Глава 1 (1/2)
Иногда тишина бывает громкой. Земля, только что прохладная и влажная, начинает дрожать. Это значит лишь одно — эксперимент дал старт. Всё было, как тогда, только на этот раз всё началось у входа в «Иннервацию».
Стёкла купола обросли мхом и покрылись налётом, а из-за повышенной влажности железные рамы заржавели, что теперь создавало некую атмосферу заброшенности научно-исследовательской лаборатории. Лес сделал своё дело — хоть и появились проволочные ограждения, закрывающие въезд, но надписи уже давно стерлись. Ведущая к входу дорожка превратилась в тропку, заросшую травой. Кое-где на ней росли дикие цветы. Ботанический сад, в который преобразилась «Иннервация» всего за пару лет, почти сливался с местностью: сплошной лес и ничего более.
Так думал он, подходя к одиноко стоящему подобию лавочки на полупустой парковке — половина сотрудников отсутствуют в следствие несоответствующей квалификации и абсолютной тайны сегодняшнего эксперимента. Время 22:22.
— Евгений, я несколько не понимаю цель эксперимента, — мужчина в белом халате, с растрёпанными волосами и отросшей щетиной, неспешно закуривал «Camel», — Не поймите меня неправильно — талант, конечно, явление интересное, и исследовав его, мир сможет открыть для себя бесконечный горизонт возможностей! — доктор застопорился, глядя в угольно-матовую бездну ночи сквозь купол, — Но каким образом талант испытуемого номер десять может быть полезен людям? Какие возможности данная мутация может предоставить? Разумеется, работать с Вами — для меня большая честь. Однако, хотелось бы заметить, что большее удовольствие мне бы принесли информированность и уверенность в своих действиях.
— Для Вас, коллега, не Евгений, а Евгений Константинович, — пожилой, но достаточно молодой лицом для своих лет мужчина, растягивал тот же самый «Camel», расположившись на скамейке рядом со входом, — Это не более, чем проверка, как раз-таки, этих самых возможностей. Более того, экспериментальных данных мало, чтобы начинать описывать само исследование и начинать практическую часть реализации плана, поэтому… — профессор Гинтер не успел договорить.
— По-вашему абсолютно приемлемо ставить такие опыты над ребёнком, исходя лишь из Вашего чистого интереса? Изменение нуклеотидных последовательностей в результате инсерций привело к дивергенции за такие короткие сроки! Вы совсем не думаете о рисках? Репликация вряд ли остановится на этом, профессор, и есть основания предположить в дальнейшем мутацию сдвига рамки! Болезнь Тея-Сакса? Гиперхолестеринемия? Вас это не беспокоит?
— Цель оправдывает средства, доктор. Докуривайте и приступайте к работе.
Леон выбросил бычок в ноги Евгения.
— Мне ещё предстоит выяснить цели, даже если это будет стоить мне жизни.
— Ваша жена куда разумнее и рассудительнее Вас.
Он оставлял следы от подошвы на заросшей тропке вновь, но уже в обратную сторону.
***</p>Как и стоило ожидать из названия предмета, «Гигиена» оказалась редкостно скучным и нудным предметом. Алёна Валентиновна диктовала:
— «Гигиена» происходит от греческого «hygiene», что в переводе — грязь; в основе её лежат древние представления о…
Дальше я не записывал — бесполезная чушь, да и всё тут. Я по своей натуре не любитель длинных лекций — не хватает терпения. Больше меня интересовала практическая часть, где теоретические аспекты становятся понятными по мере изучения. Однако, сказать честно, предстоящие занятия по установлению качества воды, атмосферного воздуха и прочей чепухи меня крайне расстраивали, это не говоря ещё о существовании таких предметов, как математика, физика или английский язык. Зачем в медицинском ВУЗе английский язык? Я, что — собираюсь жениться на англичанке? Нет. Я вообще заводить семью не собираюсь. И жить в других странах мне тоже не хочется. Мне и в России хорошо. И зачем тогда мне эти, в общем-то, бесполезные науки? Ненавижу математику. Ненавижу английский язык. И гн-… И однокурсников своих тоже заранее ненавижу. Девочка со светлыми волосами, подстриженными под каре, с проколом в брови, не накрашенная, вся в веснушках и, кажется, чего-то ожидающая, повернулась с передней парты ко мне. Спустя пару секунд наш зрительный контакт был прерван, она отвернулась и как ни в чём не бывало продолжила записывать лекцию. Странная. И чего она ждёт? Почему так внимательно наблюдает за мной? Словно на экзамене проверяет… К слову, такое случается уже не в первый раз за эти несчастные две пары. Такое огромное количество внимания со всех сторон вызывало во мне чувство смятения: одновременно это льстило, но и заставляло испытывать некую неуверенность в себе. Решив не торопить события, и дать странной однокурснице возможность оттягивать момент столкновения и дальше, я закрыл тетрадь и лёг на парту. Живот сводило от волнения. Леваль Мартен. Странный мужчина. Больше на старшекурсника похож. И откуда он вообще знает об «Иннервации»? Стоит ли приходить вообще? Что-то в глубине разума говорило мне не идти, словно оберегая от чего-то страшного. Но в силу моего любопытства со звонком я моментально встал и направился на указанное место встречи. Девочка со светлыми волосами не обращала на меня никакого внимания.
