III (2/2)

Сказал — будто припечатал, и Петра едва не прыснула от того, как серьёзно он это заявил. Неловкость растаяла, будто её и не было, и она, подхваченная внезапным весельем, пожала плечами, притворяясь, будто её совсем не заботит, верит он или нет.

Оруо оказался до смешного предсказуем, заглотив «наживку».

— Да точно нет, тебе говорю. Наш капитан и отношения — это ж как две прямые, которые не пересекаются!

Она сдержала смешок, никак не комментируя «изящное» сравнение, и Оруо раззадорился сильнее прежнего, теперь уже точно прощаясь с нелепыми подозрениями. В его глазах мелькнуло любопытство.

— Чего ты хихикаешь?! Смотрит тут на меня лисьими глазками! — но он гордо отвернулся в попытке скрыть его, подбоченившись здоровой рукой. — Мне это совсем не интересно, если ты ждёшь, что я стану тебя расспрашивать.

— И в мыслях не было, — Петра покачала головой, с неподдельным удовольствием наблюдая за этим театром одного актёра. — Для чего мне навязывать тебе свое бесценное мнение, особенно если мне действительно только… кажется.

— Заноза, — буркнул он, растеряв последний самодовольный лоск. — Просто скажи уже, раз собиралась, чего юлить?

В этот раз не засмеяться она не смогла.

— Оруо, попроси по-хорошему.

— Ладно, всё. Всё. Переиграла меня, сдаюсь, — он махнул рукой, состроив такую постную мину, будто заглотил тарелку вязкой, полусырой каши. Его голос заскрипел от сарказма, и вряд ли он знал, каким милым (в нетривиальном смысле этого слова) выглядел сейчас. — Мне жуть как любопытно засунуть нос в любовные дела нашего капитана.

Петра, на всякий случай оглянувшись и заметив, что они по-прежнему были объектом повышенного внимания, решила пересесть совсем уж близко, ибо теперь информация становилась действительно щекотливой. Оруо почему-то заёрзал, попытавшись сильнее вжаться спиной в подушку.

— Э-э-э... Что-то у меня такое чувство, что я уже не хочу про это знать.

Она взглядом предупредила его не искушать судьбу, и, упершись ладонями в одеяло, наклонилась к его лицу. Он настороженно глядел на неё сверху вниз, словно его напрягала подобная близость, хотя сам не раз нарушал её личные границы.

Поэтому-то Петра счастливо проигнорировала эту странность, отвлекаясь на куда более важные, по её мнению, мысли.

— Ты никогда не замечал, что никого из нас, кроме капитана Ханджи, капитан Леви не трепал по голове?..

***</p>

Нанаба… умерла.

И Рене. И Хеннинг. И Гергер. И майор Захариас.

Затерявшееся на почте, а оттого пришедшее слишком поздно письмо задрожало в руке, глаза защипало, и Петра, опустив на колени смятый лист, сначала подумала, что что-то неправильно поняла. Перечитала раз, ещё один, вглядываясь в каждое слово, и перед ней, как живые, всплыли их улыбающиеся лица.

Как Гергер прихорашивается, глядясь в цилиндрический бок баллона с газом. Как Хеннинг, проигравшись в карты, в импровизированной юбке, свёрнутой из плаща ловкими руками Рене, пытается проехать на коне, сидя боком. И то, как майор Захариас целует Нанабу, наполовину задёрнув тяжёлую штору на окне штабной библиотеки.

«Нет. Быть не может. Как же так…»

Лили, соседка по палате, испуганно окликнула её, но Петра зажала рот ладонью, стараясь сдержать всхлипы. В груди тянуло и щемило, хотелось очнуться от происходящего, как от дурного сна, но письмо лежало в руке, и она порезала палец о лист.

— П-Петра, что ты делаешь? Не надо! Не рви! — пухловатые девичьи руки обхватили её за плечи, а у Петры никак не укладывалось в сознании это страшное «снова».

Она больше не увидит своих подруг. Нанаба уже не напишет ей ответ. Больше никто не вздрогнет и не засмеётся от того, как чудаковато выглядит принюхивающийся майор Захариас, и они не пошутят над Рене, которая никак не сознавалась, что в её вкусе любители крепких спиртных напитков.

Она вернётся в комнату с двумя пустующими койками, и как это будет? Как в первый раз, когда погибли её соседки по комнате?

Почему Нанаба, почему Рене, почему такие сильные, опытные разведчики? Если и они, чего стоят остальные, включая Петру Рал, которой едва минуло девятнадцать?

