That unwanted animal [Хосок/Тэхен, 37. ритуализм] (2/2)

— Отдай им эту жизнь.

Хосок оборачивается на слабый клокочущий хрип позади себя и в кругу факелов видит тело умирающего оленя. Падает на колени — или его подталкивает Тэхен, — смотрит в мокрые, кричащие глаза животного, с утопленной в них человеческой мольбой, и вдруг чувствует себя болезненно-трезвым. Он не должен приносить в жертву без надзора старейшин. Он не должен быть в лесу один так долго. В третье полнолуние лета в лесу не бывает живых.

— Хосок, — Тэхен падает позади него на землю, наваливается на спину и обнимает всем телом, ластится жадным до нежности котом, — пожалуйста, первый, люби меня, — он целует в шею, жмется всем лицом, — не бросай меня, я не вижу без тебя жизни.

Хосок сжимает его руки на своем животе и чувствует это внутри, фатально и всепоглощающе. Тэхен — его обещанