Часть 7 (2/2)

Рене разражается коварным смехом, раскусив неприкрытый намёк, и отправляется к себе — переодеться во что-нибудь поудобнее. Облачение в мужской наряд требует не слишком много времени и не слишком много посторонней помощи — дольше приходится разыскивать деликатные детали гардероба, которые дамы, во всяком случае благородные, обыкновенно не носят — панталоны и чулки.

С Лу Рене встречается у конюшен — он окидывает её восторженным взглядом, а после лукаво усмехается:

— Это вы нарочно под меня подладились?

Рене сравнивает их костюмы — и впрямь похожей гвардейской красно-синей расцветки, и сконфуженно ворчит:

— Что было, то и надела — у меня в гардеробе мужского платья не так уж много!

Посмеиваясь, Лу скармливает яблоко уже знакомому ей коню берберийской породы, которого уже снаряжают для прогулки.

— Вы, кажется, нечасто ездите верхом? Возможно, лучше вам прокатиться со мной на Селиме?

— Что вы! Во-первых, он нас двоих не выдержит — вон какой он маленький…

— Маленький?! — глаза Лу расширяются от удивления и едва ли не возмущения. — Это сильный зверь, и на поле боя бывал… Ничего я, скажи, не маленький! — он ласково обращается к Селиму, почёсывая его шею.

Тот не желает говорить ничего, кроме «пфф», и Рене хихикает.

— Хорошо, только я всё равно должна кататься на своей лошади. Моя Донна Эльвира и так постоянно скучает.

— Донна… Эльвира? — растерянно переспрашивает Лу. — Почему такое имя?

— Ну… Она андалузской породы, а следовательно, испанка, отсюда и имя — только и всего. Мужа-вертихвоста у неё, по счастью, нет!

Наконец, обе лошади оказываются должным образом подготовлены, Лу помогает Рене разместиться в седле — то проверяя, надёжно ли её стопы держатся в стременах, то удостоверяясь, что её плечи развёрнуты прямо… Когда он с еле слышным «выпрямитесь, иначе завалитесь набок» откровенно скользит рукой по её спине и ниже, Рене торжествующе выпаливает:

— Ну я же говорила, что коварство вам не чуждо!

— Отчего нельзя совместить приятное с полезным? — не смутившись, Лу напоследок совсем уж непрофессионально оглаживает её бедро и возвращается к своему коню, быстро и ловко запрыгивая на его спину.

Для Рене верховая езда не слишком привычна, потому Эльвира движется спокойным шагом. Селим тоже не торопится, усмирённый Лу, идёт плечом к плечу с ней — пусть по его реакции и заметно, что он с куда большей охотой перешёл бы на рысь. В лесу прохладно и умиротворённо, и Рене ловит себя на мысли, что уже привыкает к таким визитам.

— Вы про имя спрашивали. И это при том, что своего коня в честь султана назвали?

— А это и не я назвал, я его уже с именем взял. Он из Алжира, а заводчику что Алжир, что Турция — всё едино, — Рене по голосу уже распознаёт, что Лу закатывает глаза.

— Ну сородичей-то своих он, чай, не убивал?

— Не убивал, понятно — только султана за то прозвали Суровым, а коня — за дурной, по чьему-то глупому суждению, норов. При мне он таким не бывал. Я бы тоже стал суровым, если бы меня голодом морили.

— Как в вашем детстве при дворе было? — Рене вспоминает их прошлогоднюю беседу.

Лу отмахивается, как-то сконфуженно бормоча:

— Да это ничего. В сравнении с вами…

— Он с вами хороший, — тут же пресекает его Рене. — Не дурной ни в коем разе.

— Верно.

Лу принимает опосредованный комплимент с почти горделивой улыбкой. Рене смотрит на них сверху вниз — Эльвира существенно выше Селима — как лицо Лу пересекают то полосы света, то кружевные тени, — как его конь прядает ухом, отгоняя мошек… Тут ей приходится крепче схватиться за поводья, потому что она чуть не заваливается набок. Загляделась!

