academia's favorite zealot (1/2)

Для человека, который без зазрения совести одевает себя в клетку, а свой язык в скользящий североевропейский акцент, доктор поразительно легко удерживает внимание слушателей.

«Если моя речь вам непонятна, пожалуйста, не стесняйтесь озвучить это, – говорит он, но ни одна живая душа не осмеливается, – я не могу обещать, что тогда вы обязательно сможете понять сказанное, но, по крайней мере, так вам будет над чем подумать до конца лекции».

Он уделяет некоторое время разъяснению того, что его лекция проводится исключительно с точки зрения этнологии, то есть все действующие правовые нормы соблюдаются: в течение этого часа он не будет рассматривать какой-либо вопрос со стороны своих личных убеждений. Он не является последователем Ромувы в традиционном понимании этого слова, что тем более удобно для сугубо научного подхода, не так ли? В толпе слушателей наблюдается что-то вроде спада, но ни один человек даже не пытается шелохнуться в сторону выхода.

Вот некоторые наблюдения этих 50 минут: Доктору Лектеру около 40 лет, возможно, ближе к 50, он держит свои плечи так прямо, словно ему физически больно расслабляться. В вступительной речи он упоминает младшую сестру – развитую не по годам, более строгую в соблюдении религиозных традиций. Он также вкратце рассказывает о том, как лично был свидетелем возрождения и немедленного подавления литовских верований в 1970-х и 1980-х годах перед Поющей революцией[1] – с безэмоциональностью, которая свойственна только людям, прошедшим через многое.

Уилл задумывается – какие конкретно трудности могли заставить человека начать хирургическую практику, чередуя её с языческими обрядами и нетипичным празднованием солнцестояния – при этом обаятельно улыбаясь и нося одежду в кричащую клетку.

Что касается костюма доктора Лектера – а он точно заслуживает отдельного упоминания – от него трудно отвести взгляд. Пиджак, жилет, зауженные брюки и что-то, больше похожее на аскот или шарф, чем на галстук, – с изящным серебряным зажимом. Этого недостаточно, чтобы выбиваться из общего фона лекции – очень темного, с редкими проблесками красного, – но вполне достаточно, чтобы доктора Лектера, в сочетании с обрезанными цифровыми рукописями, ткаными узорами и шлейфом черно-белых фотографий, было лучше всего видно на сцене.

Доктор Лектер питает слабость к откровенно плохим каламбурам – они, однако, разряжают атмосферу и заставляют слушателей поудобнее устроиться на своих местах. Но не расслабляться. Он с большой эффективностью различает помехи в зале и их источники: как минимум, одна несчастная студентка удостаивается приподнятой брови, когда ее телефон звонко оповещает о входящем сообщении – что заставляет людей по обе стороны от неё немного умереть внутри: сама возможность падения его взгляда на них ужасает, – девушка же в спешке покидает аудиторию.

«Предопределение, – начинает он, – и неотвратимость судьбы порождают фанатиков, а фанатики не боятся смерти, потому что смерть живёт у них в сердцах. Давайте вспомним Крестовые походы на Север и ассимиляцию балтийских племен при Миндаугасе[2]. Вспомним коммунизм и мировые войны. Вспомним распад Советского Союза и расцвет современного капитализма; несмотря на всё это, – он делает паузу и практически шипит в гулкую тишину зала, - несмотря на всё это, фанатики, не задетые вторжением иностранных держав, до сих пор полагаются в жизни и смерти на свою судьбу. Их численность убывает, а места поклонения исчезают, но они новыми побегами прорастают сквозь вытоптанную землю – до следующих испытаний».

Уилл наблюдает за происходящим с любопытством и прислушивается ко всему с большим вниманием, что кажется необычным: это приносит некую лёгкость сознанию – возможность чувствовать своё сердцебиение в тембре его голоса – в ужасных фактах истории, которая как будто бы замкнулась циклом смерти и её неизбежности – то есть того, что делает войны и социальные потрясения вполне приемлемыми.

Это кажется чем-то несказанно знакомым. Предопределение, полагает он, вполне реально. Не то чтобы его прямолинейные высказывания сильно отличались от этого.

(Точнее самоисполняющиеся пророчества.)

…

Завершение лекции вызывает жгучее чувство разочарования: кресло Уилла стало практически теплым за время от выключения света и до окончания сегмента вопросов, – тем не менее в конце лекции Беверли встаёт со своего места и выходит вперед с поразительной уверенностью – почти как доктор Лектер в момент восхождения на трибуну.

