладателей машины – де-факто назначается водителем: девушками и периодически Джимми, который за это предлагает пиво с закусками, что, по его меркам, неплохая валюта. (Если бы ты был из тех, кто ест больше, чем того требует твой организм, ты бы мог понять ценности Джимми, но – нет. И, нет, ты не узколобый – скорее несложный. И, нет, ты не голодал в детстве – Бо был бы в ужасе, если бы ему поставили это в укор, даже после смерти – тем не менее ты также, как и он, никогда не видел смысла в покупке чего-то, выходящего за рамки «необходимого». Ты можешь либо сделать это лучше, либо вообще никак.)

Уилл взятки, конечно, не принимает – ни от девушек, ни от Джимми: таковы в видении Уилла Грэма равноправие и справедливость.

Беверли – уже фанатично настроенная провести три недели лета за границей – живёт в начале июня в Пенсаколе, у своих родителей; там она изредка издает правильные звуки и говорит правильные слова, подобающие почтительному ребенку. Её мама с папой так и не переехали из Луизианы в Мэриленд, чтобы быть ближе к своей дочери, и тем не менее они жаждут ее внимания – она же жаждет быть где угодно, только не с ними. Родители иногда шутят, что, если им взбредёт в голову навестить её, Беверли точно сбежит на Канарские острова или вообще станет астронавтом, чтобы покинуть эту планету. «Надо было идти в Военно-воздушные силы или на флот», – говорит ей отец, стареющий ветеран Вьетнама, который гордится своей дочерью, но все ещё не знает, где его место рядом с ней. «Куда уж дальше-то».

(«Он весь день слушает радио и болтает в 2 часа ночи со своими приятелями на Гуаме – приветливее, чем со своей женой», – как-то говорит об отце Беверли: вы с ней ещё в школе, прогуливаетесь медленным шагом по беговой дорожке. Тебе очень хорошо знаком такой вид «благого невмешательства». Ты разделяешь с ней это интересное чувство дома, семьи. Она пытается дистанцироваться от него. Ты же как истинный учёный проверяешь его на живучесть во время каждой поездки к отцу.)

Алана, напротив, невероятно близка с родителями, но часто скрывает от них свои истинные желания. Уилл сначала думал, что является для неё своего рода прикрытием – возможностью снять с себя бремя их доброжелательного, но довольно навязчивого контроля: слишком уж родители Аланы хотели, чтобы их предприимчивая дочь наконец остепенилась и подумала о будущем. Уилл отказывается от этой мысли с новой догадкой: шесть месяцев эмоциональной близости дают в полной мере осознавать несостоятельность Уилла в любом из этих вопросов, – своенравный мизантроп и сын отца-одиночки, он не видит смысла в поездках на выходные к тетям и дядям – он любит насекомых и мертвечину, которую любят насекомые, потому что это кинетически эффективно – употреблять в пищу легкодоступное мясо. Вероятно, для них обоих становится облегчением, когда она по-доброму заканчивает эти отношения, ну, или настолько по-доброму, насколько это возможно: Уилл, в свою очередь, мысленно разрывает черновики планов, которые ему не следовало строить с тем, кто просто был рядом.

Различие между двумя женщинами есть, но, в конечном итоге, именно Алана просит его подвезти. Уилл оказывается не против – и это несмотря на достаточно прохладную неделю между ними, которая следует за его решением отправиться в поездку. Автобус прибывает слишком поздно для её рейса, а Уилл не то чтобы и занят: Беверли уже уехала. Он закрывает дверь в её комнату – тем не менее её тень все еще чувствуется где-то рядом. Так что, на самом деле, именно Алана оказывает ему услугу.

«Это ужасно, что тебе тоже приходится тащиться до Даллеса», – говорит она ему, страдальчески хмурясь, и бросает свою сумку на потёртое сиденье старенького седана, как будто поклажа Аланы лично оскорбила её. Когда-то она так же швыряла свою сумку, набитую книгами, раздражённо сверкая глазами после неудачной лекции или неудачной смены в библиотеке.