— Подумать только, раньше я могла лишь мечтать о том, чтобы кататься верхом… В детстве довольствовалась тем, что скакала на палке, воображая себя наездницей.

— Я вам положительно поражаюсь, — тихо выдыхает Лу. — Поведайте мне, как вам, при вашем-то положении, удалось пронести через годы ваш оптимизм и фантазию?

В интонации его сквозит восхищение, но не одно оно — к нему примешивается что-то смутное, сложноразличимое. Похожее на отголосок давней тоски.

— Здесь нет особого секрета, я единственно на этом и держалась. Я ведь не от праздности привыкла жить одним днём и не заглядывать в будущее, а от неуверенности в том, наступит ли следующий.

Рене пускается в рассуждения, мысленно возвращаясь во времена, кажущиеся теперь совсем далёкими. И сознаёт, что когда её думы ограняются высказанными словами, она начинает понимать себя лучше.

— Фантазия мне неплохо в этом помогала. Иногда я представляла, будто ем не чёрствый хлеб и простую похлёбку, а самые изысканные яства. Или воображала порой, будто мои наряды настолько роскошны, что моим пышным юбкам не протиснуться в дверь. У нас с Мариэль, моей подругой… и не только подругой, была даже такая игра — хвалить мои наряды. «Как великолепны эти драгоценные камни, как переливаются они на солнце! Что за кружева, это поистине ювелирная работа!»

Цитируя, Рене поводит рукой в воздухе, перебирая ткань воображаемого платья.

— А однажды она вдруг сказала: что за нелепый фарс, это ничего не изменит! А я вдруг так расстроилась, что больше с ней и не разговаривала. Глупо, правда?

Лу качает головой.

— Но вы же и так сознавали, что это всего-навсего обман, нужный для утешения. Или… быть может, Мариэль тоже хотелось, чтобы и вы ей в ответ восхищались?

— Возможно, что и так… — Рене малость конфузится, но тут же продолжает: — Конечно, сейчас гедонисткой быть не в пример удобнее и приятнее. Однако у многих представление о гедонизме слишком вульгарное.

— Ваша правда. Принято полагать, будто любой гедонист мечтает о Шлараффии, где он будет лежать целыми днями и лишь иногда раскрывать рот, чтобы с деревьев туда падали булки…

— Ну, положим, булки на деревьях — идея и неплохая, — Рене мечтательно закатывает глаза. — Но уж конечно, если бы я только и делала, что бездельничала, мне бы это быстро наскучило! Нет, гедонизм означает способность находить нечто приятное в чём угодно, даже в ситуациях, которые к удовольствию отнюдь не располагают.

— А учитывая, что у вас, равно как и у меня, присутствуют большие сомнения в существовании загробной жизни, — с энтузиазмом подхватывает Лу, — вас, верно, не убеждают призывы держаться аскезы в надежде на то, что в раю ваше смирение будет вознаграждено.

— Да мне и рай-то представляется по рассказам довольно тоскливым местом…

— Слышал бы вас Жак-Бенинь! — Лу ехидно бросает Рене её же давнюю реплику, и оба они заливаются смехом от намёка. Селим с укоризной — так, во всяком случае, кажется Рене — фыркает.

— На наше счастье, он не любитель подобного досуга…

Рене замолкает, смакуя ощущения: согревающее, а не обжигающее солнце, шёпот листьев, редкие трели птиц, приятная беседа… удовольствия простые и доступные, но от того не менее ценное.

— О чём я толковала? Ах, да. Я не могу сказать, что в моей прежней жизни были одни лишения — хотя бы потому, что в ней всегда были книги. Матушка привила мне любовь к литературе, и я сызмальства читала всё на свете — от античных пьес до философских трактатов. Больше, конечно, я любила весёлое. А однажды книголюбие это и вовсе заставило меня поступить совершенно нерационально…

Она вздыхает — признание собственной горячности, пусть и ситуативной, по-прежнему вводит её в некоторое смятение.

