Часть 5 (1/2)

Ещё с самого первого сезона в Версале Рене порой посещали мысли о том, что она словно бы очутилась в царстве эльфов из сказаний. Там час может тянуться целый месяц, а год может показаться мгновением. Нечто подобное происходит и с Рене: каждый день версальского лета, наполненного развлечениями, интригами и шпионскими заданиями, длится бесконечно — и напротив, долгие месяцы в отчем доме пролетают совсем незаметно. Приëмы, салоны, редкие визиты в театр (эта часть радует больше всего)…

Рене привыкла легко относиться к случайным связям — однако за целый год на её пути, как назло, не попадается никого, с кем она могла бы разделить ложе. Иные кажутся ей недостаточно привлекательными, иные — слишком скучными. Да и можно ли сказать наверняка, что вон тот вроде бы привлекательный и даже нескучный господин не отвергнет с возмущением её намëки, или не попытается благородно предложить брак для сохранения её чести? Или, чего хуже, сперва насладится ею, а после объявит падшей женщиной — и хорошо ещё только Рене в лицо? Даже её природного чутья и умения читать людей недостаточно, чтобы полностью исключить такой исход. Среди женщин, в обществе которых она вращается, также, похоже, не наблюдается ни одной сапфистки. Совершенно очевидно, что в Париже всё обстоит решительно не так, как в Версале.

Рене, вопреки ожиданиям, время от времени вспоминает о Лу. Когда ей случается ласкать себя, его образ непроизвольно встаёт перед глазами, — его тело, его касания и взгляды… Пожалуй, их связь полезна как минимум тем, что она способна служить хворостом для костра фантазий. Однако Рене ловит себя и на желаниях другого рода — побеседовать с ним, услышать его голос, увидеть его улыбку, — и всякий раз встряхивает головой, отгоняя сентиментальность.

Между книгами, которые она читает, встречается недавнее сочинение опального ныне Бюсси, «Любовная история галлов». Произведение это написано остро и иронично, однако автор, по всей видимости, выводит мораль о невозможности зарождения настоящей любви в мире масок и притворства, и о том, что люди ради простоты именуют любовью похоть. Мысль о его правоте утешительна — и всё же немного грустна.

В один из дней Рене занимается разбором очередной порции корреспонденции — в основном от родственников разной степени дальности. С тех пор, как стало известно об укреплении её положения при дворе, их число выросло, кажется, чуть ли не вдвое. За этим занятием её застаëт отец — и его глаз выхватывает из груды писем одно, с печатью в виде красных ромбов.

— О, Роганы! — ахает он потрясëнно. — С какими важными господами ты водишься, дочурка!

Надо полагать, род этот и в самом деле исключительно высок, раз о нём знает даже отец.

Рене — дерзкая, неколебимо уверенная в себе, с малых лет привыкшая брать на себя ответственность — в том числе и за отца, — в моменты, подобные этим, вдруг чувствует себя растерянной маленькой девочкой. Однако миг этот длится недолго: улыбнувшись и со всей возможной беззаботностью махнув рукой, она комментирует:

— Ах, это мадам де Роган. Нанетта. Мы с ней дружны.

Бормоча что-то про полезные связи, отец покидает её, а Рене распечатывает письмо, — конечно, это не Нанетта. Почерк Лу (откуда только раздобыл её адрес?) парадоксален, под стать его натуре: он умудряется выглядеть одновременно изящным и совершенно нечитаемым. Но гораздо большее впечатление на Рене производит содержание этого послания — посвящëнный ей самой мадригал. Лу отчего-то зовëт её Иридой<span class="footnote" id="fn_36015338_0"></span>, его слог выспренный и неловкий, ритм — ломаный, а метафоры настолько корявы, что Рене не выдерживает и смеëтся в голос. И ещё несколько дней давит улыбку, когда ей подчас приходят на ум эти строки. Это так дурно, что даже в некотором роде очаровательно.

Рене положительно не знает, что ей следует на это ответить. Попытаться ли перещеголять горе-поэта в косноязычии? — но для этого, вероятно, нужен особый талант. В итоге письмо остаётся без ответа, и о нём Рене практически не вспоминает. До того дня, когда в преддверии своего отъезда в Версаль снова получает письмо с ромбами. Неужто её ожидает новый шедевр поэзии? Рене уже приготовляется от души потешаться — однако на сей раз ей пишет... и впрямь Нанетта.

Впору начать бояться того, как претворяются в жизнь любые её слова, оброненные в отношении этого семейства!

Почерк Нанетты оказывается округлым и таким проработанным, точно на каждое слово она тратила не менее минуты. И вновь — главным становится не почерк, а суть. Нанетта приглашает Рене в салон некой совершенно незнакомой ей мадам Монвуазен. Любопытство одолевает её: что представляет из себя этот салон и почему ей оказывают такую честь? Любопытство — главное достоинство Рене и главный же порок. Снедаемая им, в назначенный день она просит подать себе экипаж, указывает кучеру адрес и отправляется навстречу новым впечатлениям.

Салон проводится в саду и в довольно поздний час, что весьма нетипично. Нанетта, чьи рыжие кудри заметны даже в полумраке, приветливо машет Рене рукой.

— О, как я рада видеть вас! Даже не ожидала, что вы примете моё приглашение!

Рене улыбается её оживлëнному чириканью.

— Но вот я здесь. Вы прибыли сюда одна, без сопровождения мужа?

— Муж, по счастью, не считает меня своей рабой… О, вообразите только, — Нанетта складывает руки на груди в подобии молитвенного жеста, — мадам Монвуазен умеет беседовать с духами!

— Беседовать с духами? — Рене едва удерживается от того, чтобы скептически не фыркнуть. — Неужели вы верите во всю эту… мистику?

— Я верю в то, что есть нечто недоступное простым людям, — откашлявшись, Нанетта переходит на таинственный шëпот: — Однажды, например, я явственно слышала, как кто-то звал меня по имени. Однако когда я оглянулась — рядом не было ни души!

— Верно, вам это почудилось.

Нанетта делает страшные глаза.

— А если не почудилось?..

Среди гостей обнаруживается Олимпия Манчини. Если Гортензию Рене видела воочию, то Марию — лишь на портретах, — однако сходство её новой знакомой с сëстрами заметно невооружённым глазом.

— О, Олимпия! Я много слышала о вас. В жизни вы ещё прекраснее.

Если бы Рене знала Нанетту недостаточно хорошо, то решила бы, что она подлещивается ко всем, дабы расположить к себе. Однако она уже давно сделала вывод, что та попросту восторгается всем новым для себя, открыто выражая свои эмоции… порой даже чрезмерно открыто.

Олимпия рекомендует маршала Анри де Монморанси как своего дорогого друга — Рене нет охоты размышлять, эвфемизм ли это. Гораздо больше её занимают разговоры о готовящейся войне с Испанией и о назначении нового начальника парижской полиции.

И всë же если эвфемизм… Как должен был ухудшиться с годами вкус Олимпии, если ей в самом деле нравится этот малосимпатичный горбун!

— Представляете, его отец сражался на дуэли из-за моей бабушки, — шепчет Нанетта ей в самое ухо. — И вообще был страшным бретëром, за что поплатился головой<span class="footnote" id="fn_36015338_1"></span>… Ужас. А о самом Анри говорят, что он не проиграл ни одного сражения.

Рене удивляет количество собравшихся. Разумеется, ей прекрасно известно, что не все посещают церковь, и что далеко не все, кто посещают, искренне веруют в бога, — однако популярность таких мероприятий обескураживает. Впрочем, нельзя исключать того, что кто-то пришёл из тех же соображений, что и сама Рене — ради интереса.

За беседами она не замечает, как приближается полночь. Хозяйка салона, та самая Тринетт Монвуазен, торжественно возвещает:

— Сегодня мы будем вызывать дух королевы Анны.

Вот так любопытное дельце. Каково было бы королеве, чья набожность к закату жизни достигла невообразимых пределов, узнать о подобном? Что же она скажет тем, кто потревожил её покой?

Тринетт подходит к Рене, отчего-то выделяя среди всех именно её, фамильярно кладёт руку ей на плечо и задерживает там. По всей вероятности, делает вид, будто считывает некие энергии.

— Я чувствую, что вы не верите. А ваше неверие помешает нам услышать духов.

Рене едва удерживается от смеха. Очевидно, шарлатанка боится быть ею разоблачëнной. Ведь стоит одному гостю усомниться в её магических способностях — это может вызвать цепную реакцию.

Вздохнув, Монвуазен добавляет с деланным сожалением:

— Боюсь, вам придëтся уйти.

Подобная бесцеремонность обескураживает Рене, однако устраивать сцен она не желает, и потому решает послушно удалиться. Неожиданно со своего места поднимается Нанетта.

— Раз вы выгоняете мадемуазель де Ноай, то и я не останусь здесь ни на минуту!

Серо-голубые глаза мечут молнии, рыжие брови сходятся на переносице так знакомо. Хоть их с братом черты не слишком схожи между собой, мимика практически идентична.

Рене направляется к своему экипажу, однако заметив, что Нанетта следует за нею, замедляется. Впору было бы раздражиться этим, но она выглядит странно потерянной.

— Отчего вы не пригласили мадам де Монтеспан? Быть может, ей бы понравилось это мероприятие?

Взгляд Нанетты мгновенно тускнеет.

— Мы с ней давно не поддерживаем связь. Когда мне открылось, что за глаза она называла меня глупой, но удобной…

Рене ощущает некое облегчение. Нанетта в упор не видела, что её используют — что ж, лучше поздно, чем никогда.

— Я не умею отличить искреннее участие от лести и корысти. Возможно, Франсуаза и права насчёт моего ума.

Нанетта склоняет голову, отчего её миниатюрный силуэт кажется ещё меньше. А следом резко поворачивается к Рене, и непринуждëнно распущенные волосы мягко хлещут её по плечу.

— Вы ведь, верно, тоже считаете меня глупой.

— Не считаю.

Рене понимает, что это не дежурная вежливость. Нанетта наивна, но глупость — слишком сильное слово.

— Считаете же! — упорствует та.

— На что мне разубеждать вас, если вы придерживаетесь своей правды?

— Простите, — Нанетта выдыхает. — Просто всё было на поверхности. Не могу взять в толк, почему я не обращала должного внимания на то, как Франсуаза манипулировала мною. Вероятно, это оттого, что я переоценивала женскую… общность, что ли. Воображала, будто любая женщина непременно поймëт и поддержит другую.

— Видеть всех женщин своими подругами — такая же крайность, как и видеть их соперницами и врагинями.

— Как точно вы это отметили! Кажется, я понимаю, почему… — Нанетта осекается и даже делает такое движение, словно собирается прикрыть рот ладонью. Рене усмехается:

— Что же вы хотели сказать?

— Что бы я ни хотела, я не скажу! Лу настоятельно просил не обсуждать ни с кем… вас.

Воздух напоëн отдалëнными звуками фонтанов и ароматом ландышей. Упоминание Лу оседает приятной искрой в душе. Отчего-то хочется сказать нечто хорошее.

— Ваша непосредственность обворожительна.

Нанетта отводит взгляд со смущëнной улыбкой.

— О, благодарю вас.

И, набрав в грудь воздуха, выпаливает:

— Быть может, я и простушка и со мной не о чем говорить, кроме платьев. Но моё к вам расположение абсолютно искренно. Возможно, я могла бы иногда бывать в вашем обществе?

Рене задумывается на несколько секунд. В прошлом году Нанетта была тенью Франсуазы. Теперь она, кажется, разбирается в людях несколько лучше, но не станет ли уже её, Рене, тенью? Не хотелось бы такой участи для себя — и для Нанетты, пожалуй, тоже. И всë же — если бы Рене как раз сумела бы чему-нибудь научить её? Едва ли эти встречи были бы так уж обременительны…

— Это вполне вероятно.

— О, как это лестно с вашей стороны! Слышали ли вы о том, что для демонстрации новых фасонов одежды по всей Франции стали распространять восковых кукол ростом с человека, именуемых Пандорами?

Нанетта воодушевлëнно щебечет о последних новостях моды, пока они неспешно прогуливаются до своих экипажей. Рене изредка вставляет свои замечания, но больше слушает, — это, во всяком случае, лучше разговоров о войне или мистике.

Спустя несколько дней Рене возвращается в Версаль, размышляя о том, что принесëт это лето. Если бы всяческие гадания могли помочь это выяснить — возможно, она и обратилась бы к ним. Однако ей отлично известно, что всё это — полнейший вздор.

Обязанности свиты принца Филиппа, в которую Рене перешла после смерти королевы, заключаются преимущественно в посещении приëмов и дуракавалянии — что полностью её устраивает. Обменявшись несколькими праздными репликами с Арманом и Катериной, Рене направляется в свою комнату. Она уверена, что за два года превосходно изучила лабиринты Версаля и теперь точно не заблудится, однако возобновившиеся строительные работы немало затрудняют её путь.

Не желая дышать пылью и краской, Рене распоряжается, чтобы служанки разложили её багаж, и выходит в сад. Его запахи и звуки услаждают обоняние и слух намного сильнее. Ноги словно бы сами несут Рене к лабиринту, и она шутливо рассуждает сама с собой:

«Это определённо влияние Армана. О, лабиринт, овеянный мрачной и печальной славой — я воспела бы тебя в стихах, если бы умела…»

Неподалёку от живой изгороди — уже, вероятно, обновлëнной — Рене замечает Лу. На лице сама собой появляется улыбка — не то от столь забавного совпадения, не то… Закусив изнутри щëку, чтобы не улыбаться слишком широко, Рене приближается к нему.

— О, небо! — она картинно всплëскивает руками. — Успокойте меня, скажите, что вы не причинили вреда этим несчастным кустам!

Лу, в свою очередь, не сдерживает смешок:

— Напротив, я пристально слежу за тем, чтобы никто не тронул их и пальцем.

Рене отмечает, как ускоряется её сердцебиение, как горят её щёки — по счастью, смуглый цвет кожи наверняка не позволяет это увидеть. Да она ведь знает Лу уже давно, что за напасть…

— Без вашего задора мне было одиноко, Рене.

«Всё же помнит моё имя», — язвительно нашëптывает внутренний голос. Тем не менее, она ощущает, как к волнению парадоксальным образом примешивается некое спокойствие. Будто бы всё — как надо.

— Но кто-нибудь ведь скрашивал ваше одиночество? — Рене усмехается, а уголки её губ отчего-то дрожат. Пусть он ответит утвердительно, пусть докажет, что их отношения ограничиваются постельными утехами. Это всё упростит.

И вопреки её расчëтам Лу произносит:

— Я не был ни с кем после вас, если вы об этом.

— В самом деле? Я была уверена, что мужчины…

— Что же в этом такого поразительного? — Лу фыркает почти сконфуженно. — Пятнадцать лет своей жизни я уж как-то умудрился провести — что значит один год?

С нервной ухмылкой Рене устремляет взгляд в изгородь. Никто из них не приносил клятв верности, а в результате… Подлинная комедия.

— Но если вы не желаете, — Лу звучит неуверенно и чуть ли не виновато, — чтобы наши встречи продолжались…

Рене прерывает его движением руки.

— Отчего же, желаю.

И почему именно эта готовность отступить всегда так провоцирует её?

— Сказать по чести, — в голосе Лу слышится тот азарт, с каким дети рассказывают свои страшные тайны, — мадам де Тианж очень усердно добивалась моего внимания. Однако осталась ни с чем.

— Кто же такая эта самая мадам де Тианж?

— О, вы ведь её не знаете. Сестра мадам де Монтеспан<span class="footnote" id="fn_36015338_2"></span>…

— Кхм-кхм.

То, что призвано быть деликатным покашливанием, напоминает больше следствие застарелого бронхита. Оглянувшись, Рене видит Клода — вероятно, в отсутствие Александра поручения будет передавать он.

— О, садовник! — шаловливо посмеивается она. — Вы желаете поговорить о реставрации изгороди?

— Я желаю передать, что король скоро созывает совет по поводу деволюционной войны. Вам имеет смысл его посетить. И вам, — Клод небрежно кивает в сторону Лу, словно только что заметив его, — это тоже могло бы быть полезно.

Лу ничуть не выглядит оскорблëнным его бесцеремонностью:

— Благодарю. Учитывая, что Его Величество в последнее время не слишком утруждает себя тем, чтобы оповещать меня о своих планах…

— Извиняюсь, что отвлëк вас от чрезвычайно важной беседы, — кривая ухмылка Клода явственно показывает, насколько мало он об этом сожалеет.

Рене ясно ощущает, что ей нет дела до того, какие мысли роятся в его голове и в каких выражениях он предположительно будет сплетничать о них со служанками. Одарив лже-садовника невозмутимой улыбкой, она отвечает:

— Право, не стоит извинений.

Клод удаляется на почтительное расстояние, а Рене осознаëт потребность поставить в чрезвычайно важной беседе точку. Или иной знак препинания.

— Вы ведь покажете мне, как скучали? — выдыхает она Лу на ухо, чуть подрагивая от предвкушения.

— Непременно, — энергично кивает тот.

Руки Лу на миг приподнимаются словно бы в стремлении обнять, и тут же безвольно падают обратно.

— У меня, в… — Лу на секунду хмурится, — в десять часов пополудни.

На этой ноте они прощаются, и Рене направляется на заседание. Она не слишком вникала в политику, считая эту сферу невозможно скучной. Однако теперь война представляется не чем-то далëким и эфемерным, а более чем вероятным будущим. Должно быть, столь же суровым и неотвратимым, как и смерть королевы минувшим летом. И точно так же, как и тогда, Рене не знает ещё, как осмыслить эту новую реальность и как примириться с нею.

По дороге она встречается с тем самым новым начальником полиции, Габриэлем де ла Рени. Прося — практически требуя — у короля полного контроля над Парижем, горячо обещая положить конец любому беззаконию, он звучит как истинный фанатик. По словам короля, о Габриэле хорошо отзывался Жак-Бенинь — и это внушает ещё большее опасение. Вспоминая травлю Луизы, Рене думает о том, что неблагосклонность проповедника следовало бы воспринимать как комплимент. В своëм выступлении Габриэль поминает и ведьм, что вызывает у неё изумление: Инквизиция уже несколько веков как упразднена, и неужели он действительно верит в существование нечистой силы?

Как бы то ни было, эта тема уступает место более насущной — грядущей войне, поводом которой служит нежелание Испании выплачивать приданое Марии-Терезии. Кольбер, по своему обыкновению, напирает на вопрос бюджета. Предложение умерить расходы на развлечения и реконструкцию Версаля встречает бурный гнев короля.

«Умеренность сказала бы Европе, что мы на грани банкротства!»

«И если это и впрямь близко к истине, кого надлежит в этом винить?» — Рене с некоторой долей опаски ловит себя на крамольных мыслях. Вслух же она рискует осторожно поддержать министра финансов в его стремлении следить за расходами. Король учтиво кивает в ответ — должно быть, из вежливости — и продолжает свои пылкие речи о необходимости взять своё по праву.

По окончании заседания Рене сталкивается с дофином. Вероятно, после спасения он видит в ней чуть ли не друга — и потому рассказывает, что Жак-Бенинь, назначенный его наставником, бьёт его линейкой за ошибки. Рене это ужасает, но нисколько не удивляет: иного ждать от таких Тартюфов не приходится. Зато мадам Скаррон, новая гувернантка, по словам дофина — очень хорошая и добрая. Эта фамилия кажется Рене знакомой… точно, она ведь читала «Комический роман» за авторством Поля Скаррона, весьма остроумное произведение о странствующей актëрской труппе. Должно быть, это его жена — или же вдова.

По пути в свою комнату Рене размышляет о том, что и король некогда был таким же милым мальчуганом, чистым душой и помыслами. Всегда ли портит и очерствляет людей бремя власти? Если не всегда, то каковы границы этой самой власти? Дофин, в свою очередь, и сам однажды вырастет и взойдëт на трон… каким-то он станет с подобным наставником?

Рене неоднократно слышала о себе, что якобы король всегда принимает во внимание её мнение, что она едва ли не его правая рука. Сейчас это суждение смешит её особенно. Какими всë-таки неправдивыми зачастую бывают слухи… Ах, слухи.

Ближе к десяти пополудни Рене отправляется уже известной ей дорогой. Никак не прихорашиваясь, не меняя наряд и не поправляя причëску. Сперва по привычке убеждает себя: это оттого, что для неё эта встреча не имеет такого уж большого значения. После — понимая: это оттого, что Лу решительно всё равно, как она выглядит.

Пока Рене петляет по коридорам, стук сердца кажется ей громче собственных шагов. С чего бы ей тревожиться — это ведь далеко не первое их свидание… От этого слова, пусть даже произнесëнного лишь мысленно, пульс учащается ещё сильнее. Обыкновенно оно служило своеобразным эвфемизмом — но теперь Рене переносит на себя весь возвышенно-романтический флëр, заключëнный в нëм, и конфузится.

Оказавшись наконец у комнаты Лу, она скребëт ногтëм по косяку. Дверь распахивается практически сразу же, словно хозяин покоев подлетел к ней в мгновение ока. Или это Рене так кажется?

— Сейчас я осуществлю то, что не мог сделать на людях.

С этими словами Лу берëт её за талию и приподнимает над полом, кружа по комнате. Рене смеётся, почти задыхаясь, а ощутив под ногами опору, игриво интересуется:

— Это ведь не всë, чего вы не можете сделать на людях?

Лу с улыбкой привлекает её к себе.

— Далеко не всё.

Он целует Рене пылко и неистово, словно желая восполнить все месяцы без их встреч. Та не остаëтся в долгу: ловит его губы своими, гладит кончиком языка, и когда Лу сдавленно, но явно удовлетворëнно мычит — слегка кусает за губу.

— Не слишком-то расслабляйтесь, — она отстраняется с коварным хихиканьем. Шалость приятна, однако зрелище его удивлëнного лица приятнее вдвойне.

Лу обхватывает лицо Рене ладонями, проводит кончиками пальцев по щекам — трепетность, безотчëтно заставляющая задержать дыхание.

— Мне вас не хватало, Рене.

Не то в попытке отогнать ненужные размышления, не то от нетерпения она приникает к Лу теснее, даже через несколько слоëв ткани чувствуя, как он возбуждëн от одного предвосхищения. Потирается о него, упиваясь осознанием своей желанности, ëрзает вверх и вниз, распаляя и дразня их обоих.

Щëки Лу розовеют — что, как Рене невольно замечает, чрезвычайно его красит, — и его пальцы тотчас проскальзывают к её спине, развязывая шнуровку. В противоположность самой первой ночи, движения его порывисты и резки, но им удаëтся оставаться столь же ловкими.

— Корсет призван украшать женскую фигуру… однако к вам это не относится.

Хихикнув, Рене кокетливо склоняет голову набок.

— Мм, вот как, значит?

Ожидаемо смешавшись, Лу растерянно отвечает:

— Я имел в виду лишь, что без него вы гораздо прекраснее.

Внутри всë сладко сжимается, когда его ладони порхают по её бокам, груди, животу… О, эта извечная мучительно-чрезмерная деликатность. Тоже дразнит? Ну негодник. Рене ловит эти изящные кисти, заставляя касаться решительнее.

Почти синхронно сбросив туфли, они оказываются примерно на одном уровне. Какой всë же удобный у Лу рост. Однако предстать обнажëнной перед ним, полностью одетым, теперь-то точно было бы несправедливо. Рене снимает с него жюстокор, намереваясь оставить тот на ковре — но Лу с удивительным проворством перехватывает его в каком-то дюйме от пола.

— Пожалуйста, кладите на кресло, а не на пол.

Интонации его мягки вместе с тем убедительны. Таким же тоном Лу уговорил сестру прекратить разговоры об их с Рене связи? Можно было бы выдать что-нибудь в духе «какой вы неженка» или съехидничать по поводу чистоты полов, но для Рене сейчас первостепенно — увидеть Лу, и она выполняет его просьбу.

А после не сдерживает упоëнного вздоха, когда тот, высвободив её груди из корсета, приподнимает их и перекатывает затвердевшие соски между пальцами. О, вне всяких сомнений, Лу отлично знает, как доставить наслаждение. Поднимая взгляд, Рене почему-то опасается найти на его лице хищническое удовлетворение, однако видит лишь благоговение.

— У вас такие нежные пальцы, — замечает она. Обратила ли на это внимание только сейчас, или ей так кажется?

— А это ещё один секрет, — заговорщически шепчет Лу. — Всё оттого, что я обрабатываю руки особым составом на ночь<span class="footnote" id="fn_36015338_3"></span>.