«Это неизбежно, если у тебя есть машина, – говорит Уилл с лёгкой небрежностью в голосе, которую он на самом деле не чувствует, – в любом случае, всяко лучше, чем быть обладателем пикапа».

«А что, отличный способ завести себе много друзей среди студентов, – возражает она с ироничной улыбкой, – не то чтобы хороших друзей, но так, по крайней мере, можно быть со всеми на связи».

«Мне достаточно знать их номера», – отвечает он, пожимая плечами, и выезжает на западную автостраду – его движения доведены до автоматизма, как у человека, привыкшего к длительным поездкам, которые всегда начинаются одинаково. «Уж лучше ты меня попросишь подвезти. Хоть ты и не в восторге от того, что я тоже там буду через неделю».

Алана какое-то время раздумывает над этим: белые дорожные знаки и россыпь машин в темноте притягивают ее взгляд. Она никогда не отвечала быстро – на любые вопросы, даже если могла. Она взвешивает свои слова в мерных стаканах, как пекарь, подготавливающий тесто для хлеба. Она ценит текстуру и качество – как и Уилл, только ему часто не хватает ни того, ни другого.

«Ты же понимаешь, что дело не в том, хочу я этого или нет?» – говорит она, сцепив пальцы на коленях. Это поза – поза профессионала – нравится ей куда больше, чем скрещивание рук на груди – стандартный метод защиты.

(Вообще-то, не всегда.)

«Дело в том, что я хотела немного времени для себя», – продолжает она. Их машина проезжает Академию наук, Потомак, мост Теодора Рузвельта. «Чтобы спокойно всё исследовать. Ты ведь начинаешь смотреть на некоторые вещи совсем по-другому, когда находишься в группе».

«Я не знал об этом», – говорит Уилл, и в его голосе нет горечи – он просто не путешественник. Семейный отдых предназначен для других людей – не для него. Охотничьи вылазки полезны, говорил его папа, они помогают добывать пищу и окупаются качающимся тушами пойманной дичи.

Алана кивает, потому что это, честно говоря, ожидаемо. «Мои родители и братья... однажды мы вместе поехали в Париж. Мои воспоминания об этой поездке связаны только с ними. С едой, вкус которой переплетается с разговорами. С ночами, которые определяются тем, куда вы идете дальше – кто устал, а кто хочет встать пораньше и посетить то или иное место. Это уже не только твой момент. Я, на самом деле, хотела бы, чтобы эта поездка была другой – только моей, но таков грант, на который я могу рассчитывать, плюс, к нему прилагается возможность посмотреть на поселение доктора Лектера».

Справа от них Потомак – темная змея, расползающаяся с каждой милей от аэропорта. Уилл покусывает уголок рта. Почему именно поселение доктора Лектера – это вопрос, на который, кажется, никто не в состоянии ответить адекватно – по крайней мере, не используя нелестные термины и не приводя столь же нелестные сравнения: Небесные врата, Храм народов, Дети Бога[1]. Это не совсем относится к Алане – скорее к Беверли, Брайану и Мэттью. Тем не менее так ведь и карьеру можно построить: если, конечно, ты первым издашь соответствующую статью, которую будут цитировать в каждом последующем исследовании.

«Хах, запала на доктора? » – спрашивает он, посмеиваясь и стараясь не принимать это близко к сердцу. Ему, конечно, не удается, но он старается – она всегда могла это определить – и понять, даже если не совсем одобряла. «Или просто заинтересована в том, чтобы стать его послушницей, несмотря на всю прогрессивность и независимость современного образования?»

«Нет, – неловко отвечает она, – ни то, ни другое; многие люди, между прочим, там остаются: я просто хочу знать, почему. Это ведь в реальности совсем не тот привычный образ жизни, от которого так легко отказаться... автономия – одна из необходимых жертв. Ты это увидишь, – добавляет она, – раз уж ты едешь, и все такое».

Уилл не знает, увидит ли он там что-нибудь, но, если уж ехать куда-то – значит ехать и все такое. Он умеет видеть – и очень хорошо, по крайней мере, так ему сказали, хоть и в менее лестной форме.

