Часть 7 (1/2)
В свою комнату Рене направляется быстрым шагом, точно несомая ветром. Не оттого, что ей хочется поскорее отдалиться от Лу, и не оттого, что так уж спешит на загадочное собрание у Тринетт. Просто она словно бы ощущает себя как в далëком детстве, когда от избытка счастья готова была перейти на бег или даже пуститься в пляс.
Отворив дверь в комнату своих служанок, она обнаруживает их в помятой одежде и изрядном смятении.
— Чем вы были заняты? — самым невинным тоном осведомляется Рене.
— Спали! — выпаливает старшая, Жюли.
— Разговаривали! — почти одновременно с ней отвечает младшая, Жанна.
— Ну, сначала говорили, потом заснули!
— Ну или разговаривали во сне… В следующий раз согласовывайте свои показания загодя, — иронически хмыкает Рене. Уж не ей осуждать, — да и хорошо, что Жюли коротает вечера с товаркой, а не с Гуго — она наслышана о том, как противный старикашка лаком до служанок. — Распорядитесь подать мне экипаж.
Невозмутимо покивав на изумлëнное «в такой час?», Рене покидает свою комнату, устремляясь к выходу из дворца. Хоть бы Нанетта уже ждала её там — глупо получится, если они разминутся, ведь Рене не знает, где её покои… И точно в сказке, всë выходит так, как она загадала.
— О, вы так скоро! — Нанетта, до того осматривавшая со всех сторон фигурно подстриженное деревцо, лучезарно улыбается ей. — Быть может, нам и вовсе удастся прибыть раньше всех?
Разместившись в карете, они трогаются в путь. В один момент Рене внутренним чутьëм ощущает, что в её лицо внимательно всматриваются.
— Вы не брызгали лимонным соком себе в глаза? Я неоднократно слышала, что это верное средство для придания живости взгляду…
— И думать забудьте, если не желаете ослепнуть, — отрезает Рене. Суровость её тона адресована изобретателям подобных ухищрений для якобы красоты: будто неудобств вроде корсетов недостаточно, чтобы ещё и калечить себя.
— Тогда буду знать. Но вы так сияете, что я и решила… Впрочем, если вы взволнованы предстоящим мероприятием, это вполне объяснимо!
Рене, словно устыдившись того, что её приподнятое настроение так заметно, сжимает челюсть и отворачивается. Удача, однако, что Нанетта сама нашла ему обоснование. Отчего-то вспоминаются слова Олимпии о том, что собрание предназначено для тех, кто не довольствуется тем, что имеет, и желает большего. И Рене вдруг думается, что сейчас ей ничего более не нужно. Конечно, у неё по-прежнему множество желаний разной степени масштабности и осуществимости, но отныне у неё есть главное — честность перед самой собой. Её мысли перебивает задумчивый голос Нанетты:
— Всё-таки ночью всё кажется таким… особенным. Как будто потусторонним…
— Хм! Сейчас мы проезжаем крайне сомнительный квартал Парижа, где ночь — золотое время для всяких не менее сомнительных личностей, так что…
— Ой, вы решительно непоэтично мыслите! — перебивает Нанетта весело. И обращается к вознице: — Нельзя ли побыстрее?
— Ещё! — просит она, когда они и в самом деле ускоряются.
— Здесь не гонки, никакого приза мы не получим! — усмехается Рене.
— И что же? Всё равно хочется попытаться, ради чистого азарта!
Спустя ещё десяток минут они прибывают к месту назначения. Нанетта вполголоса ворчит, обнаружив, что они и в самом деле вовсе не первые, и смеша своим возмущением Рене — но тут же забывает об этом, устремляясь к жасминовому кусту. Остаётся надеяться, что уж свои растения Монвуазен не опрыскивает какой-нибудь дрянью…
— Что же, Фома Неверующий всё же изволил пожаловать? — раздаётся насмешливый голос. Кажется невозможным не заметить Олимпию, с её-то ростом — однако та возникает из тени, словно воровка.
— Но ведь хозяйка вечера развеет все мои сомнения, подобно воскресшему Христу, — Рене поддерживает её богохульную риторику.
Нанетта запрокидывает голову, обозревая небосвод, и очарованно выдыхает:
— Какое волшебное сегодня небо… Звёзд не счесть, да такие яркие…
— Покойный мой отец наверняка прочёл бы по ним будущее, — прибавляет Олимпия.
Рене известно о том, что он слыл магом и чуть ли не некромантом — вероятно, дочь заразилась от него? Но почему же из всех сестёр Манчини — только она?
— Я предпочитаю считать, что будущее строим мы сами, не оглядываясь ни на звёзды, ни на птиц, ни на какую-нибудь баранью печёнку<span class="footnote" id="fn_38359850_0"></span>, — твёрдо произносит Рене.
— Уверены, что строите свою судьбу сами? Что никакой случай, никакое роковое стечение обстоятельств на неё не повлияло?
И в самом деле: её материальное положение резко изменилось под влиянием Александра, а её мировоззрение… В лунном свете бронзовые кудри отливают серебром.
— Судьба каждого человека суть творение многих, — начинает философствовать Рене. — Не трудами одного лишь Лево ведь перестраивается Версальский дворец?
Олимпия хмыкает, поджимая губы.
— Мой отец обучил Монвуазен гаданию. Кто знает — если бы не он, возможно, она не была бы на этом месте?
— Любопытное у вас семейство, ничего не скажешь. А что же поделывает сейчас ваша сестра Гортензия?
— Ах, вы будто тревожитесь о ней! Как трогательно! — Олимпия всплёскивает руками, — яд из её интонации можно сцеживать.
— Ну полно вам, зачем вы… — Нанетта предпринимает беспомощную попытку примерить на себя роль миротворца, но её тут же прерывают.
— Гортензия наконец-то свободна от гнёта своего мужа, благо он уже давно гниёт в земле. Сбежала в Рим к сестре Марии, потом в Англию. Когда-то их король сватался к ней, но наш дядя счёл его кандидатуру невыгодной. Теперь Гортензия всё-таки воссоединилась с ним, но лишь на правах фаворитки.
— Тогда я за её судьбу спокойна, — откликается Рене. — Всё лучше, чем этот отвратительный Шарль.
Вероятно, Олимпия не посвящена в причины, по которым тот отправился к праотцам — потому не стоит о них и упоминать. Тем не менее, её изящные черты вновь кривятся.
— Если бы ваш любовничек в своё время соизволил ей помочь, а не витал в эмпиреях — её судьба могла бы сложиться гораздо лучше.
Конечности мгновенно сковывает холод. У Рене были предположения, что их тайна — вовсе не тайна, но… Сначала мозг пронзает безумная мысль о том, что кто-то подслушал их с Лу сегодняшний разговор, но она тут же одёргивает себя: никому неведомо, что подлинно их отношения начались только сейчас. Для окружающих главное — что они регулярно пропадают друг у друга в покоях.
— Какой мой любовничек? — уточняет Рене беспечно. Всё же вдруг Олимпия располагает недостоверными сведениями?
— А у вас их много? Возможно, слыхали о таком Луи де Рогане?
Нанетта громко ахает. Скованная данным ею обещанием не обсуждать эту тему, она лишь открывает и закрывает рот, словно рыба. Какая, вероятно ирония: она делилась далеко идущими планами на судьбу брата и Рене, когда между ними ничего не было (во всяком случае, ничего серьёзного)…
— И отчего же вы считаете, что именно он должен был помочь? — Рене по-прежнему сохраняет невозмутимый вид. Осторожно озирается — не подслушает ли их кто-нибудь из гостей? — однако все кажутся поглощёнными своими заботами.
— Оттого, что он был дружен не только с Жюлем, но и с нею. Уж человек его положения имел возможность избавить её от мужа.
Не сдержавшись, Рене саркастически хмыкает:
— Что же, по-вашему, он должен был стать провидцем, как ваш отец? И предугадать, что Шарль раскроет свою гнилую натуру?
— Провидцем быть совсем не нужно, — лицо Олимпии искажается ещё сильнее — неужели эзотерика для неё святое? — Достаточно не быть повесой. А его многочисленные… любови настолько затмили ему разум, что до подруги детства ему и дела не было.
Рене напряжённо размышляет, что следует на это ответить. Конечно, она не знала всех деталей, да и Олимпия смотрела на вещи через свою призму восприятия, но… будь Рене на её месте, быть может, тоже злилась бы за сестру и искала виноватых? Бессмысленно, иррационально, и всё же… Тут голос подаёт Нанетта:
— Я верно понимаю, что вы желаете оскорбить моего брата?
Столь редкий и нетипичный для неё гнев звенит в её голосе, а руки сжимаются в кулаки столь стремительно, что Рене всерьёз пугается, уж не ударит ли она Олимпию. Занятную же картину они составляют рядом — этакие Давид с Голиафом.
— За чудовище выдавали не вас, — Олимпия наклоняется с той же резкостью. — Шарль с самых первых дней брака безумствовал — уничтожал полотна и скульптуры, которые его воспалённому мозгу казались непристойными, искал у Гортензии любовников под кроватью…
Рене закусывает губу, чтобы не рассмеяться — хоть ситуация и безрадостная, звучит это слишком потешно.
— Уж крестник кардинала мог бы хоть что-нибудь придумать.
— А вы — целая племянница кардинала, и что же?
— Наше-то мнение для дяди весило менее всего. Мазаринетки, выгодные партии, товар на продажу, — Олимпия отворачивается, пряча лицо, но тут же яростно встряхивает головой. — Когда король наигрался с Марией, то выслал её из страны. Даже пенсию назначил, лишь бы её ноги во Франции не было.
И вновь король… Одно его упоминание вызывает желание посочувствовать, но эта искра мгновенно гаснет, стоит вспомнить желчную натуру Олимпии.
— Ну а я-то вас чем прогневила? — Рене решается осторожно спросить. — Даже влияние моё гораздо меньше вашего, нам с вами делить нечего.
— Мир вокруг вас не вращается, — почти выплёвывает Олимпия. — Не одну вас я не люблю. Моё презрение адресовано всем любовницам, что были у Рогана, и всем, что ещё будут.
Будут. Не то чтобы Рене загадывала наперёд, не то чтобы верила в вечную любовь — но это простое слово неприятно царапает внутри. Уголки губ чуть дрожат, когда она цепляет на лицо фальшивую улыбку.
— Ради всего святого, только не говорите, что ревнуете! Мне известно, что связь с вами — дела давно минувших дней.
Олимпия взирает на Рене со смесью снисхождения и едва ли не брезгливости.
— Помилуйте, какая ревность! Мне лишь неприятны все те, ради кого он напрочь позабыл старую дружбу. И вы, и Софи, и Мари, и та актриса-простолюдинка, на которой он чуть было не женился.
Тяжесть на душе делается сильнее. Конечно, Рене прекрасно знала, что у Лу был богатый опыт, богаче, чем у неё — но женитьба, пусть и несостоявшаяся, звучит слишком серьёзно… Нанетта возмущённо сопит, кажется, готовая высказаться — как вдруг собравшихся окликает Монвуазен. Та увлекает всех за собой в потайной ход — после пары десятков крутых ступенек взглядам собравшихся открывается искажённая версия церкви. Свечи — чёрные, вместо икон — пентаграммы и изображения Бафомета, да и крест перевёрнутый, дьявольский. Рене устраивается на скамье, стараясь внутренне приободрить себя насмешкой: ай Монвуазен да актриса, уж и посудину с вином в виде черепа на импровизированный алтарь водрузила… но что, если череп и впрямь настоящий, а красная жидкость — и впрямь кровь?
Она не рискует пристально рассматривать гостей, но делает вывод, что данное мероприятие почтили своим присутствием сплошь одни женщины. Монвуазен называет их дочерьми Лилит; то выкрикивает немыслимую тарабарщину на мнимой латыни, то вновь переходит на французский, проклиная собравшихся и осеняя их обратным крёстным знамением. Воздух наполнен адской смесью густых душных запахов — наверное, и сама Бонна не различила бы в ней отдельные ноты. Даже возгласы Монвуазен и барабанный бой не мешают Рене услышать тихий поражённый вздох Нанетты. Она берёт ту за руку, слегка поглаживая, точно пытаясь передать зашифрованное послание: мне здесь тоже не слишком нравится, но я должна.