«Рады Вас снова видеть, доктор Лектер», – говорит она, приводя свои волосы в некое подобие порядка. Мужчина поворачивается к ней с той же оценивающей улыбкой, которую он дарит зрителям. «Я слышала, Вы сегодня днем были у доктора Дю Морье: жаль, что мы разминулись, когда вокруг было не так много людей. У Вас не найдется минутка? Я хотела бы разъяснить несколько вопросов касательно нашей поездки этим летом».

Доктор Лектер элегантно склоняет голову – её слова производят хорошее впечатление, – и полностью оборачивается к Беверли с ослепительной улыбкой.

«Мисс Катц», – говорит он тем же торжественным тоном, которым вел лекцию. Даже ее имя звучит более достойно из его уст – в «Беверли» больше нет ничего от друга детства Уилла: того ребенка из семьи военных, который пил «Доктор Пеппер» с арахисом в перерывах между уроками – всё согласно привычке, приобретенной во время дислоцирования её семьи в Корпусе-Кристи. «Такая настойчивость достойна восхищения. А я-то думал, что интересен Вам только из-за спонсорства, – добавляет он, несколько поддразнивая, – уже начал скучать по Вашему имени у меня в письмах».

У Беверли хватает приличия, чтобы выглядеть смущенной, в то время как Брайан и Мэттью лишь пожимают плечами, мол, а что ещё ожидать. (За этим… забавно наблюдать со стороны. Твой наставник, профессор Кроуфорд, тратит больше времени, пытаясь добиться чего-то от тебя, а не наоборот. Три месяца назад ты задавался вопросом, сможешь ли ты вообще закончить обучение.)

Алана, сияя от счастья, вклинивается в их разговор с естественной вежливостью. «Я же говорила тебе, что с письмами был перебор, – говорит она, дружески похлопывая Беверли по плечу, прежде чем протянуть руку для приветствия, – Алана Блум, Ваш внеочередной нахлебник с тёмным культурологическим прошлым. Тот самый, который предпочел отправлять письма, а не обновлять страницу электронной почты каждые полчаса».

Её слова вызывают возмущенный смешок у Беверли, а доктор Лектер наконец пожимает Алане руку. Уилл вскользь замечает, что у него широкие кисти с переплетением вен, а между пальцами – татуировки. Какие-то символы в виде длинных струящихся линий – почти незаметные, если не считать широкой полосы между его большим и указательным пальцами, галантно придерживающими руку Аланы – здесь он скорее дворянин, а не деловой человек, как с Брайаном, Мэттью и Джимми, которые следуют за Аланой. Это не трудно заметить – возможно, доктору Лектеру просто нравится, когда его аспиранты-исследователи вдобавок ко всему оказывают наделены классической красотой: голубыми глазами и темными волосами.

Ее ногти все того же нежно-розового оттенка. Уилл сглатывает при неловком воспоминании о том, как сам держал эти руки.

Доктор Лектер оборачивается; именно это привлекает внимание Уилла, упустившего что-то в их словесной перепалке. Доктор Лектер смотрит на него, а не на маленькую руку Аланы с розовыми пальчиками или на Беверли, которая изо всех сил старается изобразить вежливую улыбку, чтобы сохранить остатки профессионализма. Медленно до Уилла доходит атмосфера ожидания, царящая в их группе.

(«Когда я говорю с тобой, ты отвечаешь, – шипит Бо из-за кухонной стойки, – ты должен кивнуть башкой и сказать: «Да, сэр».)

Уилл медленно моргает и на секунду позволяет своим глазам проследить за пересечением клетки под нагрудным платком доктора Лектера. Ткань вытекает клетчатым, вишнево-красным дамаском из кармана в два заостренных пика. Очень сбивает, думает Уилл, это ведь совсем не то, куда я должен смотреть, но ты сам положил его туда, так что же мне еще делать?

«Это Уилл, – говорит, слегка порозовев, Алана – любезная до последнего, – он не участвует в программе, но мы вместе ходим на некоторые лекции, к тому же он сосед Беверли, и мы подумали, что ему будет интересно познакомиться с человеком, о котором он слышал весь семестр».

Друг Беверли – так она его называет. Её неудачная попытка найти себе парня, с которым можно нянчиться – так называет себя Уилл. Уилл понимает, что эта мысль проскальзывает у него на лице, так как добрый доктор переводит взгляд на Алану, однако потом снова обращается к Уиллу – он смотрит до неуютности прямо, с ярким любопытством. Крадущийся по краю поляны тигр – Уилл так себе это и представлял, когда шел по мокрому асфальту на лекцию.