(«Думайте об этом как об интересном опыте и о личном одолжении мне», – говорит доктор Лектер, и твоё сердце подскакивает в горле при мысли о том, что тебя хотят, просят – а не просто терпят. Ты бы мог сказать ему, что думаешь – ты так поступаешь со всеми, однако на этот раз – из тебя буквально вытягивают ответ, и это кажется непривычным.)

Они переключаются на более безопасные темы: например, где у нее место – у прохода или у окна (у прохода; ей сложно контролировать свои ноги во время турбулентности), нравится ли ей разговаривать с людьми, сидящими на соседних креслах (нравится), заберёт ли ее кто-нибудь из аэропорта, когда она доберется до туда.

Она оставляет сорок долларов на крышке бардачка и просит позвонить, если ему станет совсем одиноко. «Впереди ещё семь часов, – напоминает ему Алана, – напишу тебе из аэропорта и когда встречусь с остальными». Уилл уже знает, что это будет очередной разговор об ее дне, ужине, городе, ночных прогулках, и мысленно клянется себе ни за что не звонить. Ее ногти сегодня ярко-лимонного цвета; она обнимает его на прощание.

Уилл ничего не имеет против одиночества на обратном пути: здесь, на дороге, есть бесчисленное количество других существ, которые бездумно мечутся между полосами, подрезая друг друга – как трутни в рое, которые не способны слышать мысли друг друга. Если так задуматься, это почти как находиться в толпе: достаточно мысленно приблизиться к мини-фургону по левую руку или к грузовику, припаркованному на обочине перед симпатичным таунхаусом.

Он паркует машину перед своим уродливым домом – утилитарным и стандартизированным – с кирпичной кладкой, скрывающей за собой ещё большее количество оцепеневших людей. Он входит в квартиру. Он включает свет в каждой комнате – от прихожей до гостиной и кухни – и ложится в постель. Из-за двери его спальни доносится звук телевизора, и он представляет, как Беверли готовит яичницу или омлет на завтрак. Не так просто оставить всё позади.

Алана отправляет ему сообщение этим вечером. Он помечает его как прочитанное. Уилл берет еду навынос с дополнительной порцией риса для Беверли, так как она обычно использует его позже в других блюдах. Через неделю Уилл выбрасывает рис.

Уилл не в состоянии долгое время притворяться, что все не так, как есть на самом деле.

---

Приезжайте налегке, говорится в письме.

Не проблема, думает Уилл.

Что вообще надо брать для чего-то подобного? Свой лучший похоронный костюм? Что-то праздничное? Уилл заглядывает в шкаф. У него есть джинсы. Белые рубашки. Парадно-выходная кофта для презентаций, конференций и званых обедов. У него есть фланелевая рубашка с ещё не срезанной биркой.

(Ты пока не уверен, стоит ли её надевать. Ты не собираешься маскироваться под тем, что притягивает только больше внимания, как это делает доктор Лектер. Ты вообще предпочел бы исчезнуть. Или, по крайней мере, обладать волшебной защитой – умением притягивать к себе находящиеся поблизости предметы, которые ещё не являются частью тебя, и прятаться за ними. Настроение, цвета, мнения – все, что более-менее безопасно.)

Он покупает еще несколько вещей, пытаясь не обращать внимания на их стоимость. Такая поездка бывает только раз в жизни, думает Уилл снова и снова, пытаясь спрятаться в тривиальном спокойствии других покупателей, бесцельно слоняющихся по магазину.

---

Сидеть одному в тесном кресле трансатлантического рейса – звучит ужасно только в теории, а на практике это оказывается довольно приятным занятием. Есть что-то теплое и полусонное в международном аэропорте Даллеса после долгой поездки на автобусе: в том, как тебя пропитывает желтый свет терминала, а после – луч заходящего солнца в окне самолета. Во всем времени, проведенном в незнакомом кресле, чувствуется приглушённая усталость, и Уилл, надевая наушники, позволяет себе плыть по этому течению.