Дамы цепочкой выстраиваются у Монвуазен и других её коллег по ремеслу, покупая различные флакончики и коробочки — уж очевидно, не с духами или пудрой. Когда очередь доходит до Олимпии, Рене навостряет уши, как гончая, выцепляя слова: «отвар спорыньи». Это что же, она задумала заразить кого-то Антониевым огнём?
Десяток женщин разных возрастов, скудно одетых и вовсе в костюме Евы, с нарисованными на телах неведомыми символами, увешанные амулетами, исполняют дикое подобие ритуальной пляски. Рене сразу думает о вакханках, но эти дамы явно одурманены далеко не вином… и всё же в этом зрелище есть нечто завораживающее. Как они свободны и необузданны — хаотичные прыжки и резкие повороты не имеют ничего общего с придворными танцами, выверенными до мельчайшего движения… да и не то чтобы Рене было совсем уж неприятно зрелище обнажённых женщин… Жуткая вонь мешает дышать и туманит разум. Они понемногу смыкают кольцо вокруг неё, и тут ей вспоминаются легенды о феях, что водят хороводы на лугах и способны затанцевать случайного путника до смерти…
«Тоже мне феи», — насмешливо парирует Рене сама себе — и всё же эта ассоциация помогает немного сбросить морок. Равно как и такой знакомый голос, зовущий её по имени. Нанетта протягивает руку (надо же, даже не заметила, как они разделились), хотя помощь требуется скорее ей… и Рене хватается за тонкое запястье, как за спасательный трос, вырываясь из круга и следуя к выходу.
— Куда это вы, мадемуазель? — вопрошает Монвуазен с интонацией радушной хозяйки.
Рене собирает в кулак всю дарованную ей богом или дьяволом иронию, чтобы невозмутимо ответить:
— Прошу простить, что вынуждена покинуть данное мероприятие. Меня оно совершенно не впечатлило. По сравнению с приёмами принца Филиппа — просто детский лепет!
И, сознавая уже, что на чёрные мессы ей дорога отныне заказана, едва ли не выбегает на свежий воздух. Не такой уж он и свежий, учитывая доносящееся с Сены амбре, но всё познаётся в сравнении. По пути её настигает одна из танцовщиц, наиболее одетая и кажущаяся наиболее трезвой, и вручает какой-то пузырёк, бормоча под нос «примите хотя бы сувенир на память». Рене помещает его в удачно нашитый на платье карман, надеясь, что в дороге тот не разобьётся — как-никак, отказываться от улики глупо.
Нанетта продолжает дрожать, и Рене обнимает её за плечи, мягко и размеренно призывая дышать глубже. Она гораздо более впечатлительная натура, и о ней стоит позаботиться, но это не кажется чем-то обременительным. Постепенно Нанетта успокаивается, однако всё ещё выглядит напряжённой — и когда они уже садятся в экипаж, Рене спрашивает:
— Помните какие-нибудь стихи? Читайте.
— О, как раз стараюсь заучивать наизусть! — немедленно оживляется та. — Меня всё же, похоже, немного заинтересовали литературой. Последним читала Франсуа Вийона…
Кашлянув и набрав в грудь воздуха, Нанетта начинает декламировать:
От жажды умираю над ручьём,
Смеюсь сквозь слёзы и тружусь, играя.
Куда бы ни пошёл, везде мой дом,
Чужбина мне — страна моя родная…
Сперва её голос звучит неуверенно, однако постепенно набирает силу. Иногда она путает или забывает слова, и Рене шёпотом подсказывает. Баллада беспутного висельника построена на противоречиях и парадоксах, и это определённо случайность, совпадение, но…
— И всё-таки какие страшные речи произносила эта Монвуазен! — восклицает Нанетта после небольшой паузы.