— Мы тогда уже распродали всё ценное, но библиотека сохранялась. Одной из моих любимых книг был «Ланселот-Грааль» — издание, конечно, не первое, но всё равно старинное…

— Ланселот? — Лу чуть не подскакивает в седле. — Теперь я вам начинаю завидовать! Да и у нас в Бретани едва ли не культ вокруг артуровских легенд…

— И я их люблю, но тогда мне казалось, что продажа такой редкости — крайне выгодное предприятие. Я прожила один день, убеждая себя, что сделала всё правильно, второй… а на третий рванула в лавку и выкупила книгу… С процентами!

— Счастье, что она осталась в хороших руках. Многим ведь решительно всё равно, что пылится у них на полках, лишь бы было чем похвастать, — Лу неодобрительно кривится.

— Теперь уж я никому это сокровище не отдам, даже если мне за него миллион ливров заплатят. И пьесы Мольера никому не отдам, даже если его признают наиглавнейшим безбожником и врагом государства! — почти гневно восклицает Рене, от экспрессии дёрнув на себя поводья.

Эльвира недовольно ржёт, и Рене гладит её по шее с тихим «прости, хорошая, не тебе», и продолжает:

— Это та вещь, без которой я определённо не была бы собою. Не помню, что было первым — тексты или спектакли, но с тех пор я влюбилась в его творчество.

Надо же, как, оказывается, легко говорить — «влюбилась».

— Спектакли? — переспрашивает Лу. — Но… как же вы на них попадали?

— Эх, месье де Роган, — ласково укоряет Рене, — по вам всё же заметно, что вы с золотой ложкой во рту родились! Труппа Мольера тогда ещё выступала главным образом на открытом воздухе, и я смотрела издалека, делая вид, будто просто проходила мимо. Пару раз меня отгоняли, но обычно я была осторожна.

Лу живо возмущается:

— Мне думается, актёрам должно быть лестно, что за ними наблюдают — пусть даже и бесплатно!

— А актрисам?

Вопрос срывается с губ практически машинально. В нём звенит какая-то чрезмерная, нервическая весёлость, которую Рене замечала за собой в моменты смятения.

— Что?

— Ну, я слышала, что вы некой актрисой восхищались настолько, что даже замуж её позвали!

Голос Рене звучит всё так же деланно-весело, но что в её реплике может почудиться Лу? Ревность? Упрёк?

— Откуда у вас такие сведения?

— От Олимпии. — Рене тут же прибавляет, дабы не стать неверно понятой: — Я у неё ничего не выспрашивала, она сама о вас заговорила.

С лица Лу исчезает даже тень улыбки. После некоторого молчания он наконец изрекает:

— Не хотел бы я, чтобы вы узнали об этом… так. Но раз ждать подходящего момента и подбирать нужные слова уже бессмысленно — я не могу оставить вас в неведении.

Неужели сейчас откроется нечто, способное разочаровать, заставить думать о нём дурно? Прежде Рене с готовностью ухватилась бы за эту возможность, но теперь внутри что-то холодеет. Впрочем, полно ей делать преждевременные выводы!

— Мне тогда едва минуло двадцать. Вы ведь знаете, я вовсе не поклонник театра — на «Дон Хуана» отправился только потому что Жюль упросил. А там возьми и окажись она. Тереза.

— Дюпарк?! — восклицает Рене, совершенно позабыв о своих переживаниях.

— Вы что же, видели её? — Лу оживляется вслед за ней.

— Была наслышана о ней и её танцах, а вот видеть, кажется, не довелось. По крайней мере, я такого не помню.

— Неудивительно — у Мольера ей доставались роли даже не второго плана, а третьего. Однако «Дон Хуан» был исключением — Тереза играла Донну Эльвиру и была просто великолепна. Ничей актёрский дар, ничья харизма не производила на меня прежде такого впечатления.

