Часть 4 (1/2)

Они бросаются бежать, и в этой прыти нет уже и намëка на веселье — его место занимает тревога. Конечно, Рене предполагает, что произошло, и конечно, она давно понимала, что это случится со дня на день, и всё же…

Когда они достигают покоев королевы — покойной королевы — никто, похоже, не замечает, что они прибыли практически друг за другом. Придворные по очереди подходят к её постели: одни безмолвны и недвижны, точно монументы, другие сотрясаются в рыданиях. Настоящих или фальшивых — у Рене нет охоты разбирать.

Какие же чувства охватывают её саму — она не могла бы ответить наверняка. Они с королевой не были близки, и говоря по чести, Рене часто манкировала своими обязанностями. Разумеется, её мир не разрушился, даже не пошатнулся. В то же время она не может прятаться за маской цинизма — даже от самой себя — внутренне досадуя, что теперь увеселения сменятся трауром. В мозгу вертится ставшее уже общим местом изречение «ушла эпоха». Но главное — глубинное, иррациональное ощущение бессилия перед неумолимым ходом жизни.

Когда очередь доходит до Рене, та, не желая лицемерить или произносить дежурные фразы, лишь молча прикладывается к ледяной руке. Оборачивается на короля — на его лице отражена абсолютная потерянность. В минуты откровенности королева рассказывала Рене о том, что с годами сын всё реже прислушивался к её советам… и всё же, вероятно, по-своему он любил её.

В голову потихоньку начинают закрадываться тягостные мысли о собственной матери и о конечности собственной жизни. Их, по счастью, прерывает так кстати подвернувшийся Александр — он просит Рене помочь с организацией похорон, и та с готовностью соглашается. Она давно убедилась, что активная деятельность — неплохое лекарство от гнетущих раздумий, пусть даже действие его и кратковременно. Слегка удивляясь известию о том, что королева желала похоронить своё сердце в часовне святой Анны, она раздаëт распоряжения касательно бюджета, гроба, цветов… касательно швейцарской гвардии тоже.

Лу, уже простившийся с покойной, мрачен и сосредоточен. Старается быть сосредоточенным. Рене разговаривает с ним в официальном тоне, в то время как внутри её подтачивает такое неуместное любопытство. О, воистину, любопытство — её второе имя. Лу, должно быть, потерял больше, чем она. И знал королеву гораздо лучше, чем она. Каково это — быть её крестником?

Ко сну Рене отходит совершенно уставшей. Следующий день также наполнен хлопотами и приготовлениями, и между ними художник вручает Рене еë портрет. Она даже не ожидала, что он закончит его так скоро, учитывая количество желающих получить своё изображение — но поспешность никоим образом не отразилась на качестве. Рене известно, что некоторые портретисты льстят своим заказчикам, затушëвывая их недостатки и преувеличивая достоинства. Де Лафосс не таков — он запечатлел её черты с такой точностью, словно бы она гляделась в зеркало.

Ни одну из своих особенностей Рене не почитает за недостаток, — только на её лице заметно выражение напряжëнной скуки. Очевидно, именно так она выглядела, будучи вынужденной долгое время сидеть неподвижно. Портрет написан талантливо, однако совершенно не отражает её натуру. Не такой, определëнно не такой Рене должна остаться в веках (мысль о том, что в веках она останется, немало тешит её самолюбие).

Размышления о вечном, уже менее отрадные, настигают её вновь при виде похоронной процессии. Анна так мучилась от боли в конце жизни — и должно быть, смерть принесла ей облегчение. И всё же в мозг иголкой впивается свинцово-тяжëлое слово: «никогда». Никогда больше королева не взглянет на неё, никогда не отчитает за беспечность, не поделится мудростью. Рене безотчëтно старается сосредоточиться на мысли, что похороны организованы во многом её силами. Наверное, сейчас Анна гордилась бы ей… до чего абсурдная и глупая мысль! Впрочем, похоже, именно в подобные минуты рассудок склонен выдавать самые безумные умозаключения.

От них Рене отвлекает Жюль, неожиданно отзывающий её в сторону.

— Премного извиняюсь за беспокойство, но полагаю, что вы должны знать.

Пользуясь тем, что окружающие поглощены печальной церемонией, он склоняется к ней и сообщает:

— Шарль славно потолковал с узником в Бастилии, так что его вина не подлежит сомнению.

Рене ощущает лихорадочное волнение. Казалось, что за всей этой суматохой заговор будто бы позабылся — в том числе и ею.

— И что же ваша сестра?

— Я приложу все усилия, чтобы Гортензия смогла уехать в Италию, как и планировала. Благо теперь уж точно некому будет чинить ей препятствия, — Жюль сардонически ухмыляется.

— Я тоже на это надеюсь, — Рене вздыхает с облегчением за её судьбу.

— Будете ли вы, как человек осведомлëнный о заговоре и приложивший руку к его раскрытию, присутствовать на казни? Зрелище, само собой, не из приятных…

Голову наводняют мысли о казни дядюшки, но Рене убеждает саму себя, что это совсем иное.

— Буду, — твëрдо произносит она. И тут же усмехается: — Как по-вашему, очень ли дурно то, что я радовалась бы смерти Шарля, даже если бы он оказался ни к чему не причастен?

— Я последний человек, который счëл бы это дурным. Сказать по чести, — Жюль переходит на шëпот, — отчасти я даже будто бы рад тому, что всё так обернулось. Иначе к ответственности за его злодеяния было бы привлечь невозможно.

От этого подтверждения становится спокойнее. Когда близится окончание прощания, Рене решается подойти к Лу, чтобы предложить ему когда-нибудь рассказать ей о королеве. До чего же странная штука: она ведь сама выстроила границы, сама провозгласила, что они любовники и не более. Отчего же она раз за разом эти самые границы рушит? Рене поспешно находит объяснение: смысл жизни она видит в удовольствиях, а беседы с Лу доставляют ей его — так для чего же обделять себя?

Лу, безразличный к тому, что его отвлекли от службы, охотно соглашается, назначая время и место встречи. Рене замечает взгляд Франсуазы, — сколь ни тщится она изображать скорбь, едва ли ей удаëтся скрыть, что в действительности она сияет, точно новенький луидор. Очевидно, это связано с тем, что король всë же нашëл утешение в её объятиях.

На обратном пути к дворцу она настигает Рене и восклицает — не то с насмешкой, не то с искренним весельем:

— Ну вы и увиваетесь за Роганом!.. — и недоумевающе припечатывает: — Неужели он вам так уж нравится?

Рене словно бы переносится на год назад, в тот памятный день, когда Александр застал её за воровством из гостевой комнаты. Кровь приливает к щекам и даже ушам, сердце бешено скачет в груди… но всего хуже — чувство, что её поймали, загнали в угол. И это из-за какой-то дурацкой фразы! Красноречивым поджатием губ демонстрируя, что Франсуаза ляпнула совершеннейшую глупость, Рене удаляется прочь.

В назначенный час она пересекается с Лу в коридорах, и по его знаку следует за ним — на почтительном расстоянии, старательно делая вид, будто каждый из них сам по себе. То, как они пытаются сохранять эту иллюзию и при этом не терять друг друга из виду, живо напоминает Рене эпизод с преследованием заговорщика. Наконец, Лу заходит в одну из комнат, и спустя полминуты Рене оказывается там же. Просто бесцеремонно открывает дверь, безо всякого скрежета — ну где её манеры…

Рене отмечает, что зеркало в комнате не занавешено — выходит, Лу не склонен к суевериям. Убранство выглядит аккуратным — не считая заваленного книгами и рукописями стола. Проследив за её взглядом, Лу комментирует:

— Я никому не позволяю наводить порядок в моём беспорядке.

Они размещаются на козетке вполоборота друг к другу, и Рене без промедления выпаливает:

— Как же вы стали крестником самой королевы?

— Ей, конечно, очень не нравилось, что моя матушка выбрала супругом человека ниже себя по происхождению. Так запятнать род Роганов!.. — Лу качает головой, гримасничая. — Но тëтушка Мари в то время оставалась её наперсницей и ближайшей подругой и не успела ещё поссориться с кардиналом. С её лëгкой руки они меня и крестили<span class="footnote" id="fn_35654970_0"></span>.

— Получается, Людовик в то время считался уже королëм?

— Верно, я появился на свет как раз вскоре после этого… Двое моих старших братьев погибли во младенчестве — а я выжил<span class="footnote" id="fn_35654970_1"></span>. Хорошо хоть меня не называли богоданным!

Лу насмешливо фыркает.

— Так я рос при дворе вместе с другими детьми удостоившихся такой чести. Последний заговор тëтушки и её ссылка не изменили отношения ко мне — кардинал заявлял, что её поступки не должны бросать тень на её родню.

Внутри Рене внезапно загорается коварный огонëк азарта: вдруг получится поймать Лу на лжи и лицемерии? Бытует мнение, что отзываться о покойных хоть сколь-нибудь дурно не полагается…

— И каковы же они, по-вашему — королева и кардинал?

— Меня всегда восхищали её мудрость и сила воли. Так уж повелось — меня притягивает то, чего мне недостаëт.

Лу горько хмыкает, а Рене отмечает: не всякий, далеко не всякий способен открыто заявить о своих недостатках. Даже, быть может, преувеличить их…

— Однако характер у неё был, само собой, не из лëгких. Набожность порой порождала в ней косность и ханжество. И отношение королевы к младшему сыну нельзя было назвать справедливым, — между бровей Лу залегает складка. — Даже меня, чужого человека, она и то любила больше.

Рене, тоже нахмурившись, кивает. Неравенство положений короля и принца давно было очевидно ей, однако быть в глазах собственной матери лишь запасным вариантом…

— Вероятно, не видела вас угрозой?

— Его Величество сказал бы, что зря.

Лу устремляет взгляд в стену, будто переносясь мысленно в события давних лет. Вдруг лицо его вновь проясняется.

— Это ведь королева назвала меня Лу. С тем расчëтом, чтобы точно не перепутать. В итоге прозвище это прижилось. Некоторые насмешничали, что оно звучит как собачья кличка…

— Отчего же Луи не звучит как собачья кличка? — после этих слов Рене округляет глаза и зажимает себе рот ладонью.

— Кто же их разберëт!.. Одну из моих собак зовут, к примеру, Максимилиан…

— Пока её окликнешь — так и вся добыча разбежаться успеет! — Рене хихикает в кулак.

— Ещё не разбегалась! — Лу тоже усмехается, однако мгновенно осекается, оглядывая их траурные костюмы. — Дозволительно ли смеяться, когда…

Вспоминая свои противоречивые чувства, Рене задумчиво отвечает:

— На мой взгляд, стоит следовать своим желаниям. Когда хочется плакать — то плакать, когда хочется смеяться — то смеяться… и никакие предрассудки здесь не указ.

— Ваши суждения, как всегда, любопытны… Что же до Его Преосвященства — он до последнего своего вздоха сохранял ясность рассудка и обладал редким для особы духовного звания остроумием. Мне даже порой казалось, что на самом деле он был не так уж и религиозен и что вера служила для него лишь своего рода ширмой… Не знаю, хорошо это или плохо.

Лу вздыхает, складывая руки на груди.

— Тем не менее, нельзя не отметить его скаредность. Не уверен, насколько возможно привить кому-то добродетельность скудными трапезами или протëртыми до дыр простынями… Нам с Жюлем даже воровать с кухни еду доводилось.

На какую-то секунду Рене становится совестно за своë желание его разоблачить. Он поведал о своих крëстных прямо и справедливо, — должно быть, вряд ли сообщил бы им подобное в лицо, но такое выглядело бы и вовсе невежливо…

— О, так вы дружны с детства. А что же карточные игры — слышала, Мазарини был страстным их любителем?

— Разумеется. Сейчас духовные лица ратуют против них, а тогда… Но даже сам кардинал не сумел научить меня хорошо играть.

В уголках губ Лу трепещет с трудом сдерживаемая улыбка.

— Да вы ведь слышали ту историю о моëм проигрыше!..

— Ну полно вам кокетничать! Просто признайтесь, что хотите рассказать.

