IV (1/2)

Ss: Рон Уизли

Бесконечные дни. Его встречали бесконечные дни, а он встречал их. Но вовсе не с распростёртыми объятиями – злостью, которой нет конца. Досадой, заставляющей рыдать, словно для тебя разрушился целый мир. И от этого состояние Рона только ухудшалось.

Он знал, что они уйдут. Понимал это, хоть и цеплялся за жалкие крупицы надежды, не желая смиряться с этим фактом. Рон так сильно любил их, что больше не хотел с ними расставаться. Не так далеко и надолго. Ему не хотелось мучаться в самых различных догадках. Рон желал ни думать, ни гадать, ни представлять, но был не в силах просто двигаться дальше, постоянно возвращаясь мыслями к своим лучшим друзьям.

Дни его стали не только бесконечными, но и однотипными: он спал, ел, принимал лекарство, временами мучился от приступов рвоты, а ещё реже – тренировался, избивая грушу до того момента, пока не сможет двигаться от потери всякой энергии. Это помогало не причинить никому вреда, не плакать и не злиться. Со временем Рон осознал, что сейчас совершенно не способен сдерживать свои эмоции. И, выходит, что и раньше не мог.

Он больше не решался смотреть отцу в глаза, постоянно опуская голову при виде него. Вина каждый день душила Рона, от чего тот физически ощущал боль и тяжесть в груди, ловил себя на несвойственной нервозности, пришедшей, видимо, всё от той же вины, и понял, что как-то невероятно исхудал за последние несколько недель. Что, впрочем, не сильно его удивило, ведь он не мог много есть, а иногда и возвращал пищу обратно в тарелку.

Это утро совершенно не отличалось от других, прошедших после отъезда Гарри и Гермионы: Рон снова боролся с собой, чтобы встать с кровати. Он придавал этому действу минимальный смысл. Лучше попытаться сделать хоть что-то, чем заниматься совершенной прокрастинацией, даже если вариантов скрасить досуг не много.

Лучи солнца нежно коснулись лица Рона, его множественных веснушек и фиолетовых пятен, вынуждая поморщиться, и подсказывая тому, что настало время решаться и подниматься.

Солнце с давних времён стало его очевидным ориентиром о том, – не друг и не враг – что оттягивать определённый момент больше нет возможности. Зимой же, когда утро наступало в кромешной темноте, он до последнего ждал прихода Гермионы, ругающего его за то, что он вынуждает её будить себя, а в дожди выжидал первого громкого стука по окну или раскат грома.

Пускай Рон уже давно не спит, он смиренно ждёт прихода солнца. А когда оно всё-таки является, то поднимается, чтоб сесть на кровати и сделать глубокий вдох, сжимая до боли пальцы в ладони, в желании подавить нахлынувшие чувства. Знак о том, что очередной день, похожий на другой - бесконечный, наступил вновь, и с этим ничего нельзя поделать, кроме как принять факт.

Уизли медленно водит взглядом по заметно опустевшей комнате: он попросил убрать кровать Гарри и всё, что говорило бы о том, что тот должен был здесь присутствовать, оставив только свои вещи. Коих совсем немного, потому что «этот парень успел вымахать», и ему стала подходить только одежда старших братьев, Фреда и Джорджа, да остатки того, что не забрал с собой Перси.

На столе уже привычной грудой лежали книги в перемешку со школьными учебниками, которые Рон иногда брал, чтоб чем-то себя занять: да, тот даже вчитывался, пародируя Гермиону – её вечно сменяющиеся гримасы и позы при чтении. Вообще-то это она сложила их на его стол, потому что все хотела, чтоб Рон их прочёл. Раньше в них был какой-то там порядок.

С ними лежал автограф от «Пушек Педдл», любезно оставленный Гарри перед отъездом. Рон не стал вешать тот на стену рядом с бесчисленными плакатами любимой команды, у него вообще не поднималась рука хотя бы взять эту жалкую колдографию, поэтому Уизли просто гордо игнорировал её наличие.