Скрипя подошвой по треснувшим кафельным плиткам, я летел по ещё почти пустым коридорам. Чем выше был этаж, тем меньше было в нём ремонта и больше пахло старой бумагой. Четвёртый этаж был вообще похож на локацию для съёмки фильма ужасов. Мигающие линейные лампы освещали железные полустёршиеся таблички на дверях аудиторий, возле одной из них стояла ржавая капельница. «Процедурный кабинет. Студенты без шапочек и сменной обучи к занятиям не допускаются!». Дойдя до конца коридора, я не нашёл нужный номер.
— Кажется, занятия на этом этаже у нас начнут проходить в следующем полугодии, а латинский язык будет в двести пятом кабинете, если ты его ищешь.
Девочка с каре и проколом в брови прошла мимо меня, держа в руках стопку журналов.
— Я ищу 606 кабинет.
— Это в другом корпусе, тебе нужна центральная научно-исследовательская лаборатория. Сам доберёшься?
— Не потеряюсь.
Девочка с каре и проколом в брови скрылась от меня за дверью четыреста девятнадцатой аудитории.
Не думая даже о её имени, я опрометью кинулся вниз по бесконечным лестницам, пока не достиг первого этажа и не покинул центральный корпус через запасной выход правого крыла.
Два стука по деревянной двери.
— Можно?
— Нужно, Танака! Заходи.
Открыв дверь, я встретил скелет. Почему-то мне захотелось обозвать его Марком.
Это была маленькая мрачная лаборантская, заставленная всеразличными банками, пробирками, препаратами. На стенах висели плакаты с изображениями различных органов и систем, тут и там стояли пыльные книжные полки. С антресоли свисал пожелтевший от времени топографический атлас, кажется, брюшной полости. На одном из шкафов с учебниками было приделано подобие крючка. На нём же висели сменные халаты, запачканные пятнами неясного происхождения.
Пол был завален методичками по микробиологии и иммунологии, рядом с ними лежало несколько выцветших и порванных конспектов. Я поднял смятый лист. Это была генетика.
Пахло формалином, ветхостью и кофе.
— Ты бы, друг, по улицам в халате не бегал. Не этично это, да и запрещено в сути.
Несмотря на наличие окна, свет в помещение не проникал от слова совсем, учитывая и то, что штор на нём не было. На подоконнике доживал свой век завявший цветок, если это вообще можно было назвать цветком. Ну и, разумеется, стол, тумбочка возле него у стены, два стула. На одном из них расположился мой знакомый незнакомый, смотрящий на город сквозь грязное стекло.
— Людей часто пугают вещи, которые им непонятны. Однако, ты здесь. Мне приятно иметь дело с таким человеком, как ты, Танака.
— Хотелось бы узнать, что за дело я имею с Вами, прежде всего. Да и бояться Вас нечего — вы не похожи на злодея… Профессор Мартен?
— Леваль Мартен, приятно познакомиться. Можно по имени, коллега, не стоит формальностей.
