you remember that Christmas (1/2)

Рождество – непростой праздник.

От Уилла до его отца ехать девятьсот шестьдесят восемь миль – причем из года в года они будто бы растягиваются в пространстве. Уилл без лишних вопросов преодолевает это расстояние ради традиционно значимых дат, даже если приезжает он в застоявшуюся тишину старого двухэтажного дома, где его папочка смотрит футбольный матч и отпускает язвительные комментарии относительно ведущих, а Уилл остается наедине с самим собой – и спит на незанятном раскладном диване по правую сторону от отца.

Ничего не меняется – ни в ландшафте, ни на шоссе: по обе стороны дороги всё те же зелёные островки с маленькими городками, заросшими сараями, тракторами и миниатюрными вкраплениями жизни между заборами с колючей проволокой и дорожными столбами. Уилл, возможно, даже жил где-то в одном из этих мест, ещё ребёнком мотаясь с Бо Грэмом по его сезонным заработкам от водоёма к водоёму. Все эти замкнутые сообщества одинаковы: они гомогенизированы сводом собственных правил, фамильярностью, домами Божьими и необъяснимой потребностью быть рядом со знакомыми людьми.

(Бедностью, ностальгией, уверенностью в правоте рабочего класса – что-то может оставаться и невысказанным. Ты уже давно понял, что это черта Америки в целом – не только её Южной части.)

В канун Рождества Уилл проезжает эти девятьсот шестьдесят восемь миль из Вашингтона, округа Колумбии – в Мобил, штат Алабама, уже в пятый раз за пять лет ради одного конкретного праздника. Перед ним расстилаются четырнадцать часов желтизны разграничительных линий и асфальта, по которому он лавирует между полуприцепами и лихими гонщиками, уже несколько дней как вернувшимися на каникулы. Не пара сотен миль, а колледж увеличил эту пропасть между Уиллом и Бо. С каждым годом ему приходится преодолевать всё больше препятствий на пути к тому, чтобы перестать существовать как тихий сын деревенского механика. Его руки больше не перемазаны машинным маслом и не трескаются от мытья хозяйственным мылом. Это сильно бросается в глаза во время фирменных объятий Бо – некого сакрального ритуала между ними: одна рука обхватывает плечи Уилла, а широкая ладонь другой – не изменившейся со временем – поднимается к его шее и грубо сжимает нежную кожу затылка.

От папы пахнет сигаретами, сырой сосной, и фанерой, и иногда он громко кашляет, если говорит слишком долго. Старику зимой делать нечего – с уходом сезона работы для тех, кто не берется за грузовые верфи, особо не наблюдается, поэтому он остаётся дома и держится особняком, пока Уилл не приезжает и не стряхивает с него ржавчину.

Старая рождественская ёлка с мишурой стоит где-то на периферии зрения, в углу гостиной, и сияет большими разноцветными лампочками, предназначенными скорее для фасада, чем для внутреннего убранства. Все украшения развешаны – а это уже выходит за рамки того, что отец обычно делает, – имеются даже игрушки, принадлежавшие матери Уилла – никак не помеченные и традиционно забытые. Это мило – необычно, но мило.

Устраиваются они в папином домике с привычной неловкостью: Бо никогда не склонен к болтовне, а Уилл скорее предпочитает думать о том, что он что-то сделает, вместо того чтобы это делать по-настоящему, поэтому никогда на болтовне и не настаивает.

«Как там дорога?» – спрашивает папа, доставая ему пиво из холодильника.

«Полна луж и мудаков», – отвечает Уилл; складывается такое ощущение, что он уже произносил эту фразу даже больше раз, чем ездил сюда. (Старая шутка, повторяемая десятилетиями: никогда не надоедает, потому что знаете о ней только вы вдвоем.) Уилл сбрасывает пальто – в это время года у папы всегда жарко как в печке. «В принципе, ничего нового после моего последнего занятия в университете или вчерашней смены в ресторане».

«Может, в следующий раз на самолёте полетишь?» – спрашивает папа. «Мне как-то неловко, что тебе приходится проделывать весь этот путь ради моей жалкой шкуры. Так много времени наедине с собой, ещё и без остановки».