Иногда Рон даже занимался уборкой, пытаясь хоть немного скрасить это занятие тем, что каждый раз складывал вещи по-разному: например, по цветам. Или клал футболки на одну полку, а джинсы на другую; собирал отдельные комплекты. Вышло даже так, что он избавился от нескольких комодов просто потому, что они пустовали.

Рядом с кроватью он положил самые любимые им тогда, и вообще те, которые помнил, комиксы, уместив с ними коллекцию карточек из шоколадных лягушек, здраво освежив свою память, и выбросив ненужные повторки.

На удивление нашёл потерянные вещи, по типу блокнотов, которыми раньше точно не планировал пользоваться, а сейчас нашёл им активное применение. На освободившееся без кровати Гарри, место, повесил грушу и сотворил рядом подобие турникета.

Через три недели своего заточения в комнате взялся за чердак, сгрузив туда ненужное барахло, и выбросив то что, кажется, лежало там очень долгие года, изрядно покрывшись пылью. Ещё обнаружил свои сладкие тайники, не заимев желания что-то съесть из найденного.

Мама, конечно, с насторожённостью приняла его настрой, постоянно переспрашивая, хочет ли он выбросить эти комиксы на самом деле. Она выглядела так, словно при его уверенном ответе готова была тут же расплакаться, на что Рон только и мог, что непонимающе пожимать плечами.

Теперь в комнате осталось только то, что было Рону действительно необходимо, чем он собирался пользоваться. Письма друзей лежали рядом с кроватью, запечатанные. Он открыл только одно и, прочитав там: «всё хорошо», продолжать не стал. И не смог себя заставить.

Досчитав до десяти, Рон встал на ноги, завязал себе маленький хвостик из копны рыжих, как морковь, волос и быстро размял плечи.

Тут же послышался стук и голос матери.

— Рон? Ты проснулся, дорогой? – Уизли не понимал, зачем она каждый раз это спрашивает, ведь очевидно запомнила его расписание подъёмов и приходит всегда вовремя. Как и не понимал, зачем будто подыгрывает ей.

Уизли тоже до ужаса пунктуален в нём (расписании), и несмотря на все внутренние бои с собой, встаёт практически в одно и то же время – тот просто старается не задумываться об этом, дабы не чувствовать себя кем-то, вроде солдата или заведённой куклы.

— Да, мама. – Рон тяжко выдыхает, стараясь расслабиться за считанные секунды, прежде, чем Молли зайдёт в комнату – ведь понимает, что если она увидит его всё также напряжённым, то станет волноваться ещё больше.

Молли заходит с левитирующим рядом подносом с очередной дозой лекарства и молочной кашей. Рон мог переваривать только жидкую пищу или то, что было нарезано очень мелкими кусочками, почти в труху. По крайней мере именно подобная еда иногда им нормально усваивалась.

Она опустила поднос на стол, встав рядом с сыном: если сейчас посмотреть на них со стороны, то будет особо заметно насколько мать ниже него – практически на целую голову. Молли потянулась к лицу Рона, аккуратно беря за щёки. Её жалобный вид и грустная ухмылка сдавливали сердце Уизли, он сам выглядел изнурённым и настолько уставшим, что кожа стала будто серой, а глаза были поблёкшими, практически кристально-зелёными, в них ясно виделась тяжесть, которую он пытался каждый раз неумело скрывать от матери. Молли с внимательностью смотрела на сына, пытаясь запомнить черты, что стали казаться не такими, какими были ещё до всего случившегося ужаса: начиная со взгляда, заканчивая ярко-морковными, под лучами солнца, волосами, кажущимися очень мягкими.

Секунды прямого зрительного контакта тянутся, по ощущениям, вечность, за которые Рон успел потерять самообладание и опять напрячься, испуская томный выдох. Он видит во взгляде матери такое сочувствие и жалость, что ему по-настоящему больно наблюдать за этим. Чувство вины слишком давит на него ещё и за это.