— Вы так рассказываете, что теперь уже я начинаю вам завидовать! — в интонации Рене звучит ирония, но говорит она чистую правду. — Я только наброски её портретов в сборнике пьес и помню.

— И танцы — этого ни один рисунок не передаст. Нечто дикое, необузданное — совсем не такое, что танцуют на балах. Я принялся расспрашивать, что это за актриса — узнал, что она недавно овдовела, что у неё масса поклонников среди представителей знатнейших родов. Да что там — и сам король на неё заглядывался.

Губы Лу сжимаются в линию, между бровей залегает глубокая складка. Право, что за ирония судьбы — чуть ли не всех женщин делить с Его Величеством?

— Но вас это не остановило, — не спрашивает, а утверждает Рене. Целеустремлённость и непреклонность Лу даже в подобных вопросах странным образом почти восхищает.

— Совсем нет. Я посещал все спектакли с её участием, караулил её после них. У меня не было сомнений, что красота и обаяние — не единственные её достоинства — и я не ошибся. Всё-таки Тереза меня заметила — сперва всё смеялась, но потом мы начали понемногу перебрасываться фразами. Она рассказала, что жаждет признания, чтобы её знали не как субретку, а как нечто большее. И она выбрала меня. Из всей толпы воздыхателей — меня.

В этих словах могла бы чувствоваться гордость, даже тщеславие, но Лу по-прежнему мрачен. Да и прежний беззаботный настрой их беседы растворяется, словно дым — но осознание их взаимного доверия успокаивает. Оно ведь установилось между ними отнюдь не вчера.

— Все увлечения, что были у меня до неё, показались тогда вздором. Я был счастлив. А Тереза… она ушла из труппы Мольера, и её взял к себе Расин.

— Вот так разительная перемена: из комедии в трагедию!

— Она твёрдо решила, что должна служить не Талии, но Мельпомене. Говорила, что у Мольера она никогда не достигнет высот, а вот у Расина… Он обещал ей Андромаху. Но однажды она забеременела.

— Ох, — только и выдыхает Рене.

— Я всегда бывал осторожен, но это ведь не всегда… помогает, — хмурясь, поясняет Лу сконфуженно. — Я сразу же задумал жениться, хотя бы затем, чтобы про Терезу ничего дурного не болтали. Родители от моей идеи остались не в восторге — мол, на что мне простолюдинка и как же честь рода.

— Но они же сами! Сами!.. — с жаром перебивает Рене.

— Именно это я им и говорил. И в ответ — это невозможно сравнивать, отец-то пусть и намного ниже происхождением, как-никак дворянин — а чтобы славную фамилию Роган носила дочь ярмарочного зазывалы!..

— Верно, успели забыть, как боролись за себя. Подобно тому, как многие взрослые забывают, что были детьми.

— Полагаю, вы попали в суть. Особенно если учесть, что матушка отговаривала меня усерднее, чем отец. Но я заверил, что женюсь и без всякого благословения, и они отступили. А потом…

Лу глубоко, прерывисто вздыхает.

— Потом Тереза поведала мне, что была с Расином близка. Я разозлился, сказал — я не то, что её покойный муж, который рога носил как величайшее украшение. Но она уверяла меня, что это было помутнение рассудка, что такого больше не повторится. Так-то он учил её декламации — маленько перестарался!

Последние слова Лу сочатся ядом. Успокоившись немного, он продолжает.

— Я рассудил, что злиться следует не на Терезу. Вероятно, она ещё не привыкла к мысли, что заслуженное признание — не то, что надлежит оплачивать. Тем более собой. Сказал, что не покину её, что мне безразлично даже, чьего ребёнка она носит. Спрашивал, не лучше ли от Расина уйти к кому-то другому — но к Мольеру Тереза точно возвращаться не желала, к Корнелю она питала едва ли не презрение, ну а с прочими видела ещё меньше перспектив. Нельзя ведь было лишить её театра — это всё равно, что птицу лишить крыльев.