«Слишком дорого, – уклоняется Уилл, – это происходит всего пару раз в году, да и в поездке можно очистить немного голову. Прямо как у тебя с лодками, да?»

Сейчас у них практически нет ничего общего из-за разницы в образовании, однако есть безопасные темы для обсуждения, которые, как Уилл мудро полагает, интересны им обоим. Рыбалка, парусный спорт, положение Saints в таблице лидеров, участие Университета Алабамы в Rose Bowl в этом году, или в Citrus Bowl – не разбери, что там правильно. В реальности, они звонят друг другу, только если кому-то надо что-то узнать или кто-то скучает по дому, – однако Уилл по-настоящему не тосковал по дому с первого курса, первого общежития.

Бо кивает, как будто в этом есть хоть какой-то смысл – вот вам и одна из обоюдно одобренных тем для разговора: использование этого захода достигло уже около полумиллиона раз. «Как долго ты здесь пробудешь?» – спрашивает он, устраиваясь в своем кресле. «Не хотелось бы отрывать тебя надолго от работы».

«Только до послезавтра. Я не взял с собой много вещей, — говорит Уилл, – и мне нужно вернуться на Север, чтобы поработать, прежде чем снова начнутся занятия. Мы ведь не празднуем Новый год, так что я, если честно, не планировал оставаться здесь надолго».

«Да, – говорит папа, – ничего нового в этом году», – он вздыхает и делает большой глоток медленно теплеющего пива.

После ужина, состоявшего из рыбного филе в панировке и картофельной запеканки, папа отправляет Уилла в спальню для гостей, где его, как всегда, щекочет колючее кружевное покрывало, принадлежавшее какому-то давно упокоившемуся родственнику, – необъяснимо теплое даже в холодную декабрьскую погоду. Он мнется в дверях, наблюдая за тем, как Уилл устраивается на узкой одноместной кровати.

«У тебя есть всё, что нужно?», – спрашивает Бо.

(Место, чтобы поспать, место, где можно припарковать машину, место, где можно провести Рождество, потому что ты не можешь провести его в одиночестве своей квартиры без Беверли – это странно, это не то, как ты должен проводить семейные праздники. Место, где можно зарядить телефон, позавтракать утром и вручить заработанную тяжёлым трудом бутылку отличного бурбона, которую папочка не сможет оценить по достоинству, однако в ином случае ты просто не знаешь, что ему подарить – Бо будто бы ничего никогда не нужно.)

Уилл улыбается, натягивает пониже свои рукава, чтобы скрыть под ними вспотевшие ладони, и кивает Бо: «Всё хорошо, папа. Нужные вещи на своих обычных местах, а где находится ванная я знаю ещё с тех пор, как ты сюда переехал».

Бо слегка мешкается при этих словах, выглядя так, будто хочет что-то добавить. Однако ничего не говорит – вместо этого, он снова обнимает Уилла одной рукой, дотрагивается морщинистыми пальцами до ворота рубашки – там, где стучит пульс, – и утыкается лицом в копну его волос.

«Спокойной ночи, – говорит он, – спи крепко. Увидимся утром».

Вот и ещё одна традиция, прошедшая сквозь года. Уилл особо не придает этому значения – Бо Грэм редко проявляет свою привязанность к сыну, но всё же иногда это происходит. Уилл выключает свет, натягивает на себя колючее одеяло и потеет до тех пор, пока не засыпает в пропахшем плесенью старом доме – старый человек, живущий в нем, уже давно ко всему привык.

Уиллу удаётся поспать всего пару часов – его будит безошибочно узнаваемый звук выстрела. Он резко встаёт, весь в поту и с ощущением покалывания где-то на шее.

Несётся к двери. Из комнаты. Ноги мёрзнут на уродливом ворсе коричневого ковра. В поле его зрения появляется гостиная в сиянии рождественской ёлки, позабытые диван и кресло, и неожиданно сильный страх: это-не-норма-так-не-должно-быть. Он надеется на незваного гостя или возможную ошибку –интенциональность того, что на самом деле предстает перед его взором, лишает наблюдательного, остроумного Уилла дара речи.

Рождество – непростой праздник для него, студента на втором курсе аспирантуры, потому что Бо Грэм, вооруженный дешёвой винтовкой Remington – которая предназначена скорее для стрельбы по индюшкам, чем по людям, – разносит себе горло через мягкую стенку нёба.