У него не самое лучшее место: приглашения в зарубежные страны, сделанные в последнюю минуту, обычно не оставляют такой возможности – это совсем не то, что у Беверли и других участников, которые буквально месяцами мучились над каждым маршрутом – над тем, где они будут есть и спать, и даже успели попрактиковаться в разговорном литовском, чтобы чувствовать себя хоть немного увереннее, спрашивая, где находится ванная и всё в этом роде. Уилл, в свою очередь, не особо готов к импровизации – он точно знает, что не сможет выдавить из себя более внятное пояснение, чем пародию на отчаянный жест, если вокруг никто не будет говорить по-английски.

(Посмотри на это с другой стороны: такая ситуация ведь не будет ничем отличаться от того, что происходит дома.)

За время полета он просыпается дважды: первый раз, чтобы поужинать аккуратно упакованным фруктовым – вернее, дынным – рулетом и чем-то вроде пасты пенне: всё это пахнет центром для пожилых людей или столовой Американского легиона, – ему также предлагают бокал красного вина, которое не то, чтобы приятно на вкус, но щедро пополняется с каждым взмахом руки симпатичной стюардессы. У нее лицо доброй матери – теплое выражение, сохранившееся несмотря на макияж и красную помаду. Уилл с трудом отрывает взгляд от синих и желтых фиалок на ее шейном платке – в основном он просто кивает.

(Интересная мысль: возможно, тебе трудно общаться с женщинами, потому что те, кого ты знал в детстве, были слишком дикими в своих метаниях между тающей на языке заботой и хаотическим взрывом эмоций. Беверли успешно перепрыгнула это препятствие, но Беверли всегда была лишь твоим другом – братом по духу, который по стечению обстоятельств оказался сестрой. Алане не хватает хаотичности, но она выигрывает за счёт клинической отстраненности – ты никогда не знаешь, будет ли она сегодня ласковой и игривой или раскритикует тебя и то месиво, в которое ты превратился.)

Уилл благодарит ее, когда она предлагает укрыться одеялом и когда сообщает ему, что до Копенгагена осталось шесть часов. Он, конечно, благодарит больше фиалки, чем лицо женщины, но Уилл практически уверен, что сообщение было доставлено – в худшем случае, она просто подумает, что он инвалид.

(Был ли у твоей мамы такой шарф? Папа выбросил большинство ее вещей, когда она умерла, а ты помог выбросить остальное, когда умерли твои бабушка с дедушкой. Ещё, конечно, оставались украшения для рождественской елки, но они исчезли вместе с домом.)

Уилл зажмуривает глаза и снова засыпает – в его желудке тем временем плещется, подбираясь к самому краю, кислота.

Когда он просыпается во второй раз, в салоне очень темно, и Уилла подбрасывает в судорожном вздохе. Уже знакомое чувство неизбежности, как камень, давит на его плечи, легкие и диафрагму, вжимая холодное, вспотевшее тело Уилла в ободранное сиденье. Он знает, что не спит – это ощущение возникает всё чаще в течение последних недель с мая по июнь.

Луна плывет между редкими облаками над побережьем Шотландии, готовясь незаметно утонуть на Западе. Уилл натягивает одеяло обратно на плечи и потирает озябшие руки. Он периодически чувствует, как самолет раскачивается под порывами ветра, и вспоминает, как он в детстве скользил носками по белому ламинатному полу кухни.

Время от времени вспыхивает экран на спинке чьего-то сиденья: кто-то смотрит фильмы, чтобы скоротать поздние часы, пока не взойдет солнце и не благословит их на обратный путь домой (или из него); но, в остальном, снаружи слышен лишь протяжный гул двигателей – всё это дарит Уиллу особое ощущение: будто он находится в подвешенном состоянии, где он свободен от земли и ее неизбежной гравитации. Он был бы не против побыть еще немного в этом пространстве: не делать ничего – только сидеть в маленьком кресле и любоваться звездами над невидимым чёрным океаном. Он вдыхает и выдыхает, и ждет, когда через пару часов его снова потянет вниз, на дно.