Не решаясь вмешиваться, Рене молчит — и слушает его подобную исповеди речь. Слушает одновременно и отстранённо — ревность она всегда находила глупым чувством, тем более — ревность к прошлому, — и сочувственно — по тону Лу можно предположить, что финал этой истории был не самым весёлым.

— Но однажды Тереза сильно захворала. На неё напала слабость, лихорадка… разумеется, в театр она не пошла. Я послал за врачом, а пока его ждали, у неё случился выкидыш. Он сказал, что это переутомление, что возраст рискованный… какой, к дьяволу, возраст — матушка моя в куда старшем возрасте наших младших сестёр родила. Я всей этой нелепице значения тогда не придал — слишком успокоили заверения в том, что худшее уже позади. Вот дурак!

Лу выдыхает сквозь сомкнутые зубы, коротко и яростно.

— Терезу ещё два дня лихорадило, я сам за ней смотрел, не мог оставить это на слуг. Она говорила — всё будет хорошо, вот-вот поправлюсь. Андромаху цитировала. А потом… ничего. Всё.

Голос Лу срывается, он зажмуривает веки — и Рене попросту не может оставить его со своей болью один на один, пусть даже это уже не та подлинная боль, а тень на стене пещеры. Она высвобождает одну ногу из стремени, намереваясь спешиться — и когда Лу с беспокойным «ну что вы, куда же вы» сам спрыгивает с Селима и помогает ей спуститься, — остаётся в его объятиях, обхватывая за спину. Чуть надавливает на лопатки, привлекая к себе — и теперь не Рене опирается на него, а наоборот. Ей знакома утрата близкого, пусть она и не позволяла себе горевать — а рана Лу и вовсе свежее.

— Вы не виноваты, — голос звучит глухо из-за того, как крепко он её сжимает. — Любой, в ком есть хоть немного сердца, винил бы себя, но это несправедливо.

— Я должен был поискать врача получше, чем тот шарлатан, — голос Лу вибрирует в её ключице. — И её ведь даже похоронили не по-человечески. За оградой кладбища, по соседству с преступниками…

— Меня всегда возмущало это ханжество и лицемерие! — бросает Рене запальчиво. — Вынуждать людей играть постоянно — льстя, скрываясь, придумывая красивые оправдания, — и при этом осыпать презрением тех, кто сделал лицедейство своей профессией.

Она размыкает объятия лишь после того, как её руки затекают. Взяв свою Эльвиру под уздцы, осведомляется:

— Пройдёмся пока пешком? Сейчас поняла, что отсидела себе всё, что только можно.

— Давайте, — Лу впервые за долгое время улыбается без горечи, — это с непривычки.

— Отравителя так и не нашли? — Рене цепляется за близкую теперь тему, когда они ступают рядом. — Кто мог иметь зуб на Терезу?

— О, кто угодно, начиная от завидовавших ей актрис и кончая неудачливыми поклонниками! Но тогда было почти немыслимо представить, что кто-то из них опустится до подобного.

— И неизвестно, где она бывала в дни перед недомоганием?

— В том и дело, что нигде, кроме театра. А в чём резон травить её кому-то из сослуживцев? Всё бы сразу стало понятно.

— Ну, мог быть и яд отложенного действия… — размышляет Рене вполголоса. Вдруг Лу останавливается, разворачивая её к себе за плечи — бережно, однако уверенно.

— Понимаете теперь, почему меня тревожит ваше участие в этом расследовании? И почему меня нет-нет да и посещает иногда дурная мысль о том, не было ли безопаснее и вовсе вам это запретить?

Рене проглатывает реплику о том, что запретить Лу не мог бы, даже если бы захотел — ведь воля Его Величества… впрочем, Его Величество как раз относится к собственной безопасности весьма халатно.

— Я же пообещала вам, что всегда буду осмотрительна. Добавлю лишь, что не желаю давать вам повода печалиться.