«Коллега?» — подумал я. Да, профессор однозначно не был похож на злодея, скорее… Он был похож на наркомана, если честно: черные длинные волосы, неаккуратно убранные в низкий хвост; мешки под глазами; сам по себе плотного телосложения, но худой, с впалыми чертами лица; небольшая щетина; мятый халат. Полная противоположность мне.
— Умный отец и не менее умный сын, нужно признать. Вот так отвечать бабке… Моё уважение. Далеко пойдёшь, Танака. Но, боюсь огорчить, она тебе теперь из принципа не поставит хорошую отметку в зачётке. Увы. Но, думаю, если оценки по остальным предметам будут отличные, деканат пойдёт к тебе навстречу и исправит это небольшое недоразумение.
Только сейчас я заметил электрический чайник на запачканной коричневыми пятнами тумбочке. Пластинка нагрелась и щёлкнула, вода вскипела. О наличии пластинки я узнал из «Фиксиков». Почему я подумал об этом? Леваль достал из стола две кружки и битыми краями, банку «Чёрной карты», ложку и сахар.
— Ты садись, Танака, — он щедро высыпал на дно одной из кружек три ложки кофе, — Тебе тут ещё долго и много сидеть, уж поверь. Сахарку?
— Нет, спасибо, я лучше с вареньем, — стул жалостно скрипнул.
— Чего?
— Да нет, ничего. Шутка такая.
Сахар отправился обратно в стол. Мартен, чуть было не пролив, спешно поставил мою кружку на край стола ближе ко мне. Я взял её в руки — горячо.
— Откуда Вы… Откуда ты знаешь моего отца?
— Я интересовался его работами. Нужно признать, он своего рода гений. Жаль, что такой человек прекратил свою научную деятельность, его ждал бы большой успех, да, Танака?
— Кто ты?
— Я ведь уже сказал, Леваль Мартен, — профессор сделал жадный глоток кофе, после чего, прищурившись, посмотрел на меня и ехидно улыбнулся.
— А…
— Да шучу я, Танака, — он встал, взяв кружку одной рукой, другой же оперевшись на подоконник, и встал спиной ко мне, снова разглядывая крыши домов, — Ну, я буду у вас вести микробиологию и иммунологию, начнём с этого. Мне двадцать восемь лет. Одиннадцать лет назад я, как и ты, поступил в наш замечательный ВУЗ на лечебное дело. После получения диплома решил поступить на программу бакалавриата. Год назад я его успешно окончил, теперь я совместитель: днём прихожу к студентам на пары, а в свободное время… Скажем так, я имею свою частную фармацевтическую компанию. Отец у меня родом из Франции, а мама — казашка. Удивительно, правда? Они познакомились в одна тысяча девятьсот восемьдесят седьмом году на одной из научных конференций. Кажется, тогда моя мать защищала диссертацию. Думаю, что пойду по их стопам — через год или два планирую документы в магистратуру подать, — профессор в миг опустошил кружку, после чего поставил её на подоконник и повторно включил чайник. Кажется, его сердечно-сосудистая система держится на честном слове, — Вообще, если тебе интересно, то родился, рос и закончил школу я в столице. Я подавал документы на поступление в тамошний институт, когда закончил одиннадцатый класс, но как-то не сложилось. Да и вообще, честно говоря, не больно-то мне там и нравилось. Слишком уж там душно, а людей, как бабок в ОРИТе.
— Ты тоже достаточно интересный человек, Леваль, — кофе немного остыл, и я сделал осторожный глоток, — Но больше мне интересно, что ты знаешь об «Иннервации» и какое имеешь к ней отношение.
— Какой ты деловой, однако. Может, для честности, для начала сам мне поведаешь то, что знаешь?
Я насторожился. Мне ещё не было ясно, могу ли я доверять этому человеку. Он казался мне чудаковатым и несколько мутной личностью.
— Я обязательно всё расскажу.
Что же, кто не рискует — тот не пьёт шампанского. А я к слову, не пью вообще.