«Я просто обязан выслушать каждого стороннего наблюдателя моей словоохотливости… Видит бог, администрация предоставляет мне слишком большую свободу, а товарищи-исследователи вряд ли когда-нибудь перестанут петь свои дифирамбы. Понравилась ли Вам сегодняшняя лекция, Уилл?», – спрашивает доктор Лектер, спокойный и невозмутимый, как гладь озера. Что бы он ни думал о странной немоте Уилла, Уилл не может разгадать этого в выражении лица доктора.

(Ты находишь утешение в том, что смерть неизбежна. Приятно – хоть раз услышать, как кто-то другой говорит об этом. Ты не знаешь ничего о нигилизме предков и о том, как он применим к теории коммунизма, однако тебе нравятся та часть их культуры, где всем абсолютно похуй на внешние факторы, потому что внутренние предопределены заранее. Это, в каком-то роде, успокаивает. Ты просто жалеешь, что не смог удержаться от мыслей о его одежде.)

«Занимательно. Если, конечно, не учитывать яркий свет проектора, который постоянно отвлекал внимание от слайдов к Вашему костюму», – выпаливает Уилл, так как это правда, и это то, что он думает.

Доктор Лектер смеется, обнажая острые клыки в уголках рта: «И что же Вы думаете о моём костюме?» Похоже, он не смущён от слова совсем.

«Это своего рода мимезис, – говорит Уилл, – загадка мимикрии. Камуфляж, чтобы драпировать себя в нечто иное». Он сам не до конца понимает, что конкретно имеет в виду – только то, что доктор Лектер, с его горящими угольно-яркими глазами и почти неуловимыми жестами, смотрит на него, действительно смотрит на него так, словно хочет содрать с Уилла кожу – и увидеть, как под ней пульсируют вены.

Беверли, однако, издает неопределенно-вежливый, но вполне отчаянный кашель.

«Боюсь, что сторонний наблюдатель все-таки увидел меня насквозь», – говорит доктор Лектер с ещё более обворожительной улыбкой, поворачиваясь к окружающим, чтобы рассеять их дискомфорт от резкости Уилла. «Интересный способ сказать, что внутри я скрываю довольно утомительную натуру», – замечает он, приветливо пожимая плечами, однако Уилл опускает глаза и вместо него концентрирует всё свое внимание на его зажиме для галстука. Со сцены было видно лишь светлое пятно – здесь же, вблизи, это маленький полумесяц. Еще одна небольшая деталь – возможно, уже с личным оттенком, а не просто часть его панциря; возможно, подарок от кого-то. Зажим выполнен в том же стиле и с тем же вниманием, что и символы, прячущиеся между его пальцами. Уилл понимает, что хочет рассмотреть их поближе, и едва не просит доктора показать свою руку.

(Ты хочешь прочесть его ладонь. Каковы жизненные линии этого полуврача-полузнахаря? В экзальтации ли у него Юпитер? Совпадают ли эти татуировки с линией интуиции?)

«Ганнибал, я смотрю, ты нашел нашего штатного скептика, – говорит куратор Аланы, профессор высокомерия – доктор Чилтон, – ну, теперь у меня есть хоть какое-то утешение: надежда, что он приберегает свои умные комментарии не только для местных преподавателей – правда, я уже начал думать, что он приберегает их исключительно для занятий по психологии».

Доктор (Ганнибал) Лектер бросает на профессора Чилтона взгляд, которым обычно одаривают капризного младшего брата или сестру – точно не ту, любимую, которая осталась у него дома. Уилл уверен, что профессор Чилтон этого не понимает. Доктор Лектер опускает руку на плечо Уилла. «Изучение разума требует не только высокого интеллекта, но и определенной доли пренебрежения к существующим канонам – как иначе можно углубить наше понимание человека, – говорит он, – я уверен, что Уилл очень искусно ставит под сомнение случайные, если можно так выразиться, сюжетные дыры».

«О да, мистер Грэм полон мудрых советов , – фыркает доктор Чилтон, – я вряд ли бы узнал, что он вообще умеет разговаривать, если бы время от времени, то там, то тут не звучали его зловещие пророчества. Стоит, однако же, заметить: они довольно правдивы. Он как-то обвинил моего докторанта во лжи, что впоследствии подтвердилось. Поистине волшебная способность, которую мистер Грэм, однако, отказывается передавать в руки исследователей», – добавляет он, глядя на Уилла с уже привычными злобой-завистью-любопытством.