Лу поднимает на неё удивлённо-нежный взгляд, замирая — точно в засаде.

— Я потеряла мать в детстве, возможно, не успев толком осознать, что произошло… Но вы — как вы выстояли? — осторожно спрашивает она.

— Не вполне уверен, что выстоял. Я подумывал даже о том, чтобы свести счёты с собой — вдруг меня бы похоронили рядом с ней? — Лу невесело усмехается, а Рене хватает его за руку, от мимолётной тревоги даже слишком резко. — Разве что мысль о том, каково будет моим сёстрам и вообще моей семье, остановила. А теперь, когда у меня есть вы, я думаю…

Он осекается, напряжённо вздыхает, и наконец облекает свою мысль в слова:

— У меня язык не повернулся бы сказать, что я нахожу в гибели Терезы хоть что-то хорошее, это звучало бы отвратительно. Но всё же… всё же иначе я не был бы с вами.

Рене забегает вперёд, ловя его взгляд, и вновь прячет смятение за усмешкой:

— Это как же — я не родилась бы? Или не прибыла ко двору?

— Нет, не то. Я знал, я чувствовал, что если встречу ту, с кем решу сочетаться браком, то ни на кого более и не посмотрел бы как на женщину. Не из какого-то чувства долга, а просто…

Их лица оказываются совсем рядом, и Рене ощущает тепло его дыхания. Лу вновь не находит слов, но теперь они не слишком нужны. Он целует её первым, заключая её лицо в свои ладони. Если вообразить, что Лахесис было угодно сплести нити их судеб так, чтобы безрадостные события привели их в итоге друг к другу… Впрочем, Рене не верила в богов, мысль о предопределённости всегда ввергала её в уныние.

И поцелуй, и размышления заставляет прервать что-то мягкое, легонько стегнувшее Рене по бедру. Этим чем-то оказывается хвост Эльвиры — очевидно, заскучавшей. Они дружно смеются, а Рене решает, что уже в состоянии ехать верхом, и предлагает поворачивать обратно. В седле она устраивается не без посторонней помощи, но уже ловчее — и желает ещё немного удовлетворить своё неизбывное любопытство.

— Мы забыли важное звено. Нашу чудную сводницу.

— Простите?..

— Ну как же! Королеву Версаля.

Лу встряхивает головой.

— Понятнее не стало!

— Франсуазу, кого же ещё! — Рене пожимает плечами. — Конечно, ту, что Атенаис, а не ту, что Скаррон.

— То есть вы желаете знать, почему я с нею сошёлся? — получив энергичный кивок, Лу продолжает задумчиво: — Всякий пытается отвлечься от дурных мыслей по-разному: одни день-деньской читают молитвы, другие топятся в вине, третьи предаются азартным играм… От религии я отдалился, алкоголь не особо люблю, в картах мне, как знаете, решительно не везёт. А у меня, как выяснилось, отыскался свой способ, тоже дурной, но хотя бы относительно безопасный.

— Как… лауданум?

— Это вы хорошо выразили, — Лу криво усмехается. — Ужасно, но всё равно хорошо. Нанетта вытащила меня в салон спустя год после… всего. А там — она. Умная, саркастичная — я перед женским умом всегда был ещё слабее, чем перед женской красотой. Со мной, как и с прочими, держалась с таким снисхождением, а порой и пренебрежением, что я не знал, чего хочу больше — доказать, что достоин, или изваляться в этом презрении, точно свинье в грязи.

— Звучит… удручающе.

— А ощущается ещё более. Но моё вывернутое сознание понимало это так: мне больно — значит, я жив. Временами я понимал, что всё безнадёжно, временами — питал наивную надежду на лучшее.

Рене вновь испытывает потребность обнять, дабы выказать поддержку без каких-либо банальных фраз — но вновь спускаться прежде времени уже не рискнёт. Потому она, пораздумав, произносит:

— Вы заслуживаете лучшего.