— Помню я мало и отрывками. Мой отец работал в «Иннервации». Он подписал контракт в две тысячи третьем году, я тогда только родился. Спустя шесть лет я стал испытуемым. Помню, что примерно за год до эксперимента мне вводили какие-то препараты, я лежал под капельницами, моё состояние постоянно отслеживали, я почти не бывал дома, мы с отцом постоянно были под землей, в самой лаборатории. Я помню женщину с чёрным карэ, отца, и ещё странного мужчину в мятом халате, от него всегда пахло сигаретами. В день эксперимента, кажется, со мной был ещё один ребёнок, но я не помню ни его имени, ни того, как он выглядел. Я помню помещение, в котором проводился эксперимент: белые панели, белый свет, панорамное окно, которое выходило в технически-наблюдательный центр. Я помню, что мне что-то вводили, что меня подключали к каким-то аппаратам. Через какое-то время я почувствовал… Как бы это сказать.? Страх смерти, полагаю. Всё произошло быстро. Помню, как рухнула стена. Помню, как мои руки стали чернеть, а сознание уходить от меня. Что было после — не скажу, не помню. Следующее, что я помню — это та самая женщина с чёрным карэ. Потом снова провал в памяти. Потом люди в форме отвели меня в нижнюю секцию комплекса, где было много людей в халатах. И всё. Больше ничего не помню, разве что, наверное, как мой талант стал развиваться. Это случалось в стрессовых ситуациях, когда я терял эмоционально-волевой контроль: руки начинали чернеть, а мыслительные процессы притупляться. Чаще всего, я просто терял сознание, не успев сказать и слова. Мои одноклассники смеялись надо мной, но ничего забавного в этом и не было — я разрушал всё, чего касаюсь. Со временем я научился контролировать талант и доставать такой козырь из рукава тогда, когда это необходимо мне: достаточно лишь поймать триггер на любую жизненную ситуацию, однако иногда на это бывает тяжело настроиться. Тогда я… Включаю грустную музыку. Знаю, звучит нелепо, но это реально так работает. Мои наушники беспроводные, это удобно. Однако, бывают моменты, когда они разряжены или просто не под рукой, да и пока наденешь их… В таких случаях остаётся лишь петь самому, так как зациклить себя на травмирующем событии из прошлого трудновато. Я много экспериментировал и сейчас знаю свою способность в абсолютной мере. Я решил назвать его «Безмолвным падением». Думаю, не нужно объяснять, почему. У такого «дара» есть свои временные рамки: чем дольше я использую талант, тем больше мой разум теряется. После того, как происходит, скажем так, дезактивация, я чувствую себя вяло и, как правило, быстро засыпаю на несколько часов. За всю свою жизнь я осознанно и полноценно пользовался талантом лишь раз. Остальные… В прочем, это всё, что я могу Вам рассказать.
Вновь щёлкнул чайник. Наконец, Мартен, весь мой рассказ смотревший мне прямо в глаза, словно был готов сердце выжечь, принялся заливать кипятком свою очередную дозу. Он выглядел задумчиво, неоднозначно улыбаясь в дно кружки. Только сейчас я заметил полустёршийся рисунок церквей на ней.
«Смоленск две тысячи восемнадцать».
— «Иннервация» была создана в апреле двухтысячного года сразу через две недели после выборов. Правительством была поставлена цель — любым способом найти метод выведения искусственного таланта. Если в нулевых процент «уникальных» людей был равен шести, то сейчас он почти достиг двузначного числа. Тогда задача казалась невыполнимой, как ты можешь догадаться — вести учёты и сбор данных об этих несчастных шести процентах, более того, ещё и искать их по всему миру было, мягко говоря, бесполезным делом. Это как пытаться свести все родинки с тела из-за страха заболеть раком. Руководитель проекта же так не считал. Гинтер Евгений Константинович был одним из ведущих учёных в области генетики. В одна тысяча восемьдесят третьем году профессор стал изучать феномен клеточной памяти вместе со студенткой, выпускавшейся в тот год из института. Из некоторых источников мне удалось узнать, что она имела талант, который выступал в роли… Жёсткого диска? Девушка помнила буквально всё. Как ты можешь догадаться, после удачных испытаний на различной живности они решились поставить опыт на человеке. Через год после начала исследовательской работы ассистентка умерла в ходе провалившегося эксперимента. Гинтер опубликовал их совместный труд, возможно, по её последней просьбы, после чего исчез на целых пятнадцать лет, пока не появилась «Иннервация».