Рон потёрся о её ладонь, стараясь говорить как можно спокойнее.

— Ну же, перестань смотреть на меня так.

— Ты у меня такой.. – срывающимся голосом начала она, вынуждая Уизли чуть наклониться и взять ту за запястья. — Прекрасный. Взрослый.. но несчастный, Рональд.

— Не плачь, прошу тебя.

— Как же я могу не плакать, видя тебя таким, сынок? – он осторожно гладил её кожу, нашёптывал толи мольбы, толи извинения. — Я безгранично счастлива, как мать, что ты вернулся. Но временами мне никак не поверить, что это ты, будто мы не виделись вечность. Эти глаза, волосы, веснушки.. я не могла забыть. Но смотря на..

— Я знаю, мама. Пожалуйста.

— Прости, Рональд. Что снова плачу перед тобой, просто.. – она зарыдала совсем в открытую. Рон же только боролся с желанием поплакать: ему не хотелось совсем терять лицо перед матерью, ухудшая её состояние. Вместо этого он прислонился лбом к её лбу.

— То, что произошло, очень меня помотало. Но я был им нужен. Теперь же главное, что я вернулся домой, правда?

— Конечно. Конечно, Рон. Мерлин, если бы ты погиб, я..

— Но я здесь. С тобой.

— Но ты всё ещё несчастен.

— Я знаю. Мне нужно время.

— Прости, Мерлин.. для меня это просто ужасно. Не нужно мучить тебя этим.

— Ничего, мама. – она отстранилась, вытирая слёзы ладонью. — Поешь, постарайся, ради меня. И.. Гермиона с Гарри прислали новое письмо. Ты же знаешь, они обещали каждый день.. они любят тебя..

— Знаю. – Рон чуть нахмурился, взглянув на маленькую груду закрытых писем.

— Пожалуйста, Рон, не бегай от них. Дай им свой ответ. Они тоже переживают. – в ответ он кивнул, и Молли покинула комнату.

Переживают. Ждут ответа. Неужели они действительно надеяться, что после того, как они попросту бросили его, он так быстро остынет?

Рон, пускай старался взять себя в руки, резко ударил комод рукой, надеясь, что так станет легче, и стал наворачивать круги по комнате.

Переживают они. Не поздно ли? За практически месяц уж можно было навестить, а не присылать письма, слепо веря в то, что мне не плевать на их мирную и прекрасную жизнь в Хогвартсе! Здесь от меня нет никакого прока, только и делаю, что расстраиваю родных. Вообще не нужно было сюда возвращаться. Я заперт здесь, абсолютно бесполезный.

Если бы у них было всё хорошо, то можно было бы приехать. А сейчас, я уверен, им просто «сложно», они ни за что не станут меня волновать. Держат за дурака – и читать эти письма не нужно!

Хотя как же они могут приехать? Гарри и Гермиона сказали так, дабы утешить меня. Убедить, что я должен остаться.

Оба всегда считали, что мне не стоит ввязываться во всё это дело с поимкой пожирателей. Драконья оспа как нельзя кстати сыграла им на руку. При условии, что я же не Перси, и вовсе ни с какими драконами не контактировал. Могли ли мои лучшие друзья?..

Нет! Нет, не могли. Кто угодно, но только не они. Быть не может, чтобы те решили обмануть меня, обвести вокруг пальца, так ещё и сбежать. Однако есть ли иные варианты?

Мама могла связаться с Перси, а тот в свою очередь подсобить ей в коварном плане. Она всегда была такой - не позволяла идти на опасные задания. Словно змея обвивала каждого, кто имел отношение ко всяким подобным делам. Но я бы заметил странности в поведении мамы.. точно бы.

Точно? Её грусть практически естественна, учитывая, что со мной стало. После того, как она чуть не потеряла Фреда и меня, мама ещё более чуткая и нервная, до приторности нежная и аккуратная. Так не похоже на неё. Можно ли подобным способом пытаться искупить вину?