Бо целится не совсем правильно – Уилл знает, что он целится не совсем правильно, потому что его отец, хрипя, задыхается, и задыхается, и задыхается, а Уилл вызывает скорую, потому что это ведь делают в подобных ситуациях, да? Он падает на пол в попытке помочь хоть как-то – он не может просто стоять. Он чувствует на себе мерцание дешёвых стеклянных лампочек на старой искусственной ёлке – оставшейся от бабушки или дедушки, – его руки одновременно холодные и тёплые, и будто бы зудят от того количества крови, которая заливает их и намертво запечатывается везде, где высыхает. Он вдыхает воздух, смешанный с запахом гниющих деревянных панелей и затхлости украшений, которые недавно достали из кладовки. Он понимает, что не знает, как исправить всё это, – что на самом деле нет никаких инструкций для подобной ситуации – ведь она происходит с тобой, – нет никакой судебной экспертизы, которая обосновала бы всё, как это обычно бывает в учебниках или академических исследованиях «на тему».

Уилл не плачет, просто издает тихий, протяжный звук с длинными паузами. Позже его рот будет кривится от воспоминания об этом: боль была похожа на агонию от ушибленного мизинца – однако коснулась она не только пальца его ноги, но и всех остальных частей тела, а шок от этой боли лишил его способности говорить. На самом деле, рассказывать-то особо нечего: вряд ли у скорой возникнет хоть малейшее сомнение в том, что произошло.

(Булькающее грхр-хаааахххх рядом с тобой. Дрожащие руки – те самые, которые всего 120 минут назад были у тебя на шее, пытались что-то найти.)

Бо Грэм умирает на носилках на пороге собственного дома. Уилл жалеет, что его отец не смог прицелиться получше или не взял ружьё побольше. Уилл жалеет, что сам не выстрелил в Бо во второй раз – когда нашел его – потому что это было бы милосердием, а не больюбольюболью. Нервы взорваны ею – тысячи и тысячи из них сталкиваются в дальних глубинах его кожи. Он должен последовать в больницу или к судмедэксперту – надо же пойти куда-то, чтобы подтвердить очевидное, верно? Уиллу нужно дать показания полицейским, которые прибывают сразу после носилок, но он не знает, куда увозят его папу, и это расстраивает его больше, чем что-либо, произошедшее за сегодняшний вечер.

…

Уилл звонит Алане намного позже – когда находит ключи от дома и решает, что уже может ехать в полицейский участок. Бо Грэму больше не нужна больница: это ему могут сказать как в судебно-медицинской лаборатории, так и сразу в скорой помощи – и чека не попросят.

(Никто, однако, даже не пытается хоть немного подумать, поэтому тебя продолжают допрашивать, что же случилось. Нет, блять, ты не знаешь номер его социального страхования наизусть. Нет, блять, ты понятия не имел, что такая мысль вообще была у него в голове. Ты бы пропустил последнюю смену в выходные, если бы знал. Ты понимаешь, что многое бы сделал по-другому. Ты бы не спал, ты бы сказал «я люблю тебя», потому что растущая пустота необременительной беседы не создаёт той окончательной пропасти, в которой может умереть твоя сыновняя любовь.)

Алана – его девушка, – ну, или была таковой около года назад, когда Уилл еще окончательно не ушел в себя и в свою учёбу. Говорить ему больше не с кем, поэтому Алана Блум довольно многообещающе сияет в списке избранных контактов на экране дешёвого телефона. (Так же, как и Бо Грэм – вы разговаривали всего семь раз с конца июля. Получается, раз в три недели. Ты не записал его как «папочка» – это казалось непрофессиональным, будто бы кто-то мог посмотреть в твой телефон и сделать на основе полученных данных профессиональное заключение.)

Тем не менее они все ещё общаются: как старшие сестры разговаривают с капризными младшими братьями. Она дружит с его соседкой по комнате. Ему нравится думать, что они тоже все ещё друзья, и что она порой останавливает на нём свой взгляд не только из доброты и заботы, но и потому, что Уилл, хоть и плохой человеческий материал для бойфренда, все ещё привлекательный двадцатилетний парень, который когда-то называл её красивой, и если бы всё было немного иначе, если бы он мог превратиться во что-то, что не является им… Такова их справедливость.