---

Литва походит на зеленое покрывало – как с высоты птичьего полета, так и с земли: деревья опоясывают окраины Вильнюса с уютом колыбели, обнимающей младенца. Бесшумно ступая кроссовками по мощёным улочкам между белыми и бежевыми зданиями, Уилл с особой отчётливостью ощущает разницу между домом и этим местом. До́ма ничего не кажется таким древним – по крайней мере, столь же древним, как улицы, выходящие на реку Нерис.

«Добро пожаловать в Литву, мистер Грэм», – говорит женщина на таможенном контроле: у неё розовые губы и усталые глаза. Возможно, он первый у неё за сегодня, и дальше её ждёт длинная смена, а, возможно, она всегда такая: милая по натуре, но несколько недобрая по утрам. «Хорошего отдыха». Языковой барьер не позволяет ему спросить что-то ещё.

Языковой барьер и, как следствие, люди, предлагающие ему помощь, не помешали Уиллу самостоятельно контролировать своё странствие по Вильнюсу. Уилл вежливо отклоняет все попытки Юргиты переселить его в другой отель – где разместилась оставшаяся часть команды – так что, насколько он понимает, никто ещё не в курсе о его раннем приезде. Уилл прилетает за день до встречи с караваном из Вильнюсского университета в обширные земли Лектеров на гористом Севере – поэтому пока он предоставлен самому себе.

Я с удовольствием проведу ночь в одиночестве, рассуждает он, заселяясь в маленький гостиничный номер: сумка с его вещами сиротливо ложится на полку рядом с древним нагревателем. Здесь нет колючих кружевных пледов – только белые, аккуратно сложенные, пуховые одеяла. Он натягивает джинсовую куртку, завязывает шнурки на новой паре кожаных ботинок (какая легкомысленность – папа умер бы, увидев это, но, всё-таки...) и берёт карточку от своего номера – как человек, впервые получивший ключи от дома. Петунии в ящиках машут ему на прощание, а он выходит на улицу с новой загадкой – куда ему идти дальше.

Его первое впечатление: город не разбит на прямые улицы – по крайней мере, старый город. Здесь есть каменная мостовая, изящные фрески и уютные кафе, здания с красными крышами и множество красивых людей в удобной, дорогой одежде – они прогуливаются под тёплыми лучами полуденного солнца. Уилл, хоть и рад тому, что успел немного разнообразить свой гардероб перед поездкой, все равно чувствует себя потным мальчиком, который заблудился в торговом центре – один, без друзей, на которых можно положиться и за которыми можно спрятаться.

(Такова твоя уловка-22[2]: ты не против людей. Ты в ужасе от людей. И это остаётся константой твоей жизни: независимо от того, на какой стороне океана ты находишься.)

Уилл уверен, что его друзья все еще бродят где-то за чертой города – и будут бродить вплоть до своей добровольной изоляции. Он все равно не смог бы присоединиться к ним сейчас, когда даже последняя минута исчерпала себя – обязательно возникнет тянущее чувство, будто Беверли и Алана снова проявляют чрезмерную заботу, делая совершенно не то, что хотят на самом деле. Брайан и Мэттью наверняка окажутся на разных концах спектра: Мэттью будет навязчиво вещать Уиллу о безумных теориях относительно коммуны, или просто будет пялиться на всех со своим странным, перевёрнутым восприятием реальности в глазах, а Брайан будет каждую секунду близок к тому, чтобы оскорбить какими-то неосторожными словами принимающую сторону.

Кстати, о ней.

Вильнюсский университет очень похож на Университет Джорджа Вашингтона: любой человек может ступить с улиц исторического центра прямо на территорию кампуса, искусно вплетённого в полотнище города. Уилл уже достаточно слышал о нем и достаточно долго уклонялся от оповещений добросовестной ассистентки, чтобы не почувствовать себя обязанным хотя бы взглянуть на это место. Создать нечто личное с ним – воспоминание, свободное от навязанных ассоциаций. Ему также следует принести благодарственный подарок для Юргиты, благослови Господь ее стойкое сердце. Уилл может только догадываться, насколько трудной должна быть жизнь того, кто управляет временем и путешествиями профессора, известного своей полной занятостью.

