23. Тузик (1/2)
Ну что, Витёк, как там твоё боевое ранение? Заживает? Ну и хорошо. И что перед петухом извинился — это ты молодец, хвалю. А вот я вам чего принёс…
Нет, Юрок, не конфет. Ты что же, думаешь, я вам тайком от матери сладости давать стану? Нет, я бы мог, но я не буду. Потому как солидарность, во.
Кстати, про солидарность и история, надо же, как совпало-то.
В общем, слушайте, братцы. Жил-был домовой Евграфыч. Ну, да, вы про него помните же, я уже рассказывал. Так во-от… Да погоди ты, Витёк, не перебивай, потом покажу, что принёс.
Я говорю, жил тогда Евграфыч в другой семье… Ну, домовые же практически вечные, их на много поколений хватает, да. Так вот, семья была приличная: папа-офицер, мама-пианистка и сын Мося. Мосю на самом деле звали, конечно, солидно и по-взрослому — Модест, но Модесты не бывают с битыми коленками и обгрызенными ногтями, поэтому он пока именовался Мосей. А ещё в семье был пёс Тузик, это, можно сказать, самый важный персонаж. Почему? Да потому, что домовых только животные и дети малые видят, помните? Вот вы нашего домового видите? То-то! И Мося уже не видел, больно взрослый стал.
В общем, как-то раз сидит Евграфыч на окошке, узоры морозные рисует, чтобы атмосферу праздника приблизить, слышит — что такое? Брань, крики, слёзы!
— Ох, батюшки!
Кинулся Евграфыч на шум, а в салоне… Да не в машине, Юрок! Салоном они комнату называли, это вроде гостиной. А в салоне, говорю, папенька-офицер Христофор Сергеевич Модеста Христофоровича, то есть Мосю нашего, меж колен зажал и ремнём своим офицерским охаживает. Мося вопит, рядом маменька прямо за пианино рыдает, Тузик лает до хрипоты — ужас!
Уж как Евграфыч старался, как атмосферу настраивал, а далеко не сразу ему всё поправить удалось. Только очень-очень нескоро отпустил Христофор Сергеевич Мосю, да не совсем. На ноги поставил — и сразу за ухо и в угол.
— Постой, — говорит, — подумай над своим поведением.
Мося стоит, слезами захлёбывается, но стоит. А Тузик к Евграфычу льнёт, скулит, оборачивается на хозяев, жалуется.
Евграфыч слушает и брови хмурит.
— Ишь, — говорит, — ситуация!
Да не перебивайте вы, парни, то я интригу нагоняю, ясное дело! Скоро выяснится, что там Тузик Евграфычу рассказал. А разве интересно слушать, если заранее всё знать?
В общем, смотрите, какое дело. Была в том доме кухня, а на кухне — полочка со специями. Ну, да, ничего необычного, тут я согласен. Но!
Да хорош угадывать, дайте рассказать! Я говорю, на той полочке была баночка. Жёлтенькая такая, бакелитовая, вроде бы простенькая, но с выпуклой овальной вставочкой на боку, а на вставочке тонко-тонко цветы нарисованы, вроде мелко, а каждый лепесточек видать. Хранилась в баночке корица. Это Евграфыч придумал: очень уж у корицы и у баночки атмосфера была похожая, тёплая да пряная.
В общем, стояла баночка и стояла. И вдруг пропала.
Ясное дело, с Моси спросили, а он и не отрицает, носом хлюпает только. И отдавать баночку категорически отказывается.
Дослушал Евграфыч Тузика, подумал немного — да и пошёл куда-то решительно. Как думаете, куда?
А вот и не угадали! К соседям он двинулся, которые на той же улице через два дома от Моси жили.
У соседей домина-то побогаче будет, с тремя этажами, с ротондами да с колоннами, а атмосфера… Евграфыч ещё во двор не вошёл, а уже его мурашки пробрали, так в том доме неуютно!
Есть у домовых правило — в чужой дом носа не совать, чтобы коллеге атмосферу не порушить. Да только тут можно и не опасаться: нету у соседей домового, это за версту видать.
Домового нет, а железная дисциплина есть. Евграфыч вошёл потихоньку, тапочками разношенными по натёртому паркету шаркает и головой крутит, удивляется. Это кто же придумал стены голыми держать? Ни одной картины, ни одной фотокарточки! Только голова лося большущая и страшная, от такой атмосфера хуже, чем на кладбище! И окна громадные, без единого цветочка на подоконниках, тяжёлыми серыми гардинами завешены, и мебель вся громоздкая и ровная, без выпуклостей, будто под линеечку начерчена. А ведь атмосфера-то — она в изгибах! Ходит Евграфыч и диву даётся. Кто так добровольно жить-то будет?