Он говорит: «Папа помер», – и остаётся несказанно счастлив от того, что она не спрашивает, не его ли в этом вина.

(Ну, конечно, твоя – это был ты, кто всегда говорил ему, что он покончит с собой, если перестанет работать и начнет думать. Ты, кстати, с большой вероятностью, тоже, – так что лучше бы тебе продолжать работать.)

«О, Уилл», – вздыхает она с другого конца страны, и Уилл чувствует, как изнутри на его глаза давит что-то похожее на слёзы – они ищут в горной породе его век трещины, чтобы прорваться на поверхность лица.

---

(Здесь ты, Уилл Грэм, переступаешь ещё один порог. Между тобой и твоим отцом теперь девятьсот шестьдесят восемь миль, шесть лет учебы в колледже, входное отверстие размером с десятицентовик и выходное – размером с апельсин.)

---

В долгом путешествии по жизни Уиллу слишком часто приходится прибегать к ядовитым дарам собственной наблюдательности – резким заключениям о людях: они не помогают заводить друзей, успешной карьеры и особенно счастливых отношений, – как сосульки на карнизах домов, которые вот-вот готовы упасть, они острой правдой разят направо и налево.

Это могло очаровывать, когда он был помладше и переходил из рук в руки между пожилыми родственниками или навещал с-чем-то-юродную прабабушку, или заносил на обед двоюродной сестре папы Нете копчёную свинину – будто он научился какому-то особенно сложному, но довольно дешёвому трюку. Уилл безупречно разбирается в людях, и это ведёт его по очень непростому пути в взаимоотношениях с ними, когда никто не хочет слушать то, о чём он говорит, а он, в свою очередь, почти всегда оказывается прав. Порой люди бросаются в него такими ярлыками, как аутизм или эмпатическое расстройство, однако они не совсем отражают тот психологический багаж, который он носит с собой постоянно.

Дело в том, что способности у него развились очень рано. В большей степени, именно это, а не острота ума или реальная склонность к пониманию людей, принимается всеми за начало его проблем. О, бедный, несчастный Уилл, проблемный ребёнок, мечущийся между разведёнными родителями, не уверенный, кому же он может доверять – будто сильно развитую эмпатию и плохие социальные навыки можно списать только на неблагополучную семью и безответственное воспитание. В детстве он действительно скитался между домами отца и матери, у которой на самом деле ничего не было – только комната девочки-подростка в доме его бабушки и дедушки: у мамы постоянно случались истерические припадки, а его бабуля думала, что она просто не оправилась от беременности, как нормальный человек.

«Твоя мама не совсем дружит с головой», – как ни в чем не бывало говорит ему отец, когда Уилл спрашивает, что с ней не так: веснушчатые и слегка отёкшие щеки Бо покраснели от крика. (Он никогда не орет при тебе – он никогда не переходит за эту грань: говорит, что ты достаточно наслушался этого дерьма от своей мамочки, а возвращаться в прошлое – та ещё хуета, да?) «Она ничего такого не имела в виду», – добавляет он, как будто ему стыдно за то, что приходится это объяснять. Бо, в отличие от Уилла, не обладает волшебной способностью без всяких прикрас сообщать неприятные новости: ни в детстве Уилла, ни тем более в период его взросления.

Когда же он взрослеет, ему удаётся разглядеть в зеркале заднего вида ту катастрофу, которую они пережили: у его матери были припадки, подобные припадкам оракулов – земля разверзалась под ней, чтобы она могла заглянуть в око божье. Око божье, однако, очень редко остаётся незамутненным, поэтому такие видения легко переходили от состояния невинной красоты к всепоглощающему ужасу – с такой скоростью, что 23-летняя женщина-ребенок была неспособна справиться. В свои 6 лет Уилл почти ничего не знает о психических заболеваниях – только то, что она часто грустит и злится и что у нее дикая улыбка и сверкающие глаза.

«Мне страшно, что её не будет рядом, когда я проснусь, – признаётся он, – она выходит на крыльцо очень поздно. И я не могу уснуть, пока она не вернётся домой». Папа советует ему просто не ждать, но она всё равно бу́дит Уилла – так, он всегда знает, когда она снова ворвётся ночным бризом в дом, принося с собой аромат ментола.