— Это просто мешанина латинообразных слов, не имеющая никакого смысла. Ничего в этом нет страшного.
— Как хорошо, что вы сказали! Мне латынь никак не даётся. Вот Марго, средняя наша сестра, её пристально изучает. И очень важничает, что много выучила!
— О, так всё-таки чему-то да учат у вас девушек? — Рене подхватывает тему, памятуя об их недавней беседе.
— А это всё Лу, — лицо Нанетты озаряет широкая улыбка. — Иначе мы бы мало что сверх самого необходимого знали. У Марго к латыни склонность, у Жанны к словесности — правда, выражается это по большей части в сочинении эпиграмм… Так и привечай месье Манчини у себя дома!
Рене хихикает, размышляя: хорошо, если навыки стихосложения у неё лучше, нежели у брата…
— Вот, учителей с трудом, но нашёл. У меня к наукам склонности нет — так мне просто книги подкидывает. Я же после «Астреи» ни к чему не прикасалась.
Нанетта вновь улыбается и совсем другим тоном бросает:
— Вот хватает у этой Олимпии наглости в чём-то обвинять!
— У меня никогда не было ни сестёр, ни братьев, — откликается Рене задумчиво. — Я не могу знать, каково это. Лу заботится о вас, она… она заботится о своих сёстрах, или, по крайней мере, полагает так.
— Быть может, она и не дурной человек и её можно понять, — Нанетта фыркает, отворачиваясь к окну. — Но ни капли не хочется.
— В этом я с вами солидарна.
Рене тоже глядит в окно, за которым царит уже кромешная тьма. В Англии улицы освещают некие светильники — отчего не устроят подобного во Франции? Или бюджета хватает только на праздники и на войны? Размышления прерывает совсем тихое и деликатное уточнение:
— То, что Олимпия говорила про вас с Лу… это всё-таки правда?
Утаивать что-либо уже совершенно бессмысленно, но как растолковать лучше, Рене не знает, и потому лишь молча кивает.
— Ах. Я подумала, что сделала неправильные выводы, а потом и Лу просил меня не обсуждать это ни с кем… Порой мне казалось, что я сошла с ума и воображаю себе то, чего нет… — Нанетта тягостно вздыхает.
— Если кто-то и сошёл с ума, это определённо не вы. Только в кустах я никому не отдавалась и, как можете судить, никого не понесла.
Ответом служит сконфуженное фырканье, и тут же Нанетта горячо выпаливает:
— Всё же не передать словами, как я рада оказаться правой! Просто вы сразу мне понравились… так неловко, что я, должно быть, напугала вас своим напором…
Рене улыбается её сердечному порыву, приглаживает распушившиеся рыжие пряди, создающие подобие ореола.
— Напугать меня — задача не из лёгких. Но разве… не имею цели вас обидеть, только разве вам не все нравятся?
— Поначалу — может быть, и все, — Нанетта морщит нос, раздумывая. — Обычно я замечаю в людях в первую очередь хорошее. Однако потом могу охладеть или вовсе разочароваться. Но точно не в вас.
И, удивлённо расширив глаза, в которых, тем не менее, пляшут искры веселья, спрашивает:
— А про приёмы принца Филиппа — это правда?
К Версалю они подъезжают, уже почти клюя носом. Рене встряхивает головой, сбрасывая дремоту, и проверяет сохранность флакона в кармане. Ко дворцу они направляются под хруст гравия под ногами и свист ночных птиц. Рене укладывает в голове выводы: она удостоверилась, что деятельность Монвуазен и её… коллег не ограничивается шарлатанскими, но безобидными предсказаниями; узнала, чего хочет Олимпия, и заполучила тот самый злополучный флакон…
— Нанетта! — слышит Рене знакомый голос. — Хорошенькое время для променада ты выбрала!
Лу, уже официально одетый и вооружëнный, быстрым шагом приближается к ним. Полы жюстокора летят за ним, как крылья. Рене и не предполагала, что он может быть на службе в этот час. Лу переводит удивлëнный взгляд с сестры на неё, а затем смотрит в упор только на Нанетту, словно никого более здесь не присутствует.
— Я была на приëме, а там… Чëрные мессы! Призыв дьявола! Яды!
Слова вырываются из Нанетты так резко, точно её ими тошнит.
— Я твоим увлечениям никак не препятствовал, но это… Что за безумие?
Лу хмурится, по-прежнему настойчиво игнорируя Рене. Разочарован, — думается ей. Считает, что она наврала ему… даром что ни слова лжи не было произнесено. Мысль о том, что теперь всë кончено, горька и привычна, словно скудная пища из её прошлых лет.
— Я же не знала! — Нанетта бросается к нему, кладя голову на его плечо, и Лу прижимает её к себе, утешительно гладя по волосам. Рене лишняя, она должна уйти — но от этой семейной сцены веет таким теплом, что хочется стать её частью хоть на миг, несмотря ни на что.
Подойдя с другого бока, Рене также приникает к Лу — их разница в росте слишком невелика, и чтобы её голова оказалась у его плеча, приходится нагнуться. Лу немедленно обнимает её — тем нежным и бережным жестом, тем платоническим типом касаний, который так знаком и так мил Рене. Невидимые когти, стиснувшие сердце, разжимаются. Что за шекспировскую драму она надумала на ровном месте? Вероятно, Лу предполагал, что Рене захочет держать всё в тайне — вот и оберегал этот секрет Полишинеля.
Обернувшись на них — судя по шороху тканей — Нанетта заворожённо произносит:
— Я всё знаю.
— Учёные мужи долгие века изучают этот мир, пытаясь постичь хотя бы малую долю его тайн… А ты уже успела всё узнать! — с ласковой шутливостью откликается Лу.
— Ты понял, о чём я.
Лу определённо догадывается, что на посещение этого, с позволения сказать, приёма Рене толкнуло отнюдь не праздное любопытство. Однако присутствие Нанетты, пусть и ставшей более осмотрительной и менее беспечной, помешало бы им обсуждать её службу. Распрощавшись с ними обоими, Рене возвращается к себе, приготовляясь ко сну с помощью уже действительно полусонных служанок и надеясь на то, что чёрные мессы ей не пригрезятся.
Просыпается она от цветочного аромата. Жюли аккуратно ставит вазу на стол:
— Доброе утро, мадемуазель. Вот, просили передать.
Десятка полтора ирисов различных расцветок. Даже если бы у Рене были сомнения по поводу отправителя, сорт цветов не оставляет никаких разночтений.
— Вы так крепко спали, что я не решилась вас будить, — почти виновато бормочет служанка. Быть может, и сама проспала? — Вы пропустили завтрак, но я сейчас же принесу вам что-нибудь с кухни.
— Цветы я, с вашего позволения, жевать не буду, так что благодарю вас! — смеётся Рене. Особую весёлость придаёт мысль о том, сколь дерзко с её стороны было пропустить очередной спектакль Его Величества в виде принятия пищи — но ведь у неё было на то серьёзное оправдание: она ищет отравительницу того самого Величества!
— Сегодня состоится военный смотр, и вам стоит его посетить, — бросает Жюли на ходу, удаляясь за дверь.
Странно, что сегодня, а не завтра, как планировалось. Впрочем, ничего странного — должно быть, король так спешит похвалиться мощью Франции (а следовательно, и своей), что не может ждать.
Отбросив совсем уж безумные страхи по поводу возможности отравления цветов, Рене подходит к букету. Вдыхает тонкий аромат, гладит нежные лепестки — приятно думать о том, что если она Ирида, то ирисы — её цветы по праву. Полученный на мессе «сувенир» она прячет в сундуке с косметикой, благо пользуется ею нечасто (пудрой не пользуется и вовсе, выяснив однажды, что в сочетании с её смуглым цветом кожи та делает её похожей на Педролино<span class="footnote" id="fn_38359850_1"></span> из комедии дель арте). Поскорее бы узнать, что там за дрянь…
По пути к месту проведения смотра Рене пересекается с Нанеттой, и это означает две хорошие новости: во-первых, та больше не выглядит подавленной, а во-вторых, стоять на жаре и глазеть на военных будет чуть менее скучно.