К работе были привлечены иностранные учёные, в числе которых был и твой отец. Каждый подписал контракт о неразглашении, по условиям которого ни одному из них не были бы приписаны заслуги в развитии научного прогресса, но были бы выплачены солидные суммы. Также нельзя было распространять любую информацию, полученную в стенах научно-исследовательской лаборатории.
Первые два года проводились различные эксперименты, в ходе которых было установлено, что талант невозможно вывести новорождённым, детям младшего дошкольного возраста и пожилым людям — они попросту погибали. Взрослые люди попросту не давали никаких результатов, ничего в их организме не менялось. На беременных, разумеется, опыты никто не ставил, да и там всё итак предельно очевидно. А вот дети школьного возраста с шести до одиннадцати лет приобретали талант, но умирали в течение короткого времени. Подростки с одиннадцати до шестнадцати лет демонстрировали слабую реакцию, которая угасала в наикратчайшие сроки. Это было, пусть и не большим, но прорывом.
Зимой две тысячи шестого года в срочном порядке был проведён эксперимент на мальчике, больным гемофилией. Это был тринадцатилетний подросток. Естественно, талант проявил себя так же быстро, как и исчез. Сразу же после эксперимента одна из учёных выдвинула теорию о том, что отсутствие ожидаемых результатов связано с отсутствием должной подготовки испытуемых к экспериментам.
Практически три года с того момента «Иннервация» занималась разработкой систем введения и возможной реабилитации касательно эксперимента. Разумеется, это не значит, что испытания не проводились вовсе. Эффективность системных разработок проверяли на тяжелобольных детях, находящихся под наблюдением паллиативных отделений. Исключением не были и сироты неблагополучных детских домов; ученики коррекционных школ, семьи которых были готовы отдать бедняг на растерзание за бутылку водки. Гинтер считал, что цель оправдывает средства.
В конечном итоге государство посчитало негуманным использование детей, как расходного материала, хоть это и значительно снижало процент инвалидизации в стране. Под вопрос встало и дальнейшее финансирование, так как результатов так и не было.
Именно тогда программа спецподготовки была завершена. В следствие решения сверху, всё, что оставалось «Иннервации» — ставить эксперимент на детях сотрудников за дополнительную плату под расписку. Одним из них являешься и ты, Танака. Так же был привлечён и сын доктора Леона, который являлся мужем заместителя руководящего проектом, той самой учёной, что выдвинула предложение о разработке спецпрограммы. Её звали Карина. Сам же Леон был ведущим сотрудником технического отдела. Простыми словами — присутствовал на любом эксперименте и отвечал за исправность всего оборудования, аппаратов мониторинга и центра управления; проводил спецподготовку испытуемых, сам же в её разработке и участвовал.
В день, когда проводился последний эксперимент, в котором ты и участвовал, центр управления и системы мониторинга дали сбой. Гемодинамика испытуемого под номером 18 стала нестабильной. Вскоре все показатели до единого приравнялись к нулю, хотя никаких предшественников неотложных состояний на первичном осмотре выявлено не было, да и сам ребёнок был определённо точно живым, по крайней мере, в момент уведомления. Посчитав произошедшее за неисправность, технический отдел стал искать причину неполадок, не покидая наблюдательный пункт, а медики направились к испытуемому на осмотр.
Гемодинамика отсутствовала. По шкале Глазго реаниматолог установил клиническую смерть. Все пребывали в недоумении, но времени на размышления или что-то ещё у них уже не было. За пару секунд до взрыва техника звукозаписи зафиксировала речевую деятельность номера 18, хотя остальные показатели так и оставались на нулевой отметке. Он сказал: «Теперь иди и порази Амалика и Иерима, и истреби всё, что у него, не бери себе ничего у них, но уничтожь и предай заклятью всё, что у него; и не давай пощады ему, но предай смерти от мужа до жены, от отрока до грудного младенца, от вола до овцы, от верблюда до осла».
Жутко, да?
Во время взрыва погибла вся бригада медиков, как и сам испытуемый. Ты остался цел и невредим лишь за счёт таланта. Коррозия уничтожила все бетонные плиты до единой, что могли напросто тебя расплющить. Тебе повезло отделаться лёгким шоком.
В общем-то, твой случай и был зафиксирован единственным удавшимся экспериментом. Хоть ты и давал отличные итоги предыдущих опытов, вероятность того, что талант приживётся в твоём теле был меньше пятидесяти процентов. Однако… Информация об этом строго засекречена. Почему? В тот же день погибли Гинтер и Карина, не говоря уже о сотрудниках отдела безопасности. По данным расследования их убил Леон, вероятно, из-за смерти сына. Скорее всего, он был признан невменяемым и сейчас находится на свободе. Всем сотрудникам выплатили обещанные деньги, после чего все составы были расформированы. «Иннервация» была ликвидирована под предлогом больших затрат и невозможности дальнейшего финансирования. Документы о всей деятельности организации либо архивированы и недоступны, либо уничтожены вовсе.
— Тогда…-наконец, я решился выдавить из себя хоть-то- Откуда ты всё это знаешь?
— Знакомый у меня там работал, рассказал всё, что знает. Мы с ним на конференции одной познакомились. Конечно, вся информация, которую он мне изложил — это лишь часть того, что тогда происходило на самом деле, полагаю.
— Кто он?
— Кислицкий Виктор Дмитриевич. Бывший сотрудник технического отдела, следил за исправностью звукозаписывающей техники.
— У вас есть доказательства?
— Коллега, я ведь уже сказал, что доступа ни к документации, ни к медиафайлам нет, по крайней мере, ни у меня, ни у ликвидированного состава точно. Всё, что тебе остаётся — поверить мне на слово, если ты, конечно, этого хочешь.
Всё это казалось большим бредом, теорией заговора, как по «РЕН-ТВ». Рассказ Леваля звучал чрезмерно убедительно, однако, было в нём что-то такое, что отталкивало и ставило под вопрос правдивость истории.
— Не веришь мне — спроси об этом у своего отца, если, конечно, не боишься, что за нарушение условий контракта с ним что-то случится.
— Кто-то, можно подумать, следит за этим.
— Следят, коллега, ещё как следят. Дело государственной важности: твой отец был привлечён не совсем легальным образом, и если внутри сторонних стран станет известны детали проекта, это может плохо закончиться для него и вашей семьи в целом, хотя… Откуда мне знать, как это работает?
— Почему я здесь?
— А ты как думаешь?
Это была уже третья кружка, но не наверняка. Возможно, до неё было ещё несколько таких же. Стуча по стенкам, он неспеша размешивал сахар на дне. Кажется, до этого он не добавлял его в кофе.
— Я всего лишь первокурсник.
— А я всего лишь профессор.
— У меня нет столько знаний, как у тебя.
— А у меня нет таланта, как у тебя.
— У меня могут начаться проблемы с успеваемостью.
— Не только с успеваемостью, но ещё и в группе, однако…
— Однако меня не интересуют мои одногруппники, и я не планирую вступать с ними в тёплые отношения и разделять моменты «лучших лет». А ты, разумеется, не допустишь проблем с пропусками и экзаменами.
— Более того, взамен ты ещё и всю программу за шесть лет освоишь в куда более короткие сроки, да ещё и без такой чепухи, как непрофильные дисциплины.
— В чём подвох?
— А какой ты ожидаешь?
— Перестань задавать вопросы на вопросы!
— Танака, ты умный молодой человек, к чему этот допрос? Ты и сам всё прекрасно понимаешь.
— Я не понимаю, зачем это тебе.
— Деньги, разумеется. Ты думаешь, что я клятвы давал, потому что горел к морали и хотел спасать людские жизни?
— Выходит, ты не будешь указан, как участник исследования?
— А ты исполнишь мечту своего отца. Твои родители будут гордиться тобой.
Иногда мне казалось при взгляде на него, что он вот-вот упадёт замертво: небольшая щетина, мешки под глазами, растпрёпанные волосы и мятый весь в пятнах халат. Единственное, что подавало в нём признаки жизнедеятельности — глаза. Внимательные, горящие глаза.
— Не стоит, я уже знаю, что ещё ты хочешь спросить, — Мартен поправил воротник, убрал с лица выбившиеся пряди и весь вытянулся, убрав руки в карман.
Длинные пальцы с обгрызанной кожей вокруг ногтей.