Однажды ночью она не возвращается. Уилл не спит до рассвета, повернувшись на бок и уставившись в серое пространство своей комнаты в ожидании сигнального перезвона музыки ветра. Когда же он встаёт с первыми лучами солнца – в этот час ему уже можно не спать – он находит её на старом крыльце, посиневшую и лежащую ничком. Инсульт. Скорее всего, она отошла ещё до того, как полночь заняла своё законное место, однако никто не справился о ней, и на этом её короткая дикая жизнь закончилась.

(Ты виноват, думает твой шестилетний мозг. Тебе не следовало так думать. Кто-то должен был смыть эти слова с мылом. Взрослый-ты понимаешь, что у неё были проблемы с наркотиками, и проблемы с медикаментами, и проблемы со смешиванием наркотиков с медикаментами, как – ты уже знаешь – бывает у многих невыявленных шизофреников; но чувство остаётся, жирно-яркое – тебе не следовало произносить эти слова вслух, придавая им форму.)

К счастью, с возрастом Уилл становится свидетелем гораздо менее судьбоносных событий – всё-таки смерть матери может быть только один раз в жизни, а Бо Грэм никогда не женится повторно и никогда никому не прощает то, что Уиллу пришлось это увидеть. «Он все равно не захотел бы никого другого, – говорит Уилл в 12 лет, когда психолог спрашивает его об этом, – слишком много работы».

Когда королева школы называет Уилла психом, он предвещает, что её парень однажды поднимет на нее руку, однако удовлетворение от вида желтеющих синяков оказывается не столь сильно, как чувство вины за то, что они там есть, будто бы он стал причиной их появления. Он говорит своей подруге Беверли, что она поступит на ту программу в аспирантуру, которую хочет – несмотря на то, что у нее нет денег и хороших оценок, – и письмо из Университета Джорджа Вашингтона приходит месяц спустя. Он тоже получает приглашение и поступает туда, хоть и по другой программе, с другими оценками. По правде, ему бы следовало пойти в другой вуз, но он не может даже представить себе, что ему придется начинать все сначала, ещё и с новыми людьми. У Уилла не так много друзей, которые готовы оставаться рядом, несмотря на все его резкие слова, а Беверли кажется вообще невосприимчивой к ним.

Редкие подружки всегда готовы осадить его, при этом закрывая ворота своих крепостей наглухо: «Ты недостаточно зрелая для этого», «Ты всегда будешь пытаться исправить меня», «Твои чувства по поводу развода твоих родителей совсем не похожи на мои».

Когда появляется Алана, он сразу говорит ей, что его будет недостаточно, что всегда будет что-то не так, независимо от влечения или взаимной привязанности – и это оказывается правдой: они целуются, а через полгода она избегает Уилла, больше интересуясь тем, почему он не может вписаться в круг её друзей, или пытается разобраться с его нежеланием проявлять эмоциональную уязвимость, или просто устает постоянно прикрывать его неловкость и язвительные комментарии. «Я.… не совместима с тем, какой ты есть», – виновато говорит она, и Уилл кивает, потому что ждал этого. Он сказал об этом ещё несколько месяцев назад, так что сейчас у него просто нет права расстраиваться – несмотря на это, где-то внутри у него до сих пор всё сводит от их последнего серьезного разговора в маленьком кафе рядом с Национальной аллеей.

(Ей не нужно смягчать углы этого расставания – ты, конечно, с радостью бы и без раздумий натыкался на них, однако проблема остаётся: ты слишком привык не мигая смотреть на обжигающее солнце своего уродливого разума, и тех, для кого это кажется невыносимым, уже не должны волновать твои чувства по поводу других вещей.)

Он продвигается по программе судебной медэкспертизы, раздумывая о получении докторской степени в области аутопсии и патологической анатомии, однако попадает в ловушку собственных размышлений о людях, и университет буквально заманивает его на курсы психологии с Беверли и Аланой – они изучают совершенно разные предметы, однако связаны исследованием человека и его пороков. «Меня больше интересуют мертвые люди, нежели живые, – небрежно говорит он, – они, между прочим, гораздо более полезны».