«Умение говорить правду – это не столько способность, сколько призвание, – отвечает доктор Лектер, бросая на Уилла еще один задумчивый взгляд, – чужая мудрость предоставляет нам возможность критически относится к собственным мыслям и поступкам – не позволяет совершать ошибки. Но, кажется, я слишком углубляюсь в философию. Мы с мистером Грэмом только познакомились, а его коллеги уже довольно давно ждут моего рассказа о том, что им уготовано этим лето».

Есть что-то искусное в том, как элегантно он отмахивается от Чилтона, возвращаясь к Беверли, Алане, Джимми и двум другим студентам, которые до сих пор сидят в зрительном зале, листая что-то в своих телефонах и осторожно прислушиваясь к разговору. В нём нет ни намёка на смущение. Уилл неловко переминается с ноги на ногу, отчасти отражая замешательство Чилтона, но потом присоединяется к Джимми и старается не поднимать глаз. Они у него скользят по уродливому ковру между рядами кресел к кончикам рук доктора Лектера: одна покоится в кармане пиджака, а другая небрежно прижата к его боку.

Чернильно-чёрные завитки между его указательным и большим пальцами своей яркостью напоминают красные пометки на чьей-то работе – исправления. (Исправления чего?)

Доктор Лектер беседует с ними еще минут десять, однако толпа людей вокруг – море желающих вставить своё словечко – начинает казаться совсем уже гнетущей. Даже Беверли, которую обычно совершенно не волнует возможность показаться грубой, после получения дополнительной информации пытается завершить разговор. Позади нее стоит очень настойчивый полный мужчина: он подходит ближе каждый раз, когда доктор Лектер отвечает на какой-то вопрос – как будто именно это и останавливает его от вмешательства в беседу, а не то, что Беверли ещё не закончила говорить.

«Не хочу Вас задерживать, – вздыхает она с нескрываемым сожалением, в то время, как Алана и Джимми встревоженно оглядываются на растущую вокруг них очередь, – у Вас, вероятно, уже есть планы на сегодняшний вечер, да и вообще на каждый вечер, который Вы проводите по эту сторону Атлантики, но мы сегодня собираемся выпить вина и обсудить всё – продумать путешествие, пока ещё не закончился семестр и расписание консультаций для выпускников не скатилось на дно. В любом случае, будем рады увидеть Вас в гостях».

Лицо доктора Лектера остаётся невозмутимым, однако Уилл чувствует, что его забавляет это предложение. Скорее всего, он не бывал в студенческих трущобах уже в буквальном смысле несколько десятилетий. «В гостях у Вас и нашего стороннего наблюдателя?»

(О да, это ведь как раз то, чего тебе так не хватало в жизни – пристального внимания со стороны всяких незнакомцев, которые и понятия не имеют о том, как ужасно начался этот год. Давайте все дружно наденем розовые очки и внимательно посмотрим на нашего штатного судмедэксперта.)

«Только лучшее жилье в многоквартирных домах среднего класса, – невозмутимо заявляет Уилл, надеясь обескуражить его, – Университет Джорджа Вашингтона знает, как принимать своих гостей».

Он удостаивается ещё одной из этих улыбок – рефлекторных, заученных реакций, которые обычно оказывают успокаивающее воздействие. И, как обычно, их обрамляет красивое лицо, как будто специально вытесанное для завершения образа. «Конечно, – говорит доктор Лектер – так, словно это очень хорошая шутка, – прошу оставить бокал и для меня, мисс Кац, мистер Грэм. Кажется, в моем расписании все-таки найдется свободное место».

«Правда, что ли?», – охает Брайан, встрепенувшись.

«У меня нет таких планов, которые нельзя было бы отменить», – пожимает плечами доктор Лектер; ну и что ты мне сделаешь, говорит его взгляд, на мгновение брошенный в сторону изумлённого Уилла. Вот тебе и обескуражил, называется.

Беверли кивает, радостная, но в то же время немного позеленевшая от того, как была брошена и подобрана эта перчатка. Она и не думала, что он согласится. Он бы и не согласился, если бы Уилл держал свой рот на замке.

«Отказаться от хорошего ужина в пользу подержанной мебели и вина из супермаркета, – поднимает бровь Уилл, – воистину, самый человечный человек по обеими сторонами Атлантики. Надеюсь, изжога стоит того», – он пожимает плечами, возвращая доктору Лектеру полуулыбку уже собственного изготовления.

