Часть 16 (1/2)

Медленно поднимаясь по лестнице, Саске размышлял над словами Шисуи. Действительно, какое ему дело до Изуми? Знал он её всего ничего и друзьями они никогда не были. Пересекались пару раз на работе, приветствовали друг друга в коридоре. Если бы не фотография, день ото дня мелькающая в новостях, он бы, наверное, не вспомнил, как она выглядела. Так зачем ему рисковать своей размеренной жизнью, вести тайное расследование, за которое по голове не погладят? Может, он всего-навсего хотел оправдать своё никчёмное существование, поймав настоящего преступника? Или отдать должок за сказанные ею когда-то простые, возможно, фальшивые, но такие нужные слова, брошенные в здании суда после вынесения приговора?

Суд был закрытым, и ни одна собака не забежала бы на слушанье. В этом отец постарался на славу и за это Саске был ему благодарен. Ему не особо хотелось встречаться с коллегами, семьёй, журналистами; видеть осуждающие или полные жалости глаза, наполненные лживым сочувствием. Изуми сидела на скамье в коридоре, но стремительно поднялась, когда он с адвокатом прошёл мимо. Тогда он решил, что её послал Итачи, чтобы она доложила о его состоянии, поэтому недовольно нахмурился и шикнул, когда девушка засеменила за ними следом. Адвокат остановился у мраморной широкой лестницы, пожал ему руку и удалился, завидев старого приятеля.

— Саске, —  послышалось за спиной, и он поспешно стал спускаться. — Подожди, Саске, — каблуки звонко постукивали, — тот... Тот человек, как он выглядел? — он резко затормозил, Изуми пролетела на две ступени вниз, прежде чем остановилась.

— Пожалуйста, расскажи мне... —  девушка смотрела на него встревоженным взглядом, тяжело дыша.

— Передай ему, что его взяла... — выплюнул он, сделав два шага и задев её плечом. Изуми крепко схватилась за перила, чтобы не упасть.

— Кому?

— Ты издеваешься? — рыкнул он, развернувшись и схватив её за локоть. Саске начал трясти ее, как трясут наркоманов, чтобы пришли в себя. — Передай ему, что его глупый брат признал, что стрелял в галлюцинацию, признал, что наркоман и нуждается в лечении. Понятно?!

— Итачи тут ни при чём, — нахмурив брови, сказала Изуми и отвела взгляд вниз, будто наблюдая за копошащимися внизу людьми. — Извини за наглость… Я сама пришла. Ты уверен, что тебе привиделось? — полушёпотом спросила она, опасливо оборачиваясь назад.

— Я был под кайфом... И я убил её... — выдавил Саске, непонимающе рассматривая девушку. Взгляд цеплялся за все детали, лишь бы не смотреть в ее глаза - верхние пуговицы накрахмаленной блузки были расстёгнуты, тонкая нить золотой цепочки сверкала на светлой коже...

— Я знаю, каково это, — прошептала девушка, мягко коснувшись его руки. — Когда тебе не верят, — Изуми тяжело сглотнула, и уставилась на него понимающим взглядом, — очень легко подвергнуть сомнению всё происходящее.

— Это какая-то игра? Если не Итачи, то мой отец послал тебя? Мать? — зло ухмыльнулся он, сбрасывая с себя её тёплую ладонь.

— Прости, — прошептала Изуми и, отойдя в сторону, спустилась на одну ступень, — если задела. Я зря пришла... Я просто хотела сказать, что понимаю тебя и вер...

— Идите вы все к чёрту со своим понимаем! — его терпение кончилось и теперь раздражение превращалось в ярость. Он быстро сбежал на лестнице, хотелось как можно скорее оставить это мерзкое место и неприятный диалог.

Секретарь остановил его у двери, задумавшийся Саске нервно дернул головой в ее сторону:

— Простите, прошу вас немного подождать. Вы пришли на пятнадцать минут раньше. В кабинете сейчас...

— О, — Саске растерянно посмотрел по сторонам. Здесь он всегда терялся: белые стены, кафельный пол, горшок с кремовыми орхидеями на стеклянном журнальном столике, белый кожаный диван, большие фотографии на стенах с безмятежной природой — все было пропитано фальшью насквозь. Немного напоминало клинику, в которой он провёл больше года, оттого доставляло еще больше дискомфорта.

— Кофе? Чай?

— Нет, — отмахнулся он и сел на диван, сцепив руки в замок. Взглянув на часы, он недовольно цокнул — секундная стрелка, на его взгляд, слишком медленно двигалась. Ему хотелось побыстрее убраться отсюда, так как идеальная картинка стерильного мира, напрочь оторванная от реальности, нервировала.

Дверь открылась, вышедший оттуда пожилой мужчина торопливо поправил очки, протер лысеющую голову платочком и направился к секретарю. Саске внутренне напрягся —пора заходить. Он прикрыл глаза, проходя мимо картины в стиле Роршаха — черно-красные кляксы вгоняли его в панику, словно он вяз в едкой масляной краске.

— Рада снова вас видеть. Прошлый сеанс был отменён. Я полагаю, на то были веские причины, — сказала Цунаде. Её медовые глаза не излучали тепло, смотрели на него изучающе, оценивали.

— Да, — ответил следователь, неосознанно поёжившись, засунул руки в карман чёрных брюк и уселся в кресло.

— Я не доложила начальству. Однако, если это повторится, я вынуждена буду сообщить, — жёстко сказала женщина, щёлкнув механической ручкой. — Как прошло возвращение на работу?

— Неплохо, — сухо ответил он, цепляясь взглядом за шарики Ньютона, которые покачивались из стороны в сторону, тихо постукивая.

Цунаде недовольно посмотрела на него исподлобья и, облокотившись о спинку удобного кресла, сложила пальцы домиком.

— Вы говорили, что вам придётся работать со следователем, девушка которого была вашей напарницей и погибла при исполнении. Как прошла встреча?

— Если я здесь, живой и без переломанных рёбер, можно прийти к выводу, что довольно неплохо, — съехидничал Саске.

Женщина громко вздохнула, закатив глаза — ужасно хотелось рявкнуть, смотря на это самодовольное лицо, но пришлось сдержаться. Саске был одним из самых сложных пациентов на её практике. Если бы не начальство, которое буквально заставило взять его к себе, она с радостью направила бы его к другому врачу. Учиха Саске раздражал своим упрямством и полной закрытостью. Первое время они могли часами сидеть в молчании и наблюдать друг за другом. Ей приходилось вытаскивать из него слова клещами, прощупывать его болезненные места, а затем давить на них, чтобы увидеть хоть какую-то реакцию. Цунаде не нравился такой подход, но это был единственный способ разговорить его. После нескольких сеансов она сказала начальству, что Учиха Саске вполне готов к работе, отпустив пациента на все четыре стороны и вздохнув с облегчением. Казалось, задача была выполнена, но начальство огорчило — надо было курировать следователя еще на протяжении года, сдавая подробные отчеты о его состоянии. Цунаде была осведомлена, кому он приходился сыном и предполагала, откуда исходила столь пристальная, на её взгляд, чрезмерная опека.

— Работа превыше всего. Личное остаётся за дверью, — пробормотал Саске, прерывая молчание.

— Вы проделали большую работу над собой — достойно уважения.

Ухмыльнувшись, он посмотрел на закрытые жалюзи, затем взгляд резко метнулся на круглый кактус в небольшом коричневом керамическом горшке на её рабочем столе, заскользил по книгам и сертификатам на настенной полке, и остановился на красивых руках, с вызывающим для её возраста красным маникюром. Ей было около пятидесяти, но на вид он дал бы ей сорок. Она была в хорошей форме, видно было, что ходит в спортзал и на косметические процедуры. Представив, как её большие груди колышутся на беговой дорожке, он тихо фыркнул, пытаясь подавить вырывающийся наружу смешок.

— Вам кажется это смешным?

— Нет, — растерянно сказал он, испугавшись, что она прочла его мысли. — Вы сказали, словно учитель, который хвалит ребёнка за хорошо выполненную домашнюю работу, — выкрутился Саске, почесав нос.

— Вас хвалили в детстве?

— Да, — нахмурившись, ответил следователь.

— Что вы чувствовали при этом?

— Какая разница? И при чём тут моё детство? Какое отношение это имеет к моей работе? Напишите моему начальству, чтобы хвалило меня больше?

— Если это поможет вам, то да, — спокойно ответила Цунаде и положила руки на стол.