Уилл становится настоящим алгоритмом для выявления программных отклонений. Он даже предсказывает провал защиты собственной диссертации. Осенью он звонит профессору, которая выглядит так, будто находится на грани нервного срыва – он желает ей добра, поэтому говорит просто и понятно: «Вам не обязательно любить свою работу, Вы просто должны её делать», – тогда он отмечает плохо проверенный и почти не исправленный черновик его исследования. Она держится неделю, а на следующую улетает во Францию, в дом своих родителей, – беременная, несчастная из-за отца своего ребенка и общей загруженности. Это становится поводом для горячих сплетен среди преподавателей криминалистического и юридического факультетов, – повсюду звучит: «Слыхали, Уилл был последним, с кем она виделась». Уилл отмахивается от всего этого, как он отмахивается от Аланы, как он отмахивается от собственного отца, пытающегося превозмочь в себе общечеловеческое несчастье.

Это даже становится шуткой: не спрашивай мнения Уилла Грэма – или, по крайней мере, не спрашивай, если не хочешь на самом деле его знать. Здесь только пан или пропал. Уилл просто прекращает все попытки разговаривать с людьми, боясь, что он скорее сломает человека, чем действительно поможет ему.

…

Люди ведут себя странно после смерти его папы. Так и должно быть. Уилл был странным еще до того, как ему начал чудится щелчок затвора в звоне столового серебра на кухне ресторана, и тем более до того, как он начал пристально разглядывать гирлянды на стене гостиной их с Беверли квартиры, к которым она прикрепила полароидные снимки. Раньше он мог бы назвать это милым – небольшая подборка фотографий, которые сделала женщина, обычно не склонная к сентиментальности, – но теперь каждая светящаяся лампочка – это напоминание о тех неловких украшениях на старой искусственной ёлке. Красный свет габаритных огней в окне спальни – вечный проблесковый маячок скорой помощи.

Он пялится на гирлянду больше получаса по приезде домой. Уилл чувствует себя опустошенным и бессмысленным, а ноги его тяжелеют под весом трех сумок вместо привычной одной – ему нужно было очистить отцовский дом, чтобы там не осталось ничего ценного. Только когда Беверли подходит к нему и обеспокоенно спрашивает: «Ты в порядке?», – он отводит глаза. Уилл ещё ничего ей не рассказал – планировал только после приезда. Это как-то незаметно вылетело из его головы – так ведь обычно бывает со всеми планами после Рождества. Алана, судя по тому, как нахмурились тонкие брови Беверли, ей тоже ничего не рассказала.

(То, что со всего дома набирается только две сумки, говорит больше о тебе, чем о твоём папочке. Он бы предпочел сохранить вещи – так бы у тебя хоть что-нибудь от него осталось. Но ты только и можешь двигаться на автопилоте, выбрасывая всё подряд; Алана прилетает из Вирджинии, прямо из дома родителей, чтобы помочь, и наблюдает за происходящим со стороны, предлагая забрать хотя бы фотографии, будто они сделаны из золота. «Разве ты не хотел оставить их себе?», – спрашивает она, и ты качаешь головой, не глядя.)

(Не думай об этом. Не думай об этом.)

В эти дни свет остаётся выключен. Беверли предлагает купить на лето бумажные флажки или доску для рисования. По её словам, после исследовательской поездки у них с ребятами будет много фотографий.

…

По всем правилам, им двоим не стоило становиться друзьями. Тем не менее Беверли и Уилл вместе проходят всю старшую школу – их сближает едкий юмор и учёба с отличием. Когда отец Уилла работает в порту Нового Орлеана, они живут на съёмной квартире; она же – отродье семьи военных – заведомо предназначена для одной из школ военно-морских баз. Ее не смущает ни он, ни его угрюмость с длинными конечностями, которым требуется некоторое время, чтобы вырасти в сверкающие глаза и острый язык. Уилл припоминает, что они познакомились, ругая обеды для выходцев из малоимущих семей, но об этом обычно не распространяются среди коллег, так что такие интересные факты остаются забыты в каком-то из ящиков стола, чтобы их однажды выбросили, освободив место для историй получше.

«Я, блять, просто ненавижу бутерброды из Саба», — вот что, кажется, она тогда сказала.