«Напротив, я действительно рад познакомиться с Вами, а также встретиться с Вашими соотечественниками, – говорит доктор, – знакомство с новыми людьми и обеспечение хорошей организации исследовательской поездки едва ли можно считать чем-то обременительным».

Стоя в длинном проходе между рядами кресел, в пустеющей аудитории, в толпе застенчивых студентов, которые пытаются привлечь внимание доктора с обеих сторон, Уилл чувствует в себе подобие опускающейся волны – смирения – от близости с ним и его костюмом. Однако, несмотря на всё происходящее вокруг, взгляд доктора Лектера остаётся сосредоточен исключительно на Уилле. «Я, по правде сказать, околдован замечанием Фредерика, – говорит он, слегка наклоняя голову – ни на секунду не отводя испытующих глаз, – возможно, Ваши мудрые слова прозвучат и для нас однажды».

…

Пятно от пролитого вина только сильнее бросается в глаза рядом с красивой юбкой Аланы, подоткнутой бледной ножкой в миниатюрной красной туфельке. Он уже давно говорил Беверли, что белый диван, даже купленный на барахолке, – так себе инвестиция. Страшно представить, что ещё кто-то делал на этой стареющей обивке. Наблюдать за тем, как доктор Лектер несколько раз окидывает диван взглядом, а после на долю секунды улыбается, почти так же унизительно, как снова пролить вино.

Он ненавидит, когда люди замечают его ошибки. Уилл точно не знает, его ли это рук дело, однако пятно, без всяких сомнений, каким-то волшебным образом перешло к нему по наследству – благодаря своей стойкости, наверное. Как и некоторые старые дома с окровавленными коврами, думает он с улыбкой, но без веселья.

Доктор Лектер оказывается в несколько хаотичной, но довольно уютной квартире, которую пара аспирантов пытается тянуть, обслуживая столики и проверяя работы, – несмотря на это, он держит бокал – сувенир с какой-то дегустации – словно тот сделан из тончайшего хрусталя. Это самый красивый из бокалов, которые у них с Беверли есть: ни единой царапины, сверкающий чистотой, с фирменным знаком производителя – почётное место таких бокалов на верхней полке. Они вообще не привыкли тратиться на еду или посуду, так что сегодня пытаются компенсировать это самим вином, которое подарили Беверли по окончании бакалавриата её родители.

(«Раз уж в город приехал такой известный профессор, настало время открыть особый резерв каберне», – говорит она, лихо подбрасывая штопор. Ты киваешь, но вздрагиваешь при каждом его повороте – скрип, скрип, скрип – как будто штопор вонзается тебе прямо в язык, чтобы вырвать его.)

(«Возможно, Ваши мудрые слова прозвучат и для нас однажды», – слышишь ты на повторе.)

Этот человек терпелив: он как будто держит ответ перед судом, а не выпивает с группой исследователей, которым сделал одолжение. Доктор, однако, остается в стороне от обсуждения технических деталей, так как маршруты уже согласованы, имена названы и все гарантии даны.

«Советую не наедаться перед приездом, – говорит он по прошествии некоторого времени, – нас, конечно, едва ли можно назвать столицей гурманов Северной Европы, но столы во время недели солнцестояния всегда ломятся от традиционных угощений – а чистоту тарелки надо блюсти как святыню», – заканчивает он со смехом в глазах пожимает плечами, когда Брайан шутливо спрашивает, происходит ли это до или после жертвоприношений.

«О, на протяжении всего времени», – без смущения отвечает он.

Доктор Лектер ведет поразительно нормальную жизнь в Соединенных Штатах. Он рассказывает о том, как зимой отправляется на поезде из Балтимора в Нью-Йорк, чтобы посмотреть на музеи и огни, а также о том, что у них Рождество и Новый год празднуются совсем по-другому: «Освежающая традиция по сравнению с Вильнюсом или Утеной – городом, который находится рядом с моим домом. У нас есть гирлянды, яркая упаковочная бумага, подарки, однако ничего от бурной коммерциализации Соединенных Штатов и некоторых частей Западной Европы».

Уилл облизывает засохшие губы, прикусывая уголок рта до тех пор, пока не вспыхивает острая боль.

(Есть ли в Вильнюсе старые искусственные ёлки с мишурой? Есть ли в Вильнюсе винтовки с затвором и бездны лет, потраченных на то, чтобы перешагнуть через отсутствие кого-либо в твоей жизни? «Тебе не следует думать», – говоришь ты, однако это меньше походит на совет твоему папе, и больше на совет самому себе – сегодняшнему, майскому.)

