you remember that Christmas (2/2)

«Как-то же они должны наказывать таких нищебродов, как мы, за то, что им приходится нас кормить», – вот что, кажется, тогда ответил Уилл, заклейменный отпрыск «синего воротничка» – с детского сада и до выпускного бала.

С таким подходом сложновато попасть на государственную службу. В этом ведь мечта, да? Стабильная, безопасная, интересная карьера, которая способна хоть на мгновение отвлечь окружающих от факта твоего рождения. Пора забыть о бутербродах с белым хлебом, вечной влажности Юга и долгих поездках на автобусе от дома до школы – теперь они строят свою жизнь вдали от этого, и все, что их останавливает, становится бесполезным.

(Ты реже звонишь домой. Ты больше концентрируешься на оценках и попытке дистанцироваться от того, к чему люди пытаются тебя приравнять – уже тошнит от “плохой семьи”, “особых запросов” и “финансовой терапии”. Ты функционален и продуктивен, и, независимо от твоих скитаний в прошлом, перегруженного разума и сверхъестественного понимания всех грустных вещей, которым обычные люди не хотят смотреть в глаза, ты справишься. Не без потерь, конечно.)

---

Весенние каникулы даруют студентам ещё несколько дней вдали от учёбы, а также возможность получить грант на летнюю исследовательскую поездку, одобренную доктором Дю Морье – она только рада отправить Беверли и ее коллег за границу: с глаз долой – из сердца вон. Все участники «Великих И Могучих Европейских И Евразийских Исследований» полны энтузиазма: уже планируют на эту трехнедельную поездку пути международного миротворчества, разведки и изучения расцвета балтийского язычества в постсоветском культурном пространстве.

Собратья-исследователи периодически собираются у них с Беверли: они смотрят вместе фильмы, чтобы хоть как-то сблизиться – не только на почве общего финансирования. Алана тоже приходит, потому что Алана тоже получила грант, и Алана просто повсюду: она опекает Уилла, будто он сам не знает, когда ему надо ложиться спать или вступать с ними в беседу. Беверли мудро приходит к выводу, что благое невмешательство – единственная правильная реакция на странности Уилла в последнее время, но Алану все еще тяготит пустота дома Бо Грэма и тихая неспособность Уилла воспринимать что-либо, принадлежащее его семье, не как мусор.

(Однако это не совсем так. Ты хранишь коробку с приманками для рыбной ловли несмотря на то, что видел их уже сотни и тысячи раз. Ты хранишь валентинки, которыми обменивались твои мама и папа: их отличает игривый округлый почерк и пустота содержания. Ты хранишь плюшевого кролика с ушами, опустившимися под тяжестью испытаний молодости – он был у тебя вместо плюшевого мишки, и теперь его физически больно выбрасывать в мусорку. Ты просто не заботишься о хранении фотографий, или стеклянной посуды – такой редкой и ценной по заверениям твоей бабушки, – или старых, ещё бумажных записей о твоей родословной, урождённых правах, брачных союзах людей, которых ты никогда не встретишь. Ты не наследник. Ты бедный мальчик с Юга, и единственная ценная вещь, которая была во всем доме, теперь находится в морге.)

Ногти Аланы сегодня покрыты нежно-розовым лаком – Уилл пытается не думать о них на коже своей головы, в своих волосах и о том, как хорошо было, когда кто-то прикасался к нему. Он знает, что Алана больше не смотрит на него так, как раньше. Уилл прогоняет эту мысль с хрустящим щелчком открывающейся банки пива.

«Слава, блять, богу, – вздыхает Беверли, – я уже начала думать, что всё это звучит слишком хорошо для правды».

«Да, там в Вильнюсе как-то совсем офигели с финансированием этой чертовой штуковины», – говорит Брайан, поступивший на магистратуру на год позже остальных, но, бесспорно, на год опережающий их всех по самомнению относительно данного события. «Немного странно, что сама программа литовских исследований не захотела в этом участвовать, и дело дошло до частного спонсора – но, как говорится, дареному коню в зубы не смотрят».

«Доктор Лектер не пригласил бы нас, если бы у него было хоть малейшее сомнение в осуществимости поездки, – пожимает плечами Беверли, – мне просто жаль, что он потратил так много времени на это».

«Что ж, выпьем за доктора Лектера, который смог сдержать свое слово, поборов всю эту бюрократическую хуету», – говорит Мэттью – его острое лицо натянуто в улыбке, а сам он держит в руке маленький, наполненный пряным ромом стеклянный стаканчик для пунша – вещицу, купленную в шутку как дружеский подарок на День благодарения и пущенную в ход только после… ну, после Рождества. «Пусть его щедрость к нам, отважным, но заблудшим душам, не закончится прямо в аэропорту. Я все еще думаю, что вся эта идея с коммуной чертовски подозрительна».

«Не все из нас были так настойчивы», – говорит Алана, элегантно пожимая плечами и отпивая свой ром с кривой улыбкой. Когда она пьет, ее лицо краснеет, что потом становится еще более заметным, если она начинает смеяться. «Некоторые из нас каким-то образом не превратили получение гранта в цепочку из: «что касается моего предыдущего письма».

«Некоторые из нас предпочли не заливаться соловьём о дохристианской жизни крестьянских семей, культах богини-матери и восстановлении матриархального строя, но, кажется, это только я…», – вздыхает Беверли.

Все вместе готовят ужин – спагетти с соусом из банки: у всех здесь разные вкусы, а на что-то более авантюрное они никогда не решатся. Уилл с покорным кивком берет тарелку с макаронами и увядшим салатом, но от заправки отказывается. Соус «Ранч» предназначен исключительно для папиного холодильника, а другие вкусы ему не очень нравятся. После зимних каникул прошло уже почти четыре месяца, и он стал лучше в контроле над собой при столкновении с подобными вещами.

Начинается фильм: что-то напряженное, одинокое и снятое между осинами – главный герой выглядит соответствующе задумчивым и мужественным. (Интересно, он тоже недавно отправил в шредер все десятилетние налоговые декларации своего отца?) Все притихли, но продолжают посмеиваться над серьёзностью фильма под действием стаканчиков рома вперемешку с дешевым пивом. Здесь никто никогда не охотился, за исключением Уилла – да и то пару лет назад, – так что никто не может по достоинству оценить происходящее, независимо от качества и популярности фильма.

Герой стреляет в оленя, а Уилл бледнеет и одновременно мрачнеет, когда тот падает, но не умирает сразу.

Предполагалось, что это будет просмотр глупого фильма с простоватой постановкой и бутафорской кровью, однако Уилл рушит планы и опрокидывает свой напиток на диван.

«Господь Бог, Уилл, ты вообще окей?», – восклицает Мэттью после минутного шока, а после издает негромкий, несколько обвиняющий смешок : «А ты не мог бы пролить что-нибудь другое? Это, между прочим, выдержанный ром». Да, думает Уилл, так ты говорил и о дешёвой пасте, приберегаемой для особого случая.

Уилл на мгновение замирает, будто пойманный в ловушку левой стороной дивана. Под его правым бедром уже есть одно пятно – там дерьмовое каберне встретило свой страшный конец где-то год назад во время другой домашней вечеринки, ничем, впрочем, не отличающейся от этой. Пятно так и не сходит полностью. Уилл чувствует его всей поверхностью подколенного сухожилия, как чувствовал бы выходное отверстие пули.

Беверли тянет его за рубашку, и он следует за ней, безмолвный и потупленный, как и в тот, первый день – когда он пришел домой с тремя сумками. Теперь она хорошо разбирается в подобных вещах. Это случается достаточно часто – проблема не столько в общении, сколько в наблюдении. Однажды она станет отличным агентом, Уилл в этом уверен.

Он выходит из гостиной – а что еще остаётся. Беверли помогает Уиллу добраться до комнаты и аккуратно прикрывает за собой дверь. У него же на мгновение возникает ощущение, будто он собака, которую выставили во двор – слишком плохо он себя вёл, чтобы подпускать к гостям. Отвлечься помогает ванная. В следующие несколько часов никто не спрашивает, в порядке ли он, потому что он не в порядке – кроме того, они могут воспользоваться ванной Беверли, если кому-нибудь так приспичит. Повсюду пахнет синтетической мятой, но нос Уилла слишком забит из-за слез, чтобы заметить то количество дешёвого шампуня, которое он наносит дрожащими руками. Молочно-белая пена на поверхности воды – единственное, на чем можно безболезненно сконцентрироваться, растирая между пальцами – в очередной раз умывая руки.

(Раньше тебе удавалось хоть как-то держать себя в руках – ты никогда не осознавал, насколько был близок к провалу. Раньше ты расщеплял всех остальных до удобоваримого размера – теперь же новая истина становится неприятным сюрпризом: на вкус ты такой же мерзкий, как и все остальные жалкие ублюдки в этом мире.)

Подобное случается после Рождества. Подобное случается постоянно.

---

Беверли и Алана переживают всё это вместе с ним до конца весеннего семестра – им стыдно признавать то облегчение, которое они испытывают при возможности отдохнуть: от итоговых работ, занятий, получения гранта и Уилла Грэма.

Уилла Грэма там не будет – конечно, он желает им хорошо провести время, конечно, он слышит всё о планах поездки в Европу: о том, что профессор из Вильнюса пригласил их присоединиться к его семье на время празднования Расоса, литовского торжества середины лета, если они будут так любезны. Уилла не пригласили – он не участвует ни в основной, ни в дочерней программе, как Алана, да и вообще не особенно склонен к празднованию чего-либо в кругу семьи – в какой бы то ни было стране – в этом году и, вероятно, в последующих тоже. Его всё устраивает.

«Из меня так себе компаньон», – мягко напоминает он, отмахиваясь от любых протестов, вежливых и ненастойчивых – сделанных скорее из-за комплекса старшей сестры у Беверли и Аланы, которым тоже нужен перерыв, но они стыдливо не хотят в этом признаваться.

---

Мнение Уилла об их поездке меняется в среду. Он лично ничего не делает для того, чтобы это произошло: добросовестно просматривает таксоны насекомых – на них будут даны ссылки в статье, которую он пишет как соавтор. (Ты уверен, что написал бы ее лучше в одиночку. Однако тебе не хватает концентрации, поэтому ты не можешь работать один, даже если ты этого заслуживаешь: это всё равно что зуд, до которого ты никак не можешь дотянуться, – но ты отмахиваешься от него, как скот отмахивается от мух – не дрогнув.)

Они сидят в центральном ряду библиотеки Гельмана маленькими, темными, незаметными пятнышками на карамельно-красной коже кресел, которые расставлены аккуратными группами по четыре. Это хороший день: есть в нём что-то теплое и структурированное, а всё пространство вокруг заполнено монотонным шумом тележек с книгами и групп старшекурсников, обсуждающих выпускные экзамены. Он может уйти в любой момент, и никто не будет вести его под руку. Он не является темой дискуссии, что позволяет просто пассивно слушать и по желанию игнорировать происходящее. Он может мысленно держать голову под водой до тех пор, пока ему не придется моргнуть.

«Если бы не списала это на учебу за границей, я бы ну нихуя не смогла оплатить: ни аренду, ни авиабилеты», – вздыхает Беверли, просматривая работы: она подрабатывает помощником профессора. Там уже полно красных всполохов – как от красной ручки для пометок, так и от комментариев, тон которых граничит с резкостью. «Доктор Лектер сказал не беспокоиться о пище и ночлеге – старый дом его семьи достаточно велик для всех нас, однако я просто ненавижу, когда у меня нет при себе заначки».

«Тогда бери уж чёртов телефон со спутниковой связью и холодное оружие, – бормочет Брайан, – Бог свидетель, я возьму нож. Все это выглядит как начало фильма «Хостел».

Когда Уилл с удивлением поворачивается к своей соседке, Беверли только пожимает плечами. «Зеллер думает, что они террористы, или торговцы людьми, или что-то в этом роде, – говорит она, закатывая глаза, – конечно, давайте просто отбросим тот факт, что литовское язычество – одна из древнейших религий, которая пережила Христианство, Вторую мировую войну, Советский Союз и современный секуляризм. Спешу напомнить: половина населения нашей страны соблюдает традиции летнего солнцестояния, что уж говорить о государствах Прибалтики.

«Тем страннее!», – восклицает Мэттью с другого конца комнаты, он выглядит очень уверенно по сравнению с Брайаном, который кажется каким-то острым и худым на фоне красной кожи кресла. Брайан пока не пишет свою дипломную работу, как остальные, – скорее пытается заставить Уилла и неизменно дружелюбного Джимми почитать вместе с ним всякие спекуляции на форуме, однако никто не может в них разобраться и, в принципе, не собирается – польский, всё-таки, не такой уж популярный язык, даже здесь. «Брось, Бев, то, что семья Лектера – отколовшаяся группа, реально стрёмно. Было бы совершенно справедливым называть их культом».

«Надеюсь, ты хотел сказать изолированная; что касается остального: милости просим – можешь сам сообщить ему все догадки на следующей лекции, – фыркает она, – но я не обещаю, что не запру тебя в шкафу, если увижу, как ты опять открываешь этот дурацкий блог и задаёшь свои неэтичные вопросы. Нас пригласили на суперчастную праздничную неделю в поместье Лекторов, и я придушу тебя вот этими вот руками, если ты мне всё испортишь».

«Доктор Лектер известен тем, что очень серьёзно относится к традициям гостеприимства», – шепчет Джимми. Уилл кивает головой, слыша об этом, однако, впервые, несмотря на то количество раз, которое имя «Доктор Лектер» упоминалось – вскользь и не очень – с момента утверждения гранта.

Джимми не собирается с ними в поездку – «семейные каникулы в Ванкувере» – так что здесь ему не о чем беспокоиться, как, впрочем, и Уиллу: они составляют друг другу компанию в перерывах между этими никому не нужными разговорами. Джимми с удовольствием поехал бы – грант всё ещё открыт для него – но звонит мама; Уилл не знает, что произошло, но это кажется довольно важным. «Я в буквальном смысле не дожил бы до следующих праздников, если бы сказал «нет», – объясняет Джимми со смехом, однако потом морщится от понимания того, что сказал.

(Это незлая шутка. Ни малейшего намека на тебя. Скорее извинение. «Я знаю, ты ничего такого не имел в виду», – говоришь ты, чтобы заставить его чувствовать себя лучше, в то время как самого тебя охватывает какое-то неясное оцепенение. Возможно, что-то всё-таки есть в концепции «время лечит», которую штатный психолог продолжает навязывать тебе, как безвкусную брошюру.)

«Знаешь, нам не обязательно идти», – говорит Джимми, игнорируя окружающих, будто у него с Уиллом максимально доверительные отношения, и стесняться здесь нечего. «Если тебя, конечно, не возбуждают разглагольствования об антикоммунистических движениях в Литве, Советском Союзе и предопределении как бессменном жильце прибалтийских религиозных верований – в этом случае, не смею отговаривать».

«А что насчёт тебя, – спрашивает Уилл, улыбаясь и не обращая внимания на заново завязавшийся спор между Беверли, Мэттью и Брайаном, – кажется, это точнехонько по части таких фанатов «Холодной войны», как ты. Мы просто обязаны пойти».

Джимми тоже улыбается, невольно испытывая облегчение: «В любом случае, тебе точно не помешало бы посмотреть, из-за чего весь этот сыр-бор. Беверли и ребята, кажется, в неоплатном долгу перед Лектером за то, что он нашел им спонсора, не говоря уже обо всей этой истории с солнцестоянием, которую не факт, что разрешат в газете опубликовать. Доктор Лектер практически ничего не рассказывает о старых религиозных практиках своей семьи, а он, между прочим, один из лучших специалистов в этой области».

«Предопределение и загадочные добродетельные профессора отправляют аспирантов на поиски древних мест языческих поклонений», – задумчиво произносит Уилл, разминая затёкшие плечи, затем тянется за сумкой и натыкается взглядом на листовку семинара, лениво лежащую на столе перед ними. Профессор Ганнибал Лектер, доктор медицинских наук, заведующий кафедрой литовских исследований Вильнюсского университета, почетный профессор хирургической медицины Университета Джона Хопкинса. Этим и подавится можно. За всем этим стоят сотни часов теории и столько же – практики. «Да он прям Один во плоти».

(Он – тот, кто дарует цель: сущность вечно ускользающую, потому что за неё трудно ухватиться без помощи извне. Ты хотел бы встретиться с ним для того, чтобы хоть немного побыть в гравитационном поле кого-то монолитного, цельного – чтобы попытаться понять, что именно заставляет других людей оставаться на своей орбите. Чтобы позволить кому-нибудь другому – а не тебе – думать в течение 50 минут, из которых 25 минут будут отведены на вопросы из зала – может быть, окажется, что он такая же пустышка, как и ты, что он лишь ждет, когда ты произнесёшь это вслух – как ждёт всё в мире: сказав однажды, ты уже никогда не соберёшь свои слова в единую мысль)

…

Доктор Лектер действительно является своего рода культовой фигурой среди исследователей в Вашингтоне и Балтиморе. Уилл никогда раньше не видел его – только слышал о нём из чужих уст – от Беверли и Аланы.

Культовый статус доктора Лектера, по иронии судьбы, оставляет в тени его вполне реальный статус лидера культа. Аспиранты курса Исследований Евразии, хоть и втайне, но рассуждают об этом как об особенно тонкой – практически неуловимой – мутации в цепочке ДНК. То, что у Брайана и Мэттью получается сепарировать одно понятие от другого, ошеломляет окружающих. Сам этот человек приковывает к себе внимание с той же силой, что и Оппенгеймер, выступающий по радио[1], или, с подачи известного своими нездоровыми интересами Брайана, Джим Джонс[2] перед падением Джонстауна – грандиозной речью, произнесенной перед лицом ужасных деяний.

(«Бесплатный сыр бывает только в мышеловке – ты криво усмехаешься, – в этом что-то есть».)

Ушедший в отставку хирург Университета Джона Хопкинса, известный тем, что твердо стоит одной ногой на должности приглашенного исследователя, а другой – профессора в Вильнюсском университете, доктор Лектер становится чем-то вроде сезонного явления: перелетая между континентами, он вязнет на весенних семестрах в бесконечных потоках студентов с блестящими глазами. Никто точно не знает, кризис ли среднего возраста заставил его отказаться от медицинской практики, чтобы начать новую работу в качестве профессора литовской культуры и балтийских религий, – или нет. Известно лишь то, что он харизматичен, пользуется уважением в академическом сообществе, но несколько скрытен относительно личной жизни. Когда же находятся любопытные, он отвечает, что никогда не оставлял религию и полноценно возвращается к ней в кругу семьи. «Традиция определяет все мои действия: как мирские, так и божественные», – таков его фирменный ответ.

Исследователи-культурологи падают к его ногам. Студенты медицины восхищаются тем, с какой преданностью он относится, как к семье, так и к карьере – они продираются сквозь кредиты на учебу, окончательно сбивают график сна и жизни в целом – а всё ради шанса на хоть какое-то подобие его жизни. Он довольно часто ведёт лекции, так что в расписании доктора Лектера нет ни одной свободной минуты.

Пока они выходят из библиотеки с рюкзаками, сумками для ноутбуков и кипами исписанных заметок, Уилла настигает сюрреалистическое чувство приближающейся встречи со знаменитостью: будто он наконец получил возможность посмотреть на экзотическую птицу или крадущегося тигра. Накрапывает дождь, и половина их небольшой группы горячо спорит о том, уместно ли будет сейчас обратиться к доброму доктору, чтобы обсудить планы на летнее солнцестояние, но Уилл слушает только вполуха – он, впрочем, и чувствует себя только наполовину присутствующим.

Поступивший вопрос – пойдет ли Уилл на лекцию или нет – вполне ожидаем: Джимми как единственный человек, который не отправляется в исследовательскую поездку, решительно настроен не оставлять Уилла одного. В принципе, уже не имеет значения, что Алана будет там и продолжит разрываться между беспокойством о его спокойствии и попытками сконцентрироваться, и что Брайан, который не хочет, чтобы Уилл был там, тоже будет там, и что Мэттью со своими мучительными, голодными вопросами (как будто он не может насытиться тем, насколько ты несчастен) тоже будет там, и что Уилл знает доктора Лектера не лучше, чем любого другого случайного исследователя, вещающего в театре Дороти Беттс. Но если уж Джимми хочет пойти, то и Уилл пойдет – не то, чтобы от него ещё что-то требовалось.

(Они уверены, что однажды и ты разнесёшь себе голову: будто бы ты только и ждал показательного примера. Ты пытаешься не думать, что это означает для того тебя, который существовал до Рождества.)

Но Уилл отвлекается – он снова сминает листовку в руках, глядя вниз: на тротуар и на свои ноги, несущие его вместе с остальной группой на семинар.

Что касается интереса Аланы во всем этом – она заинтригована скорее социальной антропологией и общей психологией смены деятельности конкретно доктором Лектером. Там, где Брайан, Беверли и Мэттью, по их мнению, ухватываются за возможность стать гостями экстремистской религиозной секты, развивающейся в доселе мирной Северной Европе, Алана видит культурный регресс. Она хочет разобраться в причине отказе от секуляризма. Что думают Лекторы о глобальной экономике? Традиционных понятиях бракосочетания? Современной медицине? Каковы нравы нео-прибалтов? Она прежде всего ученый, а не будущий член американской разведки – удивительно, что она вообще осталась учиться здесь в аспирантуре, а не самолично вступила в секту – так сказать, испытать Джейн Гудолл-мо́мент[3]

Джимми ментально находится где-то на грани. Вероятно, именно поэтому он не сильно беспокоится. «Абсолютно амбивалентно, – отвечает Джимми на вопрос, не расстроен ли он тем, что его оставили в стороне, – конечно, там есть на что посмотреть, и я желаю нашим ребятам всего наилучшего, но это не моя область интересов. К тому же, навещая свою мать, я коплю карму для поездки на Балканы в следующем году. Беспроигрышный вариант».

Восхищение самим доктором Лектером у него, однако, не исчезает – с Балканами или без, с грантом или без – да даже без поездки и без вежливых сообщений от его ассистентки, которые так нравятся друзьям Уилла. Тем более сейчас, когда у них появляется уникальная возможность побыть в желанной компании доктора Лектера на одной из его лекций: они наконец-то смогут поговорить с ним – а всё благодаря связям Беверли и их гранту, спонсором которого как раз-таки и является уважаемый доктор. Это поистине заслуживает выхода в люди, тем более Уиллу действительно любопытно, из-за чего весь сыр-бор.

Когда они рассаживаются в средних рядах аудитории и свет гаснет, Уилл понимает.

Сошедший с края сцены в самый её центр доктор Лектер представляет собой буйство линий: на чёрном, красном и тёмно-зелёном твидовом костюме, прямо над его сердцем, вспыхивает ярко-алый квадрат. У него расправлены плечи и поднят подбородок, а поверх всего этого на аудиторию с мягким спокойствием смотрят жестокие, золотисто-красные угли, оказавшиеся на месте глаз. Его присутствие – абсолют: от зачесанных назад волос с проблесками седины до блестящей обуви – всё это более реально, чем смятая масса людей перед ним. Если Уилл неуверенно заплывает на место, то доктор Лектер приземляется в самый центр сцены, как орел в своё гнездо.

«Что же, – начинает доктор Лектер с мягкой улыбкой, – всегда приятно иметь полный зал в ожидании истории, особенно в столь дождливый день». Он оглядывает аудиторию, встречая знакомые лица и запоминая новые. Когда его взгляд останавливается на Уилле, он не то, чтобы замирает, скорее запинается. Как будто доктор Лектер знает: что-то таится здесь – что-то, не похожее на всё остальное.

(Ты держишь язык за зубами – вместе с непреодолимым желанием спросить, знает ли он тебя. Ты уверен, что не знаешь его. Ты бы точно запомнил.)

Глаза доктора Лектера возвращаются к начальной точке, а лицо освещается проектором. «Советую разогреться – сегодня мы отправляемся в места, гораздо более холодные».

Заметки:

[1] Как, я думаю, много знают, благодаря вышедшему фильму, Роберт Оппенгеймер – американский физик-теоретик, который разрабатывал первые образца ядерного оружия. Знаменитая речь по радио – это его слова после того, как были сброшены ядерные бомбы на Хиросиму и Нагасаки: «Мы знали, что мир уже не будет прежним. Кто-то смеялся. Кто-то плакал. Большинство просто молчали. Я вспомнил строчку из книги индуизма, Бхагавадгиты: Вишну пытается уговорить Принца, что тот должен выполнять свой долг, и, чтобы впечатлить его, принимает многорукое обличие и говорит: «Я – Смерть, великий разрушитель миров…». Я полагаю, что мы все так или иначе подумали о чем-то подобном»

[2] Для всех интересующихся культами: Джим Джонс – американский ”праведник”, основатель деструктивной секты «Храм народов», последователи которой по официальной версии совершили в 1978 году массовое самоубийство. Джонстуан – город, который основала эта секта в Гайане и где произошло массовой самоубийство.

[3] Джейн Гудолл – исследовательница, научившая шипанзе языку жестов.