Университет находится всего в нескольких кварталах от того места, где Уилл остановился; здание, вероятно, старше Уилла раз в пять: оно одето во множество ярко-красных крыш, дубовых дверей и окон со свинцовыми переплетами. Уилл и подумать не мог, что когда-нибудь увидит это место своими глазами. Стоя на узком тротуаре, разглядывая траву, упрямо растущую в трещинах брусчатки, и высокие оштукатуренные стены, он ощущает встречу с чем-то незнакомым. Литва не лежит на проторенной дороге для путешественников по Европе, и, чувствуя прохладный воздух, доносимый северным ветром, сладкий запах веселых цветов и глухой шелест деревьев над головой, Уилл находит это немного досадным.

Вильнюс не похож на округ Колумбии и Балтимор, не говоря уже о Нью-Йорке или Новом Орлеане, тем не менее он кажется обжитым и ухоженным. Уилл теперь понимает, почему этот город так привлекает доктора Лектера. Здесь можно одной ногой находиться на природе, а другой – в достаточно большом городе, который позволяет такому человеку, как доктор, поддаваться своей тяге к космополитическим пространствам.

Кстати, о докторе.

Из бумажника Уилла выглядывает изрядно помятый край белой бумаги. Профессор Ганнибал Лектер, доктор медицинских наук, заведующий кафедрой литовских исследований Вильнюсского университета, почетный профессор хирургической медицины Университета Джона Хопкинса. Визитка помята сильнее, чем следовало бы: ее слишком часто доставали, раздумывая над чем-то. «Здравствуйте, я бы хотел всё отменить!» – так начинал он печатать каждый раз. «Я просто идиот, рассчитывающий на то, что этот опыт даст мне нечто большее, чем он может мне дать на самом деле. Пожалуйста, простите мне эту немыслимую грубость – я бы хотел предоставить шанс другому студенту, который отдал бы жизнь за возможность оказаться на моём месте». Но письмо так и не отправляется, а имя на визитке при прочтении рождает мелодию, которая возвращает его обратно в объятую паром кухню – к грубыми, но заботливым рукам, удерживающим его лицо.

Уилл находит адрес на визитной карточке.

Центр литовских исследований занимает небольшое крыло – всего лишь часть величественного здания филологического факультета, которое может похвастаться высокой башней на вершине с необычным крестом, сияющим в лучах полуденного солнца. Это кажется верхом несправедливости – быть столь непритязательным снаружи, когда внутри тебя говорит учитель, превосходящий саму жизнь – нуждающийся не в церквушке, а в кафедральном соборе. Дверь здесь, в отличие от других дверей, представляет собой латунное чудовище с массивными зубами, пасть которого ведёт из длинного коридора в вестибюль.

Сегодня вестибюль кажется пустым: занятия приостановлены на лето, и лишь изредка слышится шепот исследователей и секретарей, снующих между проходами – Уилл не против такого расклада, однако у него все равно складывается ощущение, будто он пробирается в место, которое было создано не для него. Никто не видит, как он это делает, но ему как будто бы не суждено – нельзя – находиться здесь.

(Можно – тебе действительно суждено быть здесь. Ты приглашен. Тебе даже не пришлось просить об этом. Никто больше не был удостоен такой чести. Никто не страдал настолько сильно, что пробудил жалость в сердце человека, который видел, как всё сгорает дотла – видел то, что пришлось увидеть тебе.)

Ноги Уилла шумно ступают по каменной кладке.

(Господи, нахуй жалость.)

Сам вестибюль словно переносит тебя в совершенно другое время: запечатанный в древних галереях, как в сундуке из сказок, он восходит старинными дубовыми панелями от орнамента на полу до арок дверных проемов, которые сменяются красивыми всполохами синих и красных фресок, изображающих людей и животных. В нём действительно есть что-то от собора, несмотря на отсутствие грациозности в большинстве элементов. Уилл не знаком с историями, о которых ведает древний камень, однако они, без сомнения, архетипичны и во многом ужасающи.

Уилл садится на скамью в самом центре – полукруглым боком она обхватывает нижнюю часть колонны. Его голова ударяется о выпирающую деревянную раму: позвоночник прижимается к ней, что позволяет Уиллу скрыться в тени. Ему больше никуда не надо идти.