Лили отпаивала её водой, а она несколько раз кусала стеклянную грань стакана стучавшими друг о друга зубами. Письмо было заперто в тумбочке, но от него жгло руки, и Петра, как в тумане нашаривая туфли и прислонённый к койке костыль, буквально бросилась из палаты.

Нужно было отвлечься. Подышать. Она могла бы пройтись возле входа в госпиталь, но не была уверена, что не упадёт на лестнице, поэтому оставалось метаться по этажу, худо-бедно изображая адекватное состояние.

Оруо как раз выходил из палаты и — по чистому совпадению, не иначе — посмотрел именно в её сторону. Петра в тот момент прижалась к коридорной стене, запрокинув голову, чтобы попытаться сдержать новый приступ слёз, и, открыв зажмуренные глаза, увидела, как его лицо из приветливого становится взволнованным. Он, ничего не говоря, направился прямо к ней, с удивительной энергией выбрасывая вперёд костыль, хотя только вчера жаловался, как без нагрузки тело ломит сильнее прежнего.

И ей захотелось разрыдаться уже от того, каким он сейчас ощущался близким и родным.

— Что? Что там опять?!

Она болезненно улыбнулась сквозь беззвучно катившиеся слёзы. «Опять», действительно. Неужели они скоро так и будут спрашивать друг друга о последних новостях? Пришлось сжать губы, вдохнуть и отереть рукавом лицо, чтобы выдавить нечто более-менее внятное, а ещё она зачем-то пыталась удержать в улыбке дрожавшие губы, пока сбивчиво пересказывала ему страшное содержание письма.

— Вот так вот. Представляешь? — голос застыл на уровне шёпота, да и то приходилось напрягать связки. Петра медленно опустила голову, стискивая костыль. Боже, как осточертело плакать, но слёз в ней, видимо, пока оставалось предостаточно.

Она услышала и почувствовала, как он шагнул совсем близко. Его ладонь легла на затылок, приглаживая встрёпанные волосы, и Петра, не раздумывая, прижалась щекой к мятой, уже не пахнувшей недавней стиркой рубашке. Этот молчаливый сочувствующий жест ощущался таким щемяще-нежным, что она потеряла последние силы сопротивляться.

— Мне страшно. Что происходит, я не понимаю…

Стыдно, до отвратительного стыдно, но сейчас землю словно выбили из-под ног, и хотелось просто выплакать душу, чтобы в ней не осталось никаких сил на страдания. И кому было страшно? Ей. Считавшей, что она достаточно опытная и сильная после четырёх лет в Разведкорпусе.

— Всё образуется. Эй, — его пальцы нерешительно скользнули по виску, убирая за ухо прядь волос. Точно тем же, как всегда делала она сама. — Слышишь, Петра? Не смей сдаваться раньше меня.

Она обняла его обессилевшей рукой, собирая рубашку в дрожавший кулак.

— Боже, хоть ты со мной здесь. Если бы и ты там... как они... Я бы осталась совсем одна.

— Ну так. От меня ведь на раз-два не избавишься, — его тёплая усмешка вновь превратилась в мягкий, сипловатый шёпот, и он склонился над ней, скользнув рукой на плечи, чтобы прижать покрепче. — Я тебя не брошу, не бойся. Вот подлечимся, вернёмся в строй и обязательно за всех отомстим.

Это было знакомое чувство — точно такое же, когда они прокатились по земле в лесу гигантских деревьев. Никакого страха, только решимость защищать до последнего и та уверенность, которую она то и дело теряла. И в этом крылась одна непреложная истина: Петру могло многое раздражать в его характере, но Оруо протянул бы ей руку помощи, даже разругайся они в пух и прах.

Уголки по-прежнему дрожавших губ приподнялись в улыбке, и она, задержав дыхание, вдруг подумала, что в последнее время он слишком часто видит её рыдающей и разбитой. Однако его прикосновения, особенно монотонные поглаживания по макушке, заставляли прильнуть теснее, прячась от всего мира за стеной чужого спокойствия.

Он знал, что она чувствовала, поэтому просто утешал, как мог — такой неожиданно зрелый, будто они не были одногодками. Мимо них ходили, кто-то даже останавливался, но она, едва подумав, как некрасиво громко рыдать в коридоре у всех на виду, вспомнила его лаконичное «Пусть пялятся» и решила, что ей по большому счёту действительно плевать.

По крайней мере до тех пор, пока есть Оруо, который отгонит от неё всех излишне сердобольных.