11 (1/2)

— Алис, Алис!

В комнатушку вбежала, запыхавшись, младшая дочь Расты. На круглых детских щеках пылал румянец, а в глазах перемешались радость и гордость.

— Матушка велела дать тебе — прочирикала она звонким радостным голосом, протягивая завернутые в ткань пироги. — Как спасибо за батюшкину ногу.

Пироги пахли очень вкусно. Но это был уже не первый раз, когда семейство спасенного ею мертворожденного благодарило ее. Смущенная, Аэль перевела взгляд на самого Расту. Кость в его ноге уже срослась, но последствия охватившего его жара еще давали о себе знать. По утрам его мучила слабость, вечерами возвращался жар. Сейчас он сидел на лежанке, привалившись спиной к стене, и чинил домашнюю утварь.

Голос дочери оторвал Расту от занятия.

— Бери, бери, спасительница.

В полутьме трудно было прочесть выражение лица, но Аэль показалось, что глаза Расты весело сверкнули. Да и голос звучал дружелюбно.

— Матушка говорит, ты очень худая. Тебе есть нужно больше, не то замуж никто не позовет, — скороговоркой выпалила девочка.

Раста шикнул на дочь, но в голосе все еще ощущалось веселье. Сдавшись, но все еще в смущении, Аэль откусила от пирога. Рот наполнила сладость лесной малины. Живя под сенью Древа, никто из элин никогда не ел пирогов, даже в доме несчастного Бэрда ей не пришлось их пробовать. Она открыла их для себя только здесь, в этом селе. Вскоре, уже обжигая язык и губы, она уплетала пироги с малиной за обе щеки. Еда до сих пор была той редкой вещью, что безусловно нравилась ей в мире мертворожденных. Но вкус малины в то же время вызвал острый приступ ностальгии. Покончив с лакомством, она несколько поспешно распрощалась с Растой и его семейством, пообещав заглянуть проведать его на следующий день. Удовольствие от вкусной еды не прошло, но ей захотелось побыть одной.

Снаружи наступали ранние холодные сумерки. Мертворожденные забирались по своим домам, округа засыпала. Аэль глубоко ушла в мысли. Сколько времени прошло с тех пор, как они оставили Геларна и тот город? Чем бы не угощали ее местные жители, ничто не утоляло ее внутреннего голода, пустоты, оставленной моментом абсолютной эйфории. День за днем, та выпивала ее силы, как и краски из окружающего мира. Мир для нее поблек, как поблекла и она сама. Аэль давно не чувствовала привычной яркости чувств, не чувствовала счастья и радости. Чем сильнее она стремилась сопротивляться этому, тем становилось хуже. А еще сны, что посещали ее… Может, стоило отпустить себя ненадолго? Не здесь, не в этом селении, она не хотела никому навредить. Но и Коримус и, тем более, Геларн говорили ей, что среди мертворожденных встречаются плохие личности. Она и сама уже определенно видела таких — воин в черной броне, тот мертворожденный с которого все началось… Будет ли плохо, если не станет их?

Она поняла, что ей страшно, но трудно было сказать чего. Того ли, что попробовав, она не сможет уже остановиться? Того ли, что такая мысль пришла ей на ум? Или того, что бессильно сникнет, растает в лишенном красок и радости мире? Неосознанным жестом, Аэль охватила себя руками, продолжая путь до жилища.

Пришла ночь, а с ней очередной беспокойный сон. В каждом из них Аэль возвращалась к Древу, под которым росла подушка из опавших листьев. Сегодня она ступала по мокрому, хлюпающему под ногами мху красноватого цвета, не помня, когда он успел вырасти. Неестественный для их дома холод сковал природу, Древо впереди стояло почти безлистое. Подойдя к нему, Аэль заметила глубокие трещины разорвавшие крепкую кору, и ушедшие глубже в древесную плоть. Наружу сочилось блестящее лэхе, стекая по стволу к самым корням оно темнело, приобретая красный оттенок и там впитывалось в мох.

«Кровь», — почему-то подумала Аэль. Следом ее посетила другая, удивительно отрешенная мысль — «Вот почему мох мокрый и красный».

Подобно сомнамбуле, не осознавая для чего это делает, Аэль протянула руку и коснулась ствола, стирая с него краснеющее лэхе. На стволе остался смазанный след пальцев, а тело пронзила острая боль, вырвав из нее крик.

Аэль резко села, переводя дыхание. Испытанная во сне боль не хотела отпускать ее, как выпустил сон, еще гуляя по телу. Она быстро посмотрела на Коримуса. Тот спал не лучше нее, хотелось убедиться, что ее кошмар не разбудил его. Тот шумно сопел, будто после долгой пробежки, но спал. Аэль выдохнула. Подтянула к себе колени, обняв их. Хотелось плакать. Она не знала, что делать со всем этим. Сны гнали ее вперед, страх вновь лишиться контроля над собой удерживал как на привязи. Почему все это должно было произойти с ней?

***</p>

Жизнь легко дала ей возможность задержаться в селении, после Расты подкидывая одного хворого за другим. Аэль быстро поняла, лечение мертворожденных мало помогает ей в ее собственных бедах, разве что, учит сдерживаться. Это напоминало отказ от пищи, сидя среди гор деликатесов. Она не понимала до конца своего стремления. Ее часто страшили мертворожденными. Была ли это жажда доказать, что она не чудовищнее их? Или же, все от простой жалости? Она старалась радоваться чувству удовлетворения и не вдаваться в вопросы.

— Посиди немножко тихо, — она положила ладонь на лоб одного из местных мальчишек. Жар от него ощущался на коже почти как ожог.

Вторая рука легла на затылок. Аэль чувствовала пульсацию его жизни. Со дня их бегства она ощущала ее в любом сильнее, чем когда-либо. Она могла наклониться и осушить ее… Но мотнула головой и прикрыв глаза сосредоточилась на ее токах. Жизнь мальчика виделась ею как блестящее лэхе, в то время как болезнь красной нитью, почти как в недавнем сне. Нужно было выровнять ее, вытянуть из нее весь кармин, но только его.

Лоб под ладонью похолодел, становясь прохладным, дышал ребенок редко и глубоко. Аэль открыла глаза. Он дышал слишком редко. Она едва не перестаралась и теперь ощущала себя странно: голод притупился, но и силы покинули ее, словно вода проткнутый бурдюк. А очередное семейство уже рассыпалось в благодарностях.

— Должно быть, ты благословлена Козлоногим. Говорят, лишь те, кто служили ему, имели дар исцелять, — с тихим восторгом произнесла мать мальчика.

Козлоногий… Аэль стало интересно, что говорили бы мертворожденные, знай они кто стоит за именем? О Древе и элин. Как могут они так почитать одного, но по словам Коримуса с Геларном испугаться других? Как можно почитать и ненавидеть? И как смог далекий собрат Коримуса остаться в памяти исключительно светлым образом? В ее разуме это не укладывалось.

Как и предсказывал Коримус, любовь к ней росла. Мертворожденные возлагали на нее все больше надежд. Это грело. В один из дней Аэль вдруг осознала, пускай ее голод не утихал, как тревога и страх за народ и Древо, их тепло помогало ей держаться.

***</p>

В поле, сразу за селением, собрали большую гору снега, затем окатив ее водой. День за днем, горка оставалась любимым развлечением малышни, да и селяне постарше, порой, не брезговали с нее скатиться. Аэль тоже быстро его распробовала. Но в тот день, ей с самого утра было не по себе — накатывало гнетущее чувство чего-то необратимого. Скатившись пару раз — дети часто звали ее с собой — она застыла у подножья, пытаясь разобраться в ощущениях. Детский смех и крики слышались, будто отделенные стеной, вдалеке, как несущественное и неестественное. Тишина, густая как местный кисель, заключила ее в кокон.

Аэль потянулась к одинокой березе на невысоком холме, чуть дальше ледяной горы. Дерево спало, но как и Аэль, сквозь сон ощущало беспокойство. Вся обратившись в чувства она прошлась по корням, по семенам травы, ждавшим своего часа под снежным одеялом. Она так и не поняла, что встревожило ее. Округа была чиста, селение оставалось единственным очагом активной жизни на очень долгое расстояние.

Улыбнувшись детям, Аэль вернулась в селение, показавшееся внезапно вымершим, не считая огромных вороньих стай рассевшихся на крышах. Птицы провожали ее внимательными взглядами, но стоило ей пойти к их с Коримусом дому, подняли гвалт, будто пытаясь перекричать друг друга. В этой разноголосице было трудно понять что-либо, но она чувствовала их тревогу тоже. Спустя несколько шагов, все они взмыли в воздух, кружа над головой. Некоторые слетали вниз, и носились вокруг, почти задевая перьями лицо. Птицы словно не хотели пускать ее дальше.

— Что случилось? — спросила Аэль, и тут увидела их.

К окраине цепочкой шли мертворожденные. Всего около десятка. Впереди мужчины с огромными тюками на плечах, за ними женщины с котомками. Некоторые тащили за собой сани, на некоторых сидели дети. В их походке ощущалась изможденность.

Вместе с ней, жители селения начали стекаться к окраине, негромко перешептываясь между собой. Никто не спешил навстречу чужакам, никто не хватался за топоры и вилы. Все выжидали. Ее тронули за руку.

— Аэль! — шепот был настолько тих, что она сама едва различила его в мерном гуле голосов мертворожденных. Коримус качнул головой, отзывая ее в сторону.

— Не могу назвать причины, но с утра меня не покидает дурное чувство, — признался он, когда они достаточно отошли.

— Ты тоже это почувствовал…

От его признания ей стало еще не уютнее. Чужаки тем временем достигли границы поселения, завязав разговор с местными. Похоже, как и она с Коримусом, мертворожденные просили приютить их.