— Надеюсь, я успею проводить мужа. Он капитан роты жандармов, и я беспокоюсь… — Нанетта рвано выдыхает, комкая в руке платок с вышитой на нём лилией. — Конечно, эта безделица его никак не спасёт, но…
— Но может поднять боевой дух, — подхватывает Рене.
— Именно! Но скажите, как, по-вашему, получился у меня узор?
Вспоминая об Альцестах и Оронтах<span class="footnote" id="fn_38359850_2"></span>, она осторожно замечает:
— Ну… несколько кривовато. Впрочем, учитывая значение лилии, в этом можно найти нечто… хм, символичное.
Бравурный марш звучит выразительно и воодушевляюще — и это единственное, что сейчас радует. Яростно обмахиваясь веером и тем самым нагоняя чуть ли не настоящий Борей, Рене не может не размышлять: каково же тогда в такую погоду солдатам в их обмундировании? А уж учитывая, что жара — лишь меньшее из зол… Как прекрасен был бы мир, если бы желающие откусить кусок чужого — или считаемого своим — пирога правители попросту выходили бы друг против друга один на один…
— Надо же, а я взяла с собой ещё один веер, на случай, если у вас его не окажется! — Нанетта прерывает несбыточные грёзы. Эта забота подкупает, и Рене польщённо улыбается:
— Тогда обмахивайтесь обоими! Вы, вероятно, к солнцу чувствительнее.
Нанетта следует этому совету, а после приставляет оба веера к плечам, задорно восклицая:
— Смотрите, я птица!
Её живость и непосредственность контрастируют с окружающей обстановкой, так что Рене не может не улыбнуться. Тут Нанетта вытягивает шею, вглядываясь в шеренгу военных, поднимает свои «крылья» и машет кому-то. Зрелый мужчина направляется в их сторону и спешивается, и его суровые черты смягчаются, когда он глядит на Нанетту и подносит её руку к губам. Она тянется к его плечам, и он заключает её в объятия. Нанетта утыкается в его грудь, а Рене невольно думает: нет, с такой разницей в росте неудобно!
— Познакомьтесь с Франсуа де Роганом, моим супругом! Это Рене де Ноай, моя… — Нанетта запинается, вероятно, не понимая, как следует обозначить её роль. И Рене приходит на помощь:
— Мы подруги.
Не то чтобы это утверждение было совершенно справедливым — но точно справедливее, чем год назад, когда Нанетта жаждала стать её подругой, или полгода назад, когда Рене сочинила отговорку для отца, почему она получает корреспонденцию от рода Роганов. Задерживаться, разумеется, нельзя, и Нанетта, вручив мужу свой дар, быстро обнимает его на прощание. Шепнув ей что-то на ухо и учтиво кивнув им обеим напоследок, Франсуа возвращается в седло и удаляется.
— Это что же, муж ниже вас по положению, раз носит вашу фамилию? — Рене в силах сдержать своё любопытство.
— О, нет, он мой двоюродный брат. Правда, мы не виделись до того, как родители задумали нас поженить, так что я его даже дальним родственником не считала.
Рене отмахивается от невесть откуда взявшегося лёгкого разочарования прежде чем успевает осознать его. Что ж, браки между кузенами — обычное дело и среди монархов, не говоря уже о менее высокопоставленных особах.
— Я рада, что Лу остаётся, — вздыхает Нанетта. — Верно, Его Величество ценит его, раз не посылает на поле боя.
Рене закусывает щёку изнутри, чтобы сардонически не рассмеяться. И всё же радость эту она разделяет.
После почти двухчасового стояния на открытой местности версальские сады кажутся подлинным Элизиумом. Разминувшись с Нанеттой, Рене направляется к фонтану Латоны, чтобы хотя бы немного освежиться. Поскольку короля поблизости нет, струи не бьют из лягушачьих и черепашьих ртов, и Рене окунает в воду руку почти по локоть. Фонтан давно ей приглянулся — эти звери ей нравятся, несмотря на невесёлый сюжет, в который они вписаны. Подумать только: крестьяне повиновались воле одной богини — и этим снискали гнев другой! Неужели в этом и замысел — напоминать простым смертным, что они лишь марионетки в чужих руках?