Моя мама?.

Мысль больно ударила в голову. Осознание, что Рон правда допускал возможность подобного действия от матери, разрывало сердце. Стало неожиданно не только зло, но и больно. Что он способен с этим сделать? Просто поговорить и только. Или обвинить? Уличить во лжи? Снова смотреть в эти грустные, молящие, любящие глаза?

Но правда лучше, Рон. Она успокоит тебя в некоторой мере.

В той же, в какой заставит злиться, идиот.

Уизли остановился перед дверью, протянув руку к ручке, однако внезапно совсем застыл. Ему не хотелось знать этой правды – оттого делать больно и себе, и другим. Не хотелось в той же степени, в какой он в этом нуждался. Знать всю правду. Столкнуться с ситуацией и обстоятельствами лоб в лоб – это лучше, чем слепо шагать в надежде не оказаться в опасности. Лучше, чем просто ждать часа своей смерти. Лучше, чем думать, что умрёшь от отвратительного самочувствия, не только физического, но и душевного.

Рон всеми силами пытался убедить себя в двух вещах: узнать и нет. Идиот. Всегда нужно принимать какое-то решение. Правда лжи не ровня.

Убеждения помогли, и он открыл дверь, тут же его обдуло холодным воздухом – это не помогло прояснить слабую панику в голове. Шагнув вперёд, Рон начал медленно спускаться, размеренно дыша, чтобы не подаваться ни грусти, ни злости, ни панике.

Молли стояла на кухне, готовив ягодный пирог. Она повернулась на скрип половиц, одарив сына грустной улыбкой: иначе мама и не улыбалась при его виде. В окне рядом показался силуэт отца, который запряг близнецов каким-то, на удивление, ручным трудом. После войны они неизменно держат палочку при себе, но меньше на неё полагаются. Может чтобы не напоминать ему?.

— Тебе что-то нужно, дорогой? – спросила она, сцепив ладони вместе. Несколько долгих абсолютно безмолвных секунд колебали уверенность Рона в необходимости данного диалога: слова застряли в горле, а он сам ступил лишь правой ногой с последней ступени, так и застыв в этом положении, как статуя. Словно давая себе возможность, если что, сбежать.

Но нужно принимать определённое решение.

Уизли тяжко выдохнул, встал теперь уже по струнке, поджал губы, будто, виновато, проницательно глядя на Молли. Пытаясь найти ответа, не задавая вопроса. В нём сейчас было больше жалости, чем злости, что радовало Уизли в глубине души – на неё срываться хотелось в последнюю очередь.

— Мы можем поговорить? – начал он непринуждённо, пересилив себя, чтоб подойти ближе.

— Конечно, о чём? Что-то случилось?

— Мама, – Рон внезапно охрип, снова столкнувшись с комом в горле и кашей в голове; слова терялись в страхе быть произнесенными. — Скажи мне, ты.. моя оспа, она.. могла быть вызвана.. кем-то? – всё-таки перефразировал, не говоря прямо, а нагло намекая. Рону показалось, что нечто блеснуло в глазах матери. Она положила ладонь на его щёку, смотря глаза в глаза. Бедные, несчастные, грустные, молящие, мамины глаза. Уизли под ними почти рассыпался, чувствуя вину за всего самого себя.

— Рон, я знаю, ты переживаешь..

— Ты сделала это со мной? – резко спросил Рон, не желая слушать слишком уж привычные материнские отговорки. И увидел, что она вся дрогнула, сильнее прижав ладонь к щеке; взгляд её столь близкий, было видно, бегал по всему его лицу, а рот приоткрылся. — Прошу, скажи. Мама, я ведь не дурак, и не мог забыть встречу с драконами. Я не хочу злиться на тебя.

— Рон, что ты такое говоришь?.. – прошептала Молли, чуть вытянувшись вперёд. Ещё ближе, Мерлин.

— Да или нет? Постой, нет, – его голос дрогнул, так предательски и неожиданно, пока он тонул в боли неопределённости её глаз: сложно понять страх ли это, изумление или паника. — Скажи, кто. Даже если просто догадка – скажи, прошу, Мама.

— Никто бы не стал тебя..

— Мама! – толи гневно, толи с горечью сорвался Уизли, повысив тон. Сам он еле сглатывал слюну, уже начиная глотать и какие-то слишком солёные слёзы. — Сам бы я не заболел, ты понимаешь?

Молли любила смотреть на него: когда он тренируется, читает, даже ест. Он делал это по особенному. Делал, будучи живым. Она так сильно волновалась за него, когда тот ушёл за крестражами, что иной раз в голове проскакивала мысль: он больше не вернётся. Мысль была реальной и не зависела от веры в собственного сына. Просто.. правдивой. Правдой войны – некоторые люди не возвращаются, даже если тебе хочется, чтобы они вернулись.

Но он, её сын, вернулся. И не должен был скоро вновь уйти. Она не смела ещё раз испытывать ни судьбу, ни удачу.

Как же Рон неожиданно повзрослел. Не вырос, будучи итак высоким, а именно повзрослел, изменился, потерялся.

— Да, поверь, я понимаю. – она заплакала. Сразу Рону захотелось потребовать, чтобы та перестала. Даже не смела использовать этот.. гнусный приём, который ломает всякую уверенность в нём. — Ты у меня такой.. хороший, но безрассудный, Рональд.

Он поспешно отстранился, отгораживаясь от матери руками, будто она могла напасть на него. Нечто внутри, в груди, разрывалось на части, вызывая неистовую тяжесть. Это была злость, которую хотелось удержать. Но и не меньше хотелось сказать матери всё самое обидное, что сейчас орало в его голове, раззадоривая, а не успокаивая. И даже быстрое, но чёткое дыхание не помогало.

— Не смей, – прошипел он сквозь сжатые зубы, делая ещё шаг назад. — Ни слова больше о том, что я.. с этим своим «но».

Под лучами солнца, проникшими на весь первый этаж, стало как-то жарко, будто в печи. А комната плыла слабыми волнами перед глазам. Рон растерянно моргнул.

Здесь, в этой комнате, доме, было до ужаса противно находиться. Словно стены давили на него, скрипы, стуки, бой часов – всё это застряло в голове, слишком громкое и вездесущее.

Он закрыл глаза, потирая их. От волн становилось совсем дурно, как и от света солнца. Окружение будто содрогалось перед ним, словно от землетрясения, если он пытался хотя бы немного сосредоточиться, поэтому лучшим решением стало – перестать пытаться. Рон остановился взглядом на своих руках, резко осознав, что толи всё вокруг трясётся, толи ладони в частности.

Удары венчика об посуду, ставшими теперь единственными, что он слышал, раздражали. Они были постоянны, оттого раздавались также, и сопровождались, пусть слабой и тупой, но болью. К ним добавился тихий звон.

Нужно успокоиться. Сейчас. Уйти? Неужели так было сложно не сомневаться в моих решениях?

Он почувствовал, что мама взяла его за руку, таща вперёд. На абсолютно ватных ногах Рон ей поддался, и она усадила сына на стул. Опять на стул?

Уизли пытался собрать разбросанные по разуму мысли в кучу, дабы вернуть самообладание. Он с трудом понимал, что хочет сказать самому себе в голове. Их слишком много.

Ухватившись за одну из них: Меня снова попытались остановить, Рон унял в голове панику и бардак. На мгновение всё вокруг затихло, что было точно усладой - абсолютная тишина. А когда вернулся стук сердцебиения и тяжёлое дыхание, тот открыл глаза, дезориентировано оглядывая округу. От прошедших слёз лицо теперь и вовсе обдало прежним холодом.