---

Смотреть вверх, а не вниз – хорошо. У Уилла уже вошло в привычку искать что-то там, внизу: на коврах, на пёстрой плитке коридоров и на зелёной траве Национальной аллеи. Он понимает: это что-то вроде посттравматического синдрома. Не зря же он учится на криминального аналитика: во всех своих мрачных предсказаниях Уилл никогда не забывал упомянуть и себя. «Ваше невнимание, хоть и объяснимо, но тем не менее очень неприятно, мистер Грэм», – говорит профессор Чилтон в перерыве между лекциями, на что Уилл огрызается в форме резкой критики содержания лекции Чилтона и задействованных на ней материалов – в общем, его компетентности.

Сегодня же он занят тем, что прослеживает линии эпохи брутализма, рисующие на потолке смену времен года – столь же неизменные и неприглядные, как и изображения людей, разбросанных по земле кипами осенних листьев: вот, человек собирает зерно на ализариновом фоне, а вот, этого человека разрывает пополам его же собственным серпом. Вот, танец вокруг костра, а вот и кутила, брошенный в огонь. Вот черепа оленей, убитых на охоте, – поднятые на пики, а вот, темные порывы ветра, проносящиеся мимо них. Вот мужчина роет яму, а вот – посаженное им дерево, окруженное плакальщицами в румяных оттенках сиены и умбры – все они растекаются вверх, к сводчатым аркам и медным канделябрам.

Невесёлая это история – литовские сказки о временах года, думает Уилл, разглядывая фрески с открытым ртом.

(По твоему опыту, люди в целом не склонны к веселью. Они живы, они стараются изо всех сил, они могут чувствовать себя счастливым, но порой они испытывают грусть. Вернее, некоторые люди. Ты не думаешь, что Алана Блум использует маленькие замкнутые пространства – такие, как кабинки в самолетах, чтобы заставить себя мысленно собраться. Ты не думаешь, что Брайан Зеллер теряет сон в мучительном раздумии, как он должен разговаривать с людьми, потому что это действительно влияет на их жизнь. Мэттью Браун тем более.)

Уилл опускает глаза; огромный олень грациозно ступает из соседнего зала, гордо наклоняя голову, чтобы не задеть миндалевидный свод прохода. Пространство вокруг него, в отличие от синего и красного над Уиллом, искрится белым в лучах полуденного солнца, льющегося из окна. Чернильно-черные перья знакомо переливаются на животном – он не сильно отличается от своего ночного двойника, привыкшего выбивать из Уилла воздух, располагаясь (на ковре) на лесной подстилке; его масса закрывает собой всё видимое пространство.

(Кроме твоего отца? Сколько раз он поудобнее устраивался в своем кресле, слушая, как бубнят дикторы новостей? Ты до сих пор помнишь, как сам иногда засыпал рядом с ним на диване, свернувшись калачиком под уродливым, колючим пледом. Сколько раз твоя худощавая, как тростинка, мама выходила покурить на крыльцо, чтобы раствориться в расколе собственного брака и мыслей?)

Уилл моргает, однако олень не исчезает.

«Уилл», – слышит он чей-то удивленный голос, как будто его присутствие – сюрприз. Может быть, это олень. Он обычно не разговаривает – только выдыхает клубы белого пара, который, возможно, и складывается в эти слова. В последнее время Уилл часто его видел. Олень уже, наверное, знает его имя.

(Люди грустят. Фрески должны навевать эту грусть.)

«Уилл», – кто-то повторяет более глубоким голосом – доктора Лектера, а не кого-то из команды. Не его оленя.

Уиллу требуется мгновение, чтобы узнать его: он моргает ещё раз, отгоняя черноту громоздкой массы рогов и меха, обволакивающих коридор. Видение исчезает при звонком соединении век, и вместо него появляется доктор Лектер. Уилл озадачен, что смог узнать его голос. Хотя, именно это и отличает всех учителей – авторитарный тон речи. Должно быть, приятно посещать его занятия.