«Но вы ведь сами не празднуете это, верно? Учитывая неоязычество и всё такое?», – замечает Мэттью с кривой улыбкой. Алана с укором смотрит на него и советует перестать вести себя как бесчувственный всезнайка, однако доктор Лектер спокойно реагирует на это заявление – как человек, привыкший отвечать на подобные вопросы.

«Язычество – а вернее его восприятие в современном мире – отличает нас от христиан: мы предстаем чем-то диким, чем-то низменным, – говорит он, глядя в бокал, – мы проводили наши обряды задолго до появления христианства и, я подозреваю, ещё много лет будем проводить». Он снова улыбается – как будто единственный знает какую-то тайну, и это забавляет его. «Тем не менее мы отмечаем особые дни наших… скажем так, принятых в семью братьев-христиан. Нет причин отказываться от государственного праздника во имя собственной твердолобости».

«Однако, – продолжает он, – наши обряды гораздо лучше вписываются в мою картину мира: тот же декаданс и пышность, но без блестящего маркетинга».

Алана застенчиво кивает, явно желая вставить и своё замечание – в конце концов, это ее сфера интересов, а компетентный пожилой мужчина (без твоей одержимости и без твоего грубого языка) располагает к беседе. Своего рода аперитив перед поездкой в Литву, догадывается Уилл, пытаясь подавить зависть, как кофейную гущу: сжать её во что-то горькое – что лучше пробовать в светлое время суток, в одиночестве.

«Традиции и обычаи делают такие дни гораздо более интересными, – добавляет доктор Лектер, – праздник становится чем-то особенным благодаря семье и присутствию милых сердцу вещей, которые хранятся только дома», – он задумчиво делает глоток вина и облизывает губы. «Мы поклоняемся солнцу и луне, а не земле и грому – вы обнаружите, что наши традиции сильно отличаются от светского представления об этой религии, поэтому я и колеблюсь в попытке охарактеризовать её. Уникальная – так любят говорить мои коллеги. Как бы то ни было, если бы я остался без моей сестры хоть на мгновение в течение этих дней – это было бы мгновением скорби, поскольку она лучше всех знает, что я считаю важным».

«Значит, вы не готовите имбирное печенье», – заключает Мэттью.

Доктор Лектер улыбается в свой бокал: «Действительно, не готовим. В праздничные дни у нас по девять приемов пищи, где все блюда распределяются на три порции – насколько это возможно. Я едва ли могу сожалеть о том, что проведу новогоднюю ночь в сауне за бутылкой медовухи».

«Серьёзно?! – смеется Беверли, – это офигеть как лучше, чем проводить вечер за спором о температуре готовности окорока. А на что вообще похоже лето, когда зима – не главное событие года?»

Главное событие. Композиционное крещендо.

«Празднование для всей семьи, – говорит доктор Лектер, – чествование наших предков. Благодарность за дары солнца – и, в свою очередь, подношение ответных даров».

Все это звучит очень мило: уютный зал в какой-нибудь ледяной стране, которая понимает своих детей лучше, чем Америка – своих. Всякое украшение и действие имеет значение, смысл – а не является просто правильным воспоминанием о чем-то, что ты должен делать, потому что тебе так сказали. Иди в церковь в канун Рождества, ешь китайскую еду, потому что она дешевая и доступная и потому что твой папочка не умеет готовить – здесь нет места для девяти блюд.

Уилл сильнее вжимается в стену, в то время как треснувший бокал с вином впивается все глубже и глубже в его грудь, пытаясь выскользнуть из рук. У него, в отличие от других, нет теплых семейных традиций, которыми можно поделиться – в его семье никто не готовил рождественский окорок. На пороге пожилых холостяков не растет праздничная омела. Если бы он знал, что у него не будет и отца, с которым можно будет провести Рождество, Уилл попытался бы лучше подготовиться к этой боли – скорбел бы о днях без него так же, как доктор Лектер горевал бы о мгновениях без своей сестры.

(«Да, – говорит папа, – ничего нового в этом году».)

Он сжимается до тех пор, пока не становится совсем маленьким: безопасность флуоресцентных ламп на кухне служит ему убежищем от той боли, что пульсирует где-то за глазными яблоками. Приятно слышать, как всё уходит на задний план – доверительный шепот на периферии, скрытый стеной между гостиной и кухней.

Уилла выворачивает особым резервом каберне прямо в раковину, потому что сейчас самое подходящее для этого время. Оно выглядит очень тёмным – практически черным, учитывая белую керамику на фоне, но никто не видел, как он это сделал, так что этого с таким же успехом могло и не быть.