— Мне и Нанетта вчера ровно то же самое говорила! — задумчивость в мгновение ока сменяется задорной улыбкой

— Да я ведь не подразумевала…

— А я подразумевал! — упорствует Лу. И тут, словно спохватившись, спрашивает:

— Позволите и мне немного полюбопытствовать? Давно стало интересно: а всё-таки задумывались ли вы хоть раз о том, чтобы сделаться фавориткой Его Величества?

Рене лукаво, чуть не коварно смеётся.

— А какого ответа вы ожидаете?

— Правдивого, разумеется.

— Я понимаю, но разве у вас нет предпочтительного варианта?

— Выходит, что нет. С одной стороны, если бы вы об этом задумывались — ваш отказ от притязаний на короля мне бы, чего кривить душой, льстил, а с другой… Если нет, это лишний раз доказало бы, насколько вы необыкновенны.

Довольная таким ответом, Рене удовлетворённо улыбается.

— Король в нашу первую встречу предстал передо мной в образе Аполлона, и под маской я его не узнала. Он почему-то сразу обратил на меня внимание, назвав нимфой — а я была совсем не против ею стать. Предложение выйти на сцену и станцевать с ним я охотно приняла, и этот опыт оказался довольно приятным и увлекательным, однако… когда обнаружилось, что это вовсе не простой актёр — это обрубило малейший намёк на перспективу моей с ним связи.

— Но отчего же? — упрямства Лу тоже не занимать.

— Прежде всего, я не хотела бы сковывать себя рамками ради призрачных привилегий. Благо примеры Бонны и Луизы были у меня перед глазами. Сегодня ты Дафна, Ариадна и Афродита в одном лице, а завтра пустое место.

Запрокинув голову, Рене смотрит сквозь прищуренные глаза на подлинное светило.

— Заглядывать ему в рот, говоря ровно то, что он желает услышать? Позволять ухаживать за собой ровно так, как приятно одному ему? Грызться с другими за его благосклонность, как собакам за кость? Благодарю покорнейше! А потом…

— А потом?..

Рене беззастенчиво скользит взглядом от подчёркнутой жюстокором талии до каблуков его ботфорт.

— Я, знаете ли, предпочитаю кавалеров с прямыми ногами.

Лу взрывается дерзким грубоватым смехом — тем самым, который вырывается в те моменты, когда ему особенно весело, и который Рене особенно приятен и лестен.

Когда они уже приближаются ко дворцу, взгляд Рене останавливается на очертаниях оранжереи, и она вдруг вспоминает:

— Вы одарили меня ирисами самых разных оттенков — но как же красные? Цвета страсти…

— А красных, оказывается, попросту не существует в природе! Месье Ленотр так объяснил.

И, склонив голову набок и сощурившись, Лу уточняет:

— Неужели я дал повод усомниться в силе своей страсти?

— Не давали, но… — Рене опускает ресницы в притворном смущении, тут же стреляя глазами. — Мы, как люди, тяготеющие к науке гораздо более, чем к вере, должны проверять любой тезис на практике, так?

Голубые радужки темнеют почти до синего цвета верности и преданности. Рене едва не пропускает ещё одну трапезу, насколько усердно Лу доказывает, что толкованиям цветов слишком доверять не стоит.

Две недели протекают без особых происшествий. Рене наносит визит Александру — также в сопровождении удачно немногословного и нелюбопытного гвардейца, хоть и другого, — и сообщает об увиденном на мессе, высказывая предположение, что гадалки и их паства практикуют и ещё менее невинные развлечения. Привлекают они также и Бонну, для которой деятельность супруга, конечно же, тайной не является — та определяет, что подаренный Рене «сувенир» представляет собой афродизиак на основе шпанской мушки. От такого дара немедленно избавляются: помимо того, что хранить у себя подобные вещи рискованно, афродизиак — последнее, в чём Рене могла бы нуждаться. Будь это яд — ещё можно было бы засомневаться — но разумеется, она оставляет это соображение при себе. Кроме того, выясняется, что спорынья способна не только разжигать Антониев огонь, но и прерывать беременность. Вот как — возможно, цели Олимпия преследовала совершенно тривиальные?

