II (2/2)
— Ага. Личико у тебя сейчас, конечно, совсем не на выданье.
Что сказать, время для сарказма Оруо опять выбрал не самое удачное, однако сегодня она готова была простить ему любые колкости, ибо в памяти клеймом отпечаталась его полная облегчения улыбка, оставшаяся на бледных губах даже после того, как он потерял сознание. Петре даже не пришлось изображать приветливость — сомкнув пальцы в замок, она посмотрела прямо ему в глаза и, перебарывая лёгкое волнение, ровно и мягко произнесла то, ради чего преодолела длинный больничный коридор.
— Оруо, спасибо, что спас меня.
На его лице застыло до забавного озадаченное выражение, но это продлилось ровно две-три секунды, оставляя после себя лишь чуть заметный румянец на скулах.
— Будешь мне должна, — прозвучало суховатым тоном, и Петра очень порадовалась, что он не разворчался, как делал это обычно: сегодня ей нечем было оправдывать себя. — И ты… не бери в голову, что я про лицо сказал. На самом деле всё не так уж и плохо.
«Надо же, я его смутила. Сразу стал такой покладистый», — в груди снова приятно потеплело, и Петра, улыбаясь, задумчиво посмотрела сначала на него, а потом — в окно над изголовьем кровати. Кажется, собирался дождь.
— К тебе приходил кто-нибудь, кроме отца? — вдруг спросил он, разглядывая руку с перебинтованными пальцами. Более-менее непринуждённая атмосфера с треском рассыпалась в пыль — Петра, поджав губы, сразу помрачнела, опустив глаза на мысок мягких туфель. Заходивший сегодня отец принёс их вместе с небольшой стопкой чистой одежды на смену.
«Мы бы так или иначе заговорили об этом. Малодушная ты: надеялась отмолчаться ещё хоть сутки, словно это что-нибудь изменит?»
— Грейс<span class="footnote" id="fn_31114176_0"></span> и миссис Джин. И миссис Шульц тоже, — голос прозвучал ровно, но Петра почувствовала, как на последних словах у неё опасно задрожали пальцы и подбородок. — Они… и у тебя были, да?
— Ага, — с напряжением отозвался он и вдруг глухо зашипел. Петра, вздрогнув, быстро оглянулась: он держался за перевязанную руку близко к запястью, видимо, случайно попытавшись сжать ту в кулак.
Родные Эрда и Гюнтера были ещё одной причиной, по которой ей так хотелось поскорее увидеть его: Петра проворочалась всю ночь, давя рыдания в подушку, ибо ей дважды за день пришлось пересказывать, как умерли её друзья.
Говорить хорошие вещи о тех, кого уже не было на этом свете, смотреть на чужие эмоции, сдерживая собственные, и понимать, снова понимать, что ни Эрда, ни Гюнтера больше нет — это оказалось выше её сил. А они, прежде чем уйти, улыбались ей на прощание, сжимали руку и благодарили. Ни упрёков, ни вздохов, ни истерик — ничего, и это тяготило настолько сильно, что она начала стыдиться собственной удачи.
Отвратительное чувство, до дрожи отвратительное.
Петра зажмурилась — слёзы опять подступили к горлу, и, как она ни старалась, одна всё-таки выкатилась из-под плотно сомкнутых век.
«Боже, тут ведь все смотрят… Ну что ты делаешь, глупая, держи себя в руках!»
А теперь затряслись и плечи, и Петра опустила голову ниже, надеясь, что волосы спрячут жалкое зрелище подавленной разведчицы. Хотя кого она обманывала: такое не скроешь, сидя средь бела дня в общей палате.
— Ну, чего уставились? Ни разу не видели, как люди плачут? — раздался угрожающий голос Оруо сквозь болезненный выдох, и Петра даже не глядя поняла, что он рывком попытался сесть, скривившись от боли.
Стыд сжигал всё сильнее, хотелось ударить себя по лицу, провалившись куда-нибудь в конце концов, но она упрямо пыталась успокоиться, не проронив ни звука и лишь стискивая пальцами край рубашки.
«Слабая, тряпка, возьми себя в руки! Он сейчас хотел поговорить, чтобы душу отвести, а ты сидишь и ревёшь, как будто одна друзей потеряла».