— Они не кажутся опасными, — Коримус разглядывал гостей. — Не больше местных во всяком случае. Но думаю, наши предчувствия неспроста совпали с их приходом. Прошу, будь осторожна.

— Хорошо.

Она наблюдала за переговорами в стороне. Переговорщик от гостей был эмоционален, до нее долетали обрывки его фраз:

-… нам некуда идти… мы не больны, уверяем…

Где-то в дальних уголках памяти всплыли разговоры о чуме, досаждавшей мертворожденным. Их мир страдал так же, как ее собственный.

Мертворожденным чужакам разрешили разместиться за окраиной. Аэль смотрела, как они обустраиваются, натягивая шкуры на деревянные каркасы, сооружая шатры. Резанула старая боль, немного усилив ее внутренний голод. Не сознавая того, Аэль сделала пару шагов в их сторону, прежде, чем смогла взять себя в руки. Протяжно выдохнув, она отвернулась. Нужно было хоть немного привыкнуть к этому, тогда, она надеялась, станет легче.

Ночью, во сне, она снова вернулась к Древу. Глубокие трещины никуда не делись с могучего ствола, а под ногами все так же хлюпал кроваво-красный мох. Она снова провела рукой по стволу — он был сух, и странно холоден, как сосульки, которые она снимала с крыши их дома в поселении.

Кто-то мягко обнял ее за плечи. Прикосновение ощущалось таким родным, что на глаза навернулись слезы.

— Сестра… — всхлипнула Аэль, быстро поняв, кто это.

— Шшш… — рука погладила ей волосы. — Знаю, тебе трудно. Но не бойся. Наша сила хранит тебя.

Аэль обернулась, встретившись взглядом с Эннемелен. Та напомнила ей призрака из рассказов мертворожденных: почти прозрачная бледная кожа, белое платье истрепано, спутанные волосы наполовину скрывают лицо. Такой вид пугал не меньше трещин в стволе Великого Древа.

— Не бойся, — снова повторила та. — Ты преуспеешь.

Налетел неожиданный порыв ветра, поднявший в небо сухие листья и частички земли. Израненный ствол застонал, боль снова пронзила Аэль от макушки до пят. Она больше не видела Эннемелен, но в шелесте листьев все еще слышала ее слова:

— Не бойся…

Проснувшись, она все еще чувствовала боль. Немного пообвыкшись, Аэль поняла ее источник — деревья. Множество за раз срубленных деревьев, чей сон прервала смерть. Чужаки рубили их на дрова, чтобы жечь костры, чтобы строить себе более теплые жилища.

«Мы такие разные», — с горечью подумалось Аэль.

***</p>

Он наконец-то снова нашел ее. Ту девчонку. Удовлетворение согревало, а азарт заставлял его тело мелко дрожать. Наэсол улыбался, и улыбка эта напоминала оскал. Выследить свою жертву по новой, оказалось задачей труднее, чем он изначально себе представлял. Прибившись к этим спасавшимся от чумы юродивым, он почти было смирился, но вертихвостка судьба ему улыбнулась.

Только различив ее, и другого, с личиной пузатого коротышки среди местных, он ощутил мгновенный порыв закончить начатое в том несчастном городке, но остановил себя. Он уже наблюдал за ними. Он помнил, помнил, на что девчонка способна и не хотел закончить с корнями вспоротым брюхом. А музыка пузатого как-то влияла на разум. Следовало быть осторожным. Наэсол похвалил себя за решение временно расстаться с броней. И что может служить лучшей защитой, чем собственный холодный рассудок?

Подумав, что случай непременно представится, он остался в селе с беженцами.

Во сне его посетила та единственная, кому он был рад. В ней было что-то, что заполняло пустоту, имени которой он не знал. Что-то, по чему он тосковал с далеких дней, когда едва начал осознавать себя, обитая на окраине мелкого городишки, не отличимого от других таких же. В те дни он мало отличался от крыс которых поедал. Наэсол не знал, почему сны всегда переносят его в лес, но там обитала она. Эннемелен. Первая и единственная, кто дала ему смысл жить и чего-то желать; показала, что жизнь это больше, чем прожить день не сдохнув с голоду, под конскими копытами или градом камней мнительных «собратьев».

Сейчас лес облетел и казался мертвым. Наэсол не испытывал эмоций на этот счет, но она — да. Он слышал ее печаль, чувствовал ее, обонял. Они снова встретились под огромным деревом. Она сидела на земле, в белом платье похожая на клочок не растаявшего тумана, а голова Наэсола покоилась на ее коленях. Она гладила его, зарываясь прохладными пальцами в волосы, и боль от оставленной отцом раны отступала.

— Он мертв, — улыбнулся Наэсол. — Я думаю, он мертв.

Когда-то она же и назвала ему отца. Сейчас он гадал, разделит ли она его чувства, ведь принадлежала тому же народу. Но она ответила просто:

— Я знаю…