— Могу полить вас, если желаете! — звонкий голос отвлекает Рене от дум, и обернувшись, она замечает Лу, и в самом деле набирающего воду в горсти. Она не может даже театрально возмутиться, поскольку рада своей удаче. Умостившись рядом на бортике, Лу аккуратно, чуть ли не по капле орошает её плечи и грудь. Освежающая прохлада удивительно приятна, и улыбка появляется на лице сама собой.
— Ну вот вы и расцвели, — торжествующе возвещает Лу, отслеживая, кажется, путь особенно беспардонной капли, пробирающейся в декольте.
— Благодарю… Но к слову о цветении! Вы в самом деле желаете стать врагом Ленотра, раз уж в прошлом году у вас это не получилось?
— О, ни в коем разе! Напротив, я обратился к нему с просьбой показать лучшие экземпляры. Сначала, конечно, очень ворчал… но потом вдруг как выпалит: «помню, я в ваши годы…»<span class="footnote" id="fn_38359850_3"></span> — Лу закатывает глаза.
— Надо же, старик не чужд сентиментальности! — хихикнув, Рене начинает рассуждать с серьёзной задумчивостью: — Синие ирисы должны символизировать вашу верность, розовые — нежность, фиолетовые… мм… что вы печалитесь обо мне? Или восхищаетесь? А жёлтые — что ненавидите и готовы предать?!
Она совсем уж картинно ахает, и Лу со смешком мотает головой.
— Мне нет дела до того, какие значения придают цветам. Я всего лишь захотел порадовать вас разнообразием.
— И в этом вы тоже преуспели.
Они берутся за руки, улыбаясь друг другу, и Рене безотчётно думает: какое они, должно быть, производят впечатление со стороны — ну хоть сейчас романтическую гравюру пиши! И это её уже и не смущает.
— Впрочем, ваши толкования вполне можно счесть верными — разумеется, за исключением последнего, — Лу качает ногой, звучно ударяя о бортик набойкой туфли. — Я о вас в некоторой мере печалюсь. Ходить по всяким шабашам, вычисляя ту, кто желает отравить…
— На шабаши не ходят, на шабаши летают, — со знанием дела парирует Рене. — И меня туда больше уже не пустят. Что не снимает с меня моей задачи.
Лу хмурится, поджимает губы и тут же горячо, взвинченно шепчет:
— Вы с меня намедни клятву взяли, чтобы я ни во что не ввязывался. Так и вы поклянитесь, что будете себя беречь и в пекло не соваться. Я понимаю, что вы смелая, но если… — его голос срывается, — если с вами что-то случится, толку от этой смелости ведь не будет.
Откровенное беспокойство в его интонации трогает сердце и даже отбивает возникшее в начале реплики желание как-нибудь сострить — про кровь или про Библию… Рене серьёзно заявляет: «клянусь», и тотчас же выдыхает: «но»…
— Вы всегда вольны обратиться ко мне за любой помощью. Даже если это будет не в моей власти, я приложу все усилия.
— Буду иметь это в виду, — Рене игриво склоняет голову — теперь пошутить всё-таки хочется: — Вы точно королю служите?
Лу вдруг отчаянно краснеет, пряча взгляд и оправляя манжеты… Не думает же он, в самом деле, что после их вчерашней беседы Рене всерьёз обвиняет его в плетении заговора?
— Ну что вы, я просто…
— Не желаете ли отвлечься от всех этих тягостных мыслей? — Лу прерывает её, вмиг взяв себя в руки. — До того, как встретить вас, я собирался совершить прогулку верхом — не составите ли компанию?
— Вы приглашаете меня на свидание? — Рене кокетливо взмахивает ресницами. — Но не чересчур ли людным оно будет? Слуги…
— И на что нам слуги? Будто я один не умею с лошадьми управиться. Мне ведь даже, — Лу ядовито усмехается, — одеваться и раздеваться самостоятельно обучен — мне нет нужды из этого целое представление устраивать!