— Верно, я преувеличивал её известность. Мне думалось, что она стала уже анекдотом. Итак…

Откашлявшись и вернув себе невозмутимое выражение лица, Лу начинает повествование.

— Однажды мы сели играть с королëм, и я продулся в пух и прах. В очередной раз. Нужной суммы в луидорах при мне не оказалось, и часть я отдал испанскими пистолями. Королю это пришлось не по нраву. И тогда…

Лу выдерживает драматическую паузу.

— Тогда я выбросил их в окно, крикнув, что раз они не нужны, то пусть пропадают пропадом!

Позабыв и о печальных событиях, и о правилах приличия, Рене сгибается пополам от хохота. Чем ярче она представляет себе данную сцену, тем забавнее та кажется.

— Бедные пистоли, — произносит она сквозь затихающий уже смех. — Однако же, в этом есть смысл. Это, конечно, уже другое, но… Я швырнула горсть монет в толпу, когда Шарль хотел побить доярку, дабы лишить его зрителей.

— У нас с вами есть некоторые сходства, — Лу вдохновенно улыбается. И тут же, приосанившись, сообщает: — Между прочим, кардинал говорил, что я проиграл как король<span class="footnote" id="fn_35654970_2"></span>. Можете себе вообразить, как тот возмущался!

Удивительно: в его тоне нет заносчивости — вместо неё сквозит какое-то мальчишеское озорство. Это кажется странно обаятельным.

— Вы не любите короля, — не спрашивает, а утверждает Рене.

— Это абсолютно взаимно, поверьте.

— Но я слышала, что некогда вы были весьма дружны…

— Когда это было!.. Можно было бы ещё вспомнить, как мы в детстве в солдатиков играли.

Рене недоумевающе поднимает бровь.

— Несколько странно играть в солдатиков с противником на пять лет младше. Даже как будто несправедливо.

— О, будьте покойны! Даже будучи младше, я умудрялся его обыгрывать. А дело всё в излишней его самонадеянности.

— Признаюсь, это похоже на Его Величество. Но не из-за солдатиков же вы не ладите.

— Конечно, не из-за солдатиков. Большей частью — из-за женщин. Могу я рассказать?..

Наклонив голову, Лу улыбается едва ли не виновато. Что же он — предполагает, будто Рене может стать неприятно? Будто она станет ревновать к событиям давних лет? Всё это — мимо цели, и тем не менее даже немного лестно.

— Само собой.

— Вы, верно, слышали о Марии Манчини? Весёлая, остроумная, яркая… Мы с королëм оба ухаживали за ней. Когда он слëг с тифом — я искренне беспокоился, даже молился — я ещё молился тогда. И Мария тоже беспокоилась за него. Ну… — Лу шумно выдыхает, уставившись в пол, — так вышло, что мы друг друга утешили.

— Вот так номер! — Рене разбирает совершенно не осуждающий, однако всё же неуместный смех. — Честно говоря, его негодование вполне можно было бы понять. Каково узнать, что твой друг и предмет твоих воздыханий были в кровати, когда сам ты в кровати находился совершенно по другому поводу!

— Вероятно… — растерянно кивает Лу. — Но не силой же я её брал! Выдавать Марию за короля кардинал не хотел в любом случае. А выдать её за меня означало бы посеять между нами непримиримую вражду. И всё же… хотя в глубине души я, возможно, и считал Марию своего рода трофеем — я её в самом деле любил.

Рене вспоминает его слова о считаных единицах, которых он любил. Лу был безбашенным мальчишкой тогда. А сейчас?

— Ещё была Олимпия Манчини…

— Да вы, смотрю, всех мазаринеток очаровали<span class="footnote" id="fn_35654970_3"></span>?

— Зачем же всех? Всего-то двух из семи!

Тут Лу совсем уж картинно задирает свой изящный прямой нос.

— Олимпия утверждала, что я красивее и грациознее самого короля, и танцую намного лучше. Рассказывали, что это дошло до него самого.

— Могу разделить её мнение, — слетает с губ Рене. И тотчас же, спохватившись, она с ехидным хихиканьем исправляется:

— А впрочем, я не знала вас в те годы. Может статься, у Олимпии был скверный вкус.

— Решительно невозможно! — восклицает Лу. — У всех Манчини вкус самый изысканный.

Рене осознаëт, что уже не ощущает течения времени. Ей хочется беседовать с Лу, и не хочется искать благовидных предлогов, чтобы уйти. Могла ли она вообразить подобное ещё неделю назад?

— Вам, наверное, повезло, что король не узнал о мадам де Монтеспан.

— Мне повезло… — эхом повторяет Лу после некоторой паузы. И тут же с лукавой ухмылкой добавляет вполголоса: — Скажу вам по секрету, я ещë и в изучении латыни его обошëл. Он-то постоянно увиливал!

— Тогда вы — умница, — Рене склоняется перед ним в полупоклоне, шутливо, но тепло. — И всё же ваше счастье, что вы мне всё это рассказываете, когда действительный похититель уже пойман. Иначе боюсь представить, какие подозрения меня бы обуревали.

Лу потешно, точно по-лошадиному фыркает.

— Да уж если я бы задумал насолить королю, то изыскал бы для этого не такой глупый и подлый способ. Ребëнок-то ни в чëм не повинен.

— Но для чего же он держит вас подле себя, если вы не в ладу друг с другом?

— Как бы король ко мне ни относился, он не может не признавать, что в охоте равный мне едва ли найдëтся. А охота, как известно — его главнейшая страсть.

— Я и в самом деле не подумала бы, что между вами всë непросто. Когда король отчитывал вас за безалаберность — вы были столь кротки и покорны…

В мозгу всплывает непреднамеренное даже осознание: эврика! Вот и двоемыслие!

— И на что же мне было артачиться, если я повëл себя безответственно? — глаза Лу расширяются от удивления. — Я способен признавать свою вину.

— Это похвально с вашей стороны… — замечает Рене даже без тени сарказма. И вспоминает: — Королева Анна в последнюю нашу с ней встречу говорила, будто вы отдалились от бога. Что бы это могло означать?

— Некогда я был весьма религиозен. Посещал службы, читал молитвы… Не обошлось здесь, разумеется, и без влияния Её Величества. Помню, как возмутился я тому дебошу, в котором участвовал Жюль. Он и ещё несколько человек пели в Страстную неделю непристойные куплеты и крестили поросëнка<span class="footnote" id="fn_35654970_4"></span>…

— Крестили… поросëнка? — смех, который вырывается из горла Рене, близок к тому, чтобы перейти в натуральное хрюканье.

— О да. Кардинал чуть было наследства племянника не лишил.

— А королева рассказывала, что вынудила Жюля покинуть двор из-за его развращающего влияния, — Рене демонстративно кривляется, — на принца… Да по такой логике можно пол-Версаля выгнать!

— И меня в том числе, — подхватывает Лу.

— Вы?.. — Рене изумляется, но всего на мгновение. Ну и донжуанский список у него, однако<span class="footnote" id="fn_35654970_5"></span>!

— Ну…

Лу отводит взгляд, заливаясь краской. Рене берëт его за руку, безотчëтно отмечая: какая нетипично мягкая для его рода деятельности кожа…

— Не тушуйтесь, уж я последний человек, который станет осуждать кого-то за разнообразие во вкусах.

— Женщины всегда привлекали меня намного больше, — сообщает Лу, чуть ли не оправдываясь.

— О, я более чем могу это понять!

В другой час Рене прибегла бы к флирту, осведомляясь: «Не окажете ли и вы на меня развращающее влияние?», но теперь это было бы совсем некстати.

— Извините, я отвлеклась. Даже размышляя сама с собой, имею досадное обыкновение скакать с мысли на мысль…

— Ну что вы, эта манера обворожительна. Как бабочка, перелетающая с одного цветка на цветок… — Лу мечтательно улыбается, а после добавляет: — Нанетта почти такая же.

Ранее Рене посчитала бы оскорбительным для себя иметь какое-либо сходство с этой — как она была уверена — легкомысленной и пустой барышней. Однако в голову закрадывается сомнение: вдруг и она не столь пуста? Подобно…