Уилл в замешательстве оглядывается по сторонам: к своему изумлению, он непроизвольно подвинулся навстречу визитёру. Теперь он стоит в длинном холле – там, где над сгущающейся белизной возвышается дерево. Ему казалось, что все это время он неподвижно сидел в своём сводчатом храме – его пальцы находили хоть какую-то опору в щепках на торцах скамьи, сглаженных годами.

В голове Уилла резонирует острая боль, расходящаяся по всему черепу из-за очков. Здесь слишком светло. Доктор Лектер наверняка вышел откуда-то – дверей, выбитых в деревянной обшивке стен, вокруг много; он выходит так же скрытно и бесшумно, как монах, ступающий за порог своей кельи. Уилл уверен, что должен был услышать его шаги, но даже Уилл иногда оказывается слишком погружён в свои мысли, и поэтому может упустить что-то из виду.

«Я не ожидал увидеть Вас раньше завтрашнего утра», – говорит мужчина задумчиво, но с улыбкой, глядя ему прямо в глаза. Уилл надеется, что доктор не сможет почувствовать его внутреннее замешательство – приторно-липкий разум слишком медленно возвращается в сеть. «Ваши соотечественники все еще находятся в Каунасе, и я не ожидал увидеть их сегодня. Вы уже связывались с ними?»

Уилл слегка покачивается на пятках, поднимая глаза вверх: перед ним, на сводчатом потолке нарисовано тёмно-коричневое дерево – в его ветвях переплетаются звезды, звери и люди. Над дверью в конце ветви с очень нахальным видом сидит птица.

Уилл качает головой: «Подумал, что мне стоит заглянуть в место, о котором Бев так много рассказывала. Кажется, я искал Вас», – говорит он немного рассеянно, снова переводя взгляд на птицу: её полосатые крылья широко распахнуты над дверью, ведущей к узкому проходу, в котором сейчас и стоит доктор Лектер – в белой рубашке и синем жилете; он кажется больше, чем сама жизнь. Слишком жарко для полного комплекта, догадывается Уилл. Сейчас лето, в конце концов. «Мне же надо было найти Вас – рано или поздно».

Странное выражение мелькает на лице доктора Лектера, прежде чем там снова расцветает улыбка.

«И Вы нашли», – глухо замечает он, тоже поднимая взгляд на фреску.

Он протягивает руку с широкой ладонью до дверного проема, чтобы дотронуться до клюва птицы. «Я смотрю, Вы уже нашли своего коллегу – Gegutė . Это посланец Лаймы».

«Когда он был доступен лицезренью,//Напоминал кукушку он в июне://Не замечая, слышишь[3]», – цитирует Уилл. Доктор Лектер, по-видимому, очень довольный таким ответом, широко улыбается – маленький полумесяц на его галстуке поблёскивает направленными вниз зубчиками, искрящимися под лучами солнца.

Уилл улыбается, окончательно стряхивая с себя туманный морок. «Кажется, мне не следует быть польщённым всеми этими шекспировским параллелями. Неужели... – он мысленно спотыкается о безупречное произношение доктора Лектера, не желая обидеть, – ...и у Gegutė в привычке делать откровенные заявления от имени Судьбы?»

«О, конечно, только самые откровенные, – смеется доктор, – говорят, ее песня решает, насколько долгой будет твоя жизнь и как сложится твоя судьба до конца года. Голод и нищета будут преследовать тебя, если ты придешь на встречу с пустыми руками».

«Звучит ужасно. Она, должно быть, страх как популярна на вечеринках».

Доктор Лектер с весельем в глазах поднимает руки вверх: «По крайней мере, на всех наших. Эти птицы довольно часто упоминаются в литовских преданиях, наряду с аистами и лебедями. В местности, где живет моя семья, обитает много кукушек. Надо познакомить Вас с одной из них. Как мне кажется, они особенно чудесны ночью или ранним утром. У нас есть дуб, который является домом для нескольких птиц».

Уилл с улыбкой пожимает плечами. «Сначала я должен убедиться, что вдоволь поел, и у меня есть мелочь на карманные расходы, – говорит он, – не хотелось бы остаться без всего этого на шесть месяцев».