— Не уходите от вопроса. Что вы чувствовали?

— Облегчение, — выдыхая, произнёс следователь.

— Облегчение? —  приподняв в удивлении светлые брови и что-то чиркнув в тетради, она с интересом взглянула на него. — Почему именно это чувство?

— Хватит. Я не хочу говорить об этом, — завозившись в кресле, Саске нервно скрестил руки перед собой и закинул ногу на ногу.

— Хорошо, — озадачено произнесла женщина и, поняв, что он больше ничего не сообщит, решила сменить тему. — Вам всё ещё снится тот сон?

— Нет, — сглотнул он, пытаясь придать голосу оттенки равнодушия — ей лучше не знать, какую картину он видит каждую ночь: лужа густой, вязкой крови, расползающаяся по полу, пачкает его кожаные ботинки, оставляя на них тёмно-бордовые отпечатки; мутные, ввалившиеся глаза и приоткрытый рот с застывшим вопросом; рослый человек в сером пальто за стеной. Он настолько к этому привык, что уже и не знает, какими бывают нормальные сны. —  Теперь только кашель не дает уснуть.

— Вы уже поговорили с бывшей женой, братом, родителями? — поинтересовалась Цунаде. Он как-то обмолвился, что хочет подать на совместное опекунство. И она очень надеялась, что он сможет уладить этот вопрос полюбовно, так как перспектива таскаться по судам её не слишком радовала.

— Я бы хотел опустить личную жизнь.

— Вам неприятно?

— Я не готов обсуждать её с вами, — тяжело вздохнув, Саске посмотрел на неё в упор, как бы прочерчивая границу между ними.

— Придётся. Вы же подаёте на опекунство, а моё заключение будет иметь весомое значение. Сказать вам правду?

— Что из меня никудышный отец?

— Я не знаю, какой из вас отец. Да и вы сами этого понять пока не можете. Вы только делаете первые шаги, а какой из вас отец, покажет время. Но если говорить о судьях, то они не столь благожелательны, как я. По правде говоря, закон не на вашей стороне, какой бы хорошей ни была характеристика с работы и материальное положение. Вы проиграете дело, если не разбавите сухие факты рассказами от близких о вашем чудесном исправлении.

— Я что, перепутал кабинет? Вы мой адвокат?

— Нет, Саске. Но я была свидетелем множества таких дел: плачущие, издёрганные дети; уставшие, но всё ещё готовые перегрызть друг другу глотки, лишь бы насолить, выместить свои обиды, родители.

— По-вашему, я хочу насолить Сакуре?

— По крайней мере, складывается такое впечатление. Она отсекла вас, живёт своей жизнью (по вашим словам, довольно счастливой жизнью). Вы многое потеряли, а дочь является для вас маяком, который будет светить даже в холодном безбрежном океане. Страх осознания, что скоро единственный маяк будет светить для кого-то другого, лишает человека здравомыслия, заставляет чувствовать зависть, злость, несправедливость. Желание добавить бывшей жене, например, ложку дегтя в бочку меда.

— Замолчите! — вскипел Саске, резко вскочив с кресла и неожиданным рывком приблизившись к столу. — Рассуждаете обо мне, как будто знаете всё. Страх, зависть... Что ещё вы мне припишете? — Цунаде спокойно наблюдала за его реакцией — лицо и шея стали покрываться красными пятнами, ноздри раздулись, на лбу от напряжения вздулись вены, дыхание стало тяжёлым, прерывистым. Ей показалось, что он задыхается. — Подпортить жизнь бывшей жене? Я... я рад за неё, правда... У нас с ней были тяжёлые отношения. Я был ужасен! Она достойна счастья, я не хочу портить ей жизнь. Я просто хочу встречаться с дочерью без свидетелей.

— Вы говорили об этом Сакуре?

— Да, я сказал, что короткие встречи с дочерью при посторонних меня не устраивают и что я подаю на опекунство!

— Пфф, — не сдержавшись, прыснула женщина и откинулась на спинку кресла. — Вы удивительный человек — Учиха Саске. Если бы вы сказали ей то, что только что сказали мне, я уверена, у вас было бы куда больше шансов добиться мирного решения этого вопроса без суда.

— Она бы не стала меня слушать! Она меня ненавидит!