О мистике и отравлениях более не слышно, и Рене разрешает себе отвлечься, тем более что она по собственной инициативе погружается в организацию выставки. Вот он, уникальный шанс почувствовать себя в свите Филиппа поистине полезной, да ещё впридачу ощутить причастность к чему-то великому! Рене помогает принцу, занимаясь написанием писем под его диктовку, составляя списки предметов искусства… Сама же она рекомендует Шарля да Лафосса, которого, по собственному убеждению, уже взяла под своё крыло.

Олимпия своим злословием сослужила им с Лу неплохую службу: та становится этаким негласным дозволением перестать скрываться — раз уж в этом они и так оплошали. Что уж там говорить — даже уже не делая из своей связи великой тайны, они и так держатся гораздо скромнее, нежели многие обитатели Версаля, в том числе давно связанными узами брака с другими! Во всяком случае, не оскверняют кусты и альковы — Рене признаётся, что за время своего бедственного существования успела до тошноты насытиться подворотнями и сеновалами, теснотой и неудобством, постоянным риском нарушения приватности…

Осознание того, что отныне они уже точно не только любовники, укореняется в ней, подобно цветку. Ленотр, с которым Рене тоже однажды затевает беседу, жалуется, что благородные цветы способны погибнуть едва ли не от одного неаккуратного прикосновения — а вот сорняки сидят в земле так крепко, что порой приходится рыть чуть ли не целый котлован, чтобы от них избавиться… Однако Рене хочется верить, что это чувство вырастет и надёжным, и не дурным, как оный сорняк.

Они пользуются любой возможностью, чтобы проводить время вместе — беседовать обо всём на свете, кататься верхом (Рене делается к этому всё более привычной), играть в пэл-мэл, хоть и в компании Жюля или кого-то ещё… В этой игре Лу уж точно лучше, нежели в картах. Даже лучше Рене — до сих пор регулярно носящей свой выигранной у мадам же Монтеспан трофей. Она изъявляет желание научиться охоте по-настоящему — и Лу засыпает её ворохом специальных терминов, от которых идёт кругом голова. Рене говорит, что так она ничего не усвоит, и берёт с него обещание показать это на практике. Однако для столь ограниченного общества охоту организовать затруднительно, и им приходится ждать, когда Его Величество соизволит обратить внимание на своё любимое прежде занятие.

С Нанеттой Рене также общается свободнее и ближе, особенно узнав, что разделяет с ней любовь к театру (неудивительно — думается ей, когда она вспоминает, с каким артистизмом та изображала своего отца в самую первую их встречу). В самом деле, почему она считала её глупой, поверхностной и уж точно не достойной своего общества? Нанетта и сама склонна разделять такое мнение, но теперь его не разделяет уже Рене. Вместе они посещают литературный салон — не мадам де Монтеспан, конечно, а мадемуазель де Скюдери, которая, как выясняется, не только ценит искусство, но и сама создаёт романы на древние исторические сюжеты…

Тихое «Его Величество вызывает вас к себе» от одного из гвардейцев звучит как гром среди ясного неба. В голове Рене успевает промелькнуть вереница самых нелепых соображений, вплоть до того, что кто-то умудрился подслушать те не слишком благочестивые колкости в его адрес, которыми они порой обменивались с Лу — еле слышным шёпотом или будучи в абсолютном уединении…

— Кто-то пытался отравить мадам де Монтеспан. Мою жемчужину! — восклицает Его Величество тоном ребёнка, чьего игрушечного солдатика кто-то осмелился сломать. — Теперь совершенно ясно, что дело приобретает серьёзный оборот. Изыщите отравительницу. Любыми средствами.