---

Уилл полагает, что Алана или Беверли заглянут к нему в какой-то момент – в какой-то момент чипсы из лаваша и скромную версию сырной тарелки всё-таки придётся пополнить, даже если их уважаемый гость ничего из этого не попробовал – лишь вежливо похвалил угощение и рассказал несколько интересных фактов о регионе, в котором было изготовлено вино, оставленное на кофейном столике. Чего он точно не хочет, так это чтобы доктор Лектер застал Уилла за выворачиванием собственного желудка в раковину – ну и, по законам жанра, кто, как не доктор Лектер, открывает дверь на кухню в этот самый момент.

Поначалу он вообще не чувствует приближения мужчины: ногти Уилла кажутся практически белыми на фоне грязных бортов кухонной раковины; из крана, испаряясь, льется горячая вода – пар ударяет его в лицо и очищает раковину. Уилл и не думает поднимать голову, пока кто-то двумя осторожными пальцами не придерживает его за плечо, и тянется другой рукой выключить воду. Слышатся какие-то приглушённые слова – он качает головой и поднимает глаза.

«Простите, – говорит Уилл, морщась, – ни одна вечеринка не обходится без омерзительного пьяницы».

Доктор Лектер чуть отстраняется, слегка улыбаясь, когда смущённый самим собой Уилл наконец разгибается. «В обычной ситуации я бы согласился, – отвечает доктор, – но Вы не пьяны. Осмелюсь предположить: Вы едва ли что-то выпили за сегодняшний вечер. Вы себя хорошо чувствуете?»

(В последнее время – нет. Людям вообще свойственно так говорить, или это слишком пафосно?)

«Настроение немного не праздничное – не в обиду Вам или Вашей программе. Я здесь исключительно в качестве соседа и штатного интроверта». В попытке избавиться от растущей тревожности, Уилл загружает чашки в посудомоечную машину и протирает все имеющиеся поверхности. Не то, чтобы он действительно хотел навести порядок – который и следует показывать гостям – с этим он мог бы справиться, просто разложив вещи перпендикулярно друг другу и распылив повсюду моющее средство с ароматом сосны.

Доктор Лектер намёка не понимает. Вместо этого он, кажется, целую вечность – не больше пяти секунд – просто наблюдает за происходящим. Он разглядывает влагу на руках Уилла – то, как он промывает старые стаканы. Он всё смотрит и смотрит, будто у Уилла что-то написано прямо на напряжённых костяшках.

«Мисс Блум рассказала мне, что у Вас в это Рождество произошло несчастье, Уилл», – очень мягко говорит он.

«Сегодня?» – спрашивает Уилл, закипая всем телом.

Он не совсем уверен, как ему следует реагировать на это – о, он, бесспорно, зол, но разве нет в её предупреждении и толики справедливости? Простите за Уилла, говорит она наверняка, проходя от уличной парковки по мокрому тротуару узкой дорожки, ведущей к лестнице и входной двери. Он вообще потрясающий, и я какое-то время думала, что смогу починить его, но у него в голове не всё в порядке. Все винтики разлетелись там ещё задолго до того, как Санта оставил свой подарочек.

«Алане… не стоит посвящать случайных лекторов в мои проблемы, – бормочет он, ища губку, чтобы протереть пятно на кружке, – да даже чёртовых лекторов в моей учебной программе ей не стоит посвящать в мои же рождественские несчастья», – говорит Уилл, опуская голову: он пытается скрыть то, как моргает, снова и снова, прогоняя слезы, туман, гнев – чёрный, извивающийся гнев.

Интересный факт: долгие взгляды доктора Лектера – самые тяжёлые. Сколько людей он смерил таким взглядом, сообщая страшные новости во времена своей работы в травматологии? Сколько Бо Грэмов видел он на рождественских сменах? Возможно, он не выносит разлуки со своей сестрой в это время, потому что именно в это время чаще всего приходится сталкиваться с Уиллами Грэмами и постоянно видеть Бо Грэмов.

«Я понимаю вес этого бремени… оно сдавливает, заставляя трансформироваться во что-то иное», – говорит доктор Лектер после безопасной для разговора паузы. «Я был совсем маленьким мальчиком, когда оба моих родителя умерли у меня на глазах. Коммунистическая партия не была милосердна к ним и их эзотерическим практикам. Изначально язычество было полезным инструментом на пути к атеизму, однако очень быстро перестало им быть».

Уилл чувствует, как кровь отливает у него от лица – ему ни разу не приходилось отвечать на такого рода откровения. Это уже не привычное ой, извините, не хотел совать нос не в свое дело. Это что-то реальное – вернее кто-то, кто видел вещи, гораздо более ужасные, – на такое даже у Уилла ответа нет.

Доктор Лектер равнодушно качает головой, когда Уилл в попытке извиниться облизывает пересохшие губы. «Все это было очень давно. Мой отец сильно настаивал на том, чтобы мы отпраздновали Расос в соответствии с устоявшимися традициями – аналогично тому, как мы будем праздновать в этом июне – мне было двенадцать, а моей сестре шесть; тем не менее наш сосед решил немного обогатиться, испортив всем неделю чрезвычайно удачным звонком. В день пиршества мы получили не благословение, а пули».

Уилл за всю свою жизнь видел только одну пулю – использованную как таковую и соответственно эффективную.

(Ты не учитываешь охоту на белохвостых оленей в лесу – когда вы с отцом по осени выбирались в Смоки. Вы ездили туда недостаточно часто, чтобы считать это традицией. Ты так и не смог побороть ком в горле, когда поднимал прицел: птица не только не падала, но и, наоборот, взмывала вверх с пронзительным криком, разбрасывая во все стороны перья. «Я же говорил, что не попаду», – ты возводил глаза к небу и пожимал плечами.)

«Мне жаль, – говорит Уилл, чувствуя пустую ущербность этих слов.

«Мне нет, – отвечает доктор Лектер, – сегодняшний я – это результат событий, которые произошли со мной. Мне нравится то, чем я являюсь, и мне нравится то, куда это меня привело», – говорит он, слегка облокачиваясь на стойку позади себя. «Сегодня это привело меня на Вашу кухню».

«Как Вы смогли пережить это?» – тихо спрашивает Уилл.

«Общение и поддержка очень важны. Так, ты встречаешь кого-то нового – с кем можно посидеть за ужином и разделить благословение, – говорит доктор Лектер, как будто это так просто, – моя сестра в данном случае – величина постоянная. Гости и исследователи из года в год меняются, но и это служит мне напоминанием о том, как быстротечно наше пребывание на земле».

«Потерянного не воротишь», – кивает Уилл, несмотря на нарастающую головную боль. На щеках у него скоро появятся маленькие пятнышки от прилива крови – суррогатные веснушки. «Это, должно быть, приятно: иметь кого-то, кто действительно понимает тебя».

(«Давай вставай, все с тобой в порядке», – говорит мужчина, который помогал тебе подниматься с земли каждый раз, когда ты спотыкался в доках и расшибал коленки. Он был бы не рад твоей эмоциональности в данный момент.)

Уилл пожимает плечами, бросая быстрый взгляд на дверь. «Они… на самом деле не понимают», – вырывается у него. Пытаясь собраться, он пересчитывает выемки на дереве, не закрашенные ремонтниками пятна. Где-то за дверью слышится гул голосов. Его глаза горят, и всё колеблется перед ними. «Они слишком часто говорят о том, что я никак не мог знать, и о том, что боль моего отца – это… не моя вина. Но я всё знал. Я знал это еще до того, как поступил в колледж – вероятно, даже до окончания средней школы. Однажды в злости я посоветовал ему найти себе какое-нибудь занятие – в противном случае, то, что от него останется, мне придётся убирать с пола».

Доктор Лектер на какое-то время задумывается над этим. Уилл же снова вперяет взгляд в землю: он полон решимости сдержать крик ужаса, застрявший у него в горле – не дать ему снова вырваться наружу. Блевать больше нечем. Ванну тоже не принять в чужой компании, раздумывает он. А то будет как-то не очень по-взрослому – у него и так не особо хорошо получается контролировать ситуацию.

Но тут – новое потрясение: грубые пальцы касаются мягкой кожи под его глазами – вытирают жгучие следы слез.

«Боже, извините, извините, – говорит Уилл, поднимая ладони, чтобы самому вытереть лицо, – я в порядке – мне очень жаль, что Вы вообще оказались втянуты в это». Он пытается оттолкнуть руки доктора своими – мокрыми. Ему же не пять лет. Он не поцарапал себе колено; он справится с этим. Уилл, как ни странно, не обеспокоен таким прямым вмешательством – слишком много времени прошло с тех пор, как кто-то по-настоящему заботился о нем. Сопротивление – скорее традиция, нежели обязанность.

«Мне больше нравилось, когда Вы считали меня просто сторонним наблюдателем», – вздыхает он.