— Эй, Петра, — её плечо мягко сжали, продолжая прежним низким шёпотом. — Не дави слёзы, поплачь как следует. Подумаешь, пялятся.
Из носа потекло. Петра, тотчас отерев его большим пальцем, посмотрела на Оруо сквозь влажную пелену, и ей вдруг захотелось разреветься в голос, закрыв лицо ладонями. У него что-то блестело в уголках глаз, а морщины на подбородке ясно доказывали, что он сам с трудом пытался не потерять самообладание.
— Я н-не хотела, п-прости. П-просто… — заикание смешалось с лепетом, превращая слова в кашу, несмотря на все её попытки обуздать выплеснувшиеся чувства. — Я к-как под-думаю о н-них, т-так сразу н-нак-катывает…
— Нашла, за что прощения просить. Будто я не понимаю, — он осторожно потрепал, даже скорее погладил, её по плечу, и Петра сдалась, сгорбившись и прижав к глазам судорожно собравшиеся в кулак пальцы.
Не то чтобы ей стало легче — наплакавшись этой ночью, она не испытала ничего, кроме опустошающей усталости, — но разделять невысказанную боль на двоих, чувствовать, как Оруо большим пальцем медленно водит по ткани рубашки, было намного лучше, чем переживать горе в одиночестве.
Она по-прежнему не решалась признаться, как ей было совестно за свою панику и его раны. Как её тогда трясло от страха за него, то и дело терявшего сознание и стонавшего под крепкими руками Райта Сэмюэльсона. Ещё никогда раньше их прикрывание друг друга не казалось настолько фатальным, и за свою глупость хотелось извиняться снова и снова. Если бы он действительно умер из-за неё или непоправимо покалечился, как бы она жила с этим осознанием?
«Боже, пусть бы он пошутил сейчас. Пусть скажет, какая я плакса и что у меня лицо — как переспевший помидор. Или что он там ещё обычно говорит… Ах, не могу вспомнить, но это в сто раз лучше молчания!»
Под рёбрами уже начинало колоть от беспорядочного дыхания, но рыдания только усиливались, а тишина, в которой раздавались лишь её надрывные всхлипы, секунда за секундой уничтожала последние крохи самообладания. Ладонь Оруо медленно соскользнула с её плеча на лопатки, и даже через рубашку чувствовалось, какая она была большая и тёплая.
— Ты ведь понимаешь: мы их не вернем. Что случилось, то случилось.
Петра, размазывая слёзы, слабо качнула головой, попыталась задержать дыхание, но только закашлялась при новом всхлипе. Наверное, он думал, что она никак не может принять их смерть, но в действительности эти срывы были следствием вконец ослабевших нервов. А залечить их могли только время и полное спокойствие, которое в разведке разве что приснится в сладких снах.
— Вот и правильно, молодец. Поэтому бери-ка это и давай успокаивайся потихоньку. От твоих рыданий уже не польза, а вред начинается.
Перед глазами, когда она отняла от них руки, оказался сложенный в несколько раз кусочек ткани. Через силу улыбнувшаяся Петра, не приглядываясь, взяла его, замечая только, что у Оруо был криво срезан ноготь большого пальца. Промакнула глаза и только тут поймала себя на мысли, какой мягкой и приятной была ткань.
Очень не похожая на отрез, оставшийся после перевязки.
Сознание зацепилось за это ощущение, как за крючок, и Петре достаточно было развернуть импровизированный платок, чтобы убедиться в мимолётном подозрении. Тот действительно оказался не куском полосы, а длинным прямоугольником с ровно обмётанными краями, и в одном из его уголков она заметила две маленькие буквы, вышитые бледно-охристыми нитками.
«Да ведь это…»
— Оруо, это же… Твой шейный платок…
Он, встретившись с ней взглядом, только недовольно передёрнул левым плечом.
— Ну, у меня под рукой тут больше ничего нет.
— Б-боже, а я в него ч-чуть не в-высморкалась... — Петра, всхлипнув, прошлась по щеке тыльной стороной ладони и порывистым жестом ткнула платком ему в руку. В голове не укладывалось, как он решился на подобное, и ей почему-то стало ужасно неловко. — В-возьми обратно, м-мне уже не н-надо.
— Ну, высморкалась бы и высморкалась. Что его, постирать нельзя? — Оруо закатил глаза, раздражённо цокнув и решительно отталкивая её пальцы. — И не смотри на меня, будто я с луны свалился. Дают — бери и пользуйся, или ты рукавом собралась приводить себя в порядок?
Слышать от него «вытри глаза моим шейным платком» было чем-то из ряда вон: Оруо обожал его, лелея и холя наравне с сапогами и ремнями УПМ, и чего только стоила та драма, которую он закатил, однажды пролив на него чай. А сейчас ей предлагали не то что просто глаза вытереть — высморкаться в эту драгоценность.
— Н-нет, я… Я т-так не могу.
— Господи, женщина, это просто кусок ткани.
Слишком реальное наваждение между тем продолжалось, моментально высушив слёзы, поток которых до этого казался неиссякаемым. Петра подтёрла ребром ладони нос, из которого снова вытекла крупная капля, проморгалась, безуспешно ища в глазах Оруо причину столь невиданной щедрости, и рука сама собой потянулась к его лицу, потому что ни с чем, кроме банальной шутки, она не нашлась.
— Странно, лоб у тебя не горячий…
Оруо замер, ошеломлённо покосившись на её ладонь. Осознание, как они выглядят со стороны, внезапно отозвалось жгучим смущением, и Петра, покраснев до ушей, шустро отдёрнула ладонь, прижав ту к груди. Сердце чуть-чуть зачастило — наверное, от неожиданности.
— Интересные у тебя способы спасибо говорить, ну да ладно. Всегда пожалуйста.
В его голосе однозначно мелькнула обида, и Петра, окончательно смутившись, неуверенно поглядела на платок прежде чем решиться снова промакнуть им глаза, мокрые дорожки на щеках и даже губы. Только высмаркиваться не стала, ибо делать это в тонкую, приятно пахнувшую после мыла ткань казалось истинным кощунством.
— С-спасибо.
В душе после двух с лишним суток тоски, тревоги, слёз и чувства вины наконец наметился просвет. Петра давно не ощущала себя настолько надломленной, но сейчас, сидя на кровати Оруо, она будто отдалялась от произошедшего кошмара, согретая замершей в уголках его губ полуулыбкой и коснувшейся плеча тяжёлой рукой.
— Ты заглядывай почаще, ладно? Я тут скоро на стенку полезу. Всё болит и зудится, а отвлечься вообще не на что.
Платок, покрытый мокрыми разводами, перекочевал из рук в руки, вновь свёрнутый вчетверо. Петра пристально поглядела на Оруо, невольно задерживая внимание на полоске шрама с заметными следами стежков. Растерянность постепенно таяла, уступая место более привычным чувствам — в том числе тем, с какими она вечно переживала за него, когда он попадал в лазарет.
— Я надеюсь, ты не пытаешься их чесать? Или лоб уже попробовал, признавайся?
— Нет, мамочка, — Оруо надул губы, одарив её капризным взглядом, который скорее увидишь у подростка, чем у взрослого. Впрочем, им ведь в самом деле было всего по девятнадцать с небольшим. — Веду себя, как примерный мальчик.
— Умница какой, — у неё впервые за долгое время вырвался искренний, весёлый смешок. Петре даже захотелось в шутку потрепать его по волосам, но она сдержалась, решив, что это будет чересчур. — Хочешь, вечером угощу пирогом? С луком и яйцами — мне папа принёс целую половину, а я и четверть еле осилю.
— Сказала та, кому как раз и надо отъедаться, — он, поймав, оттянул пальцами край её рубашки, для удобства выпущенной из штанов. — Смотри, по-моему, на размер больше стала.
Она аккуратно отцепила его руку, делая вид, будто раздражается.
— Не придумывай, я всегда была худая.
Он фыркнул, скорчив было насмешливую гримасу, но тут же шикнул, прижимая ладонь к шраму.
— Тц, больно. Когда ж уже начнёт заживать…
Их жизнь, хоть и ненадолго, кажется, вернулась в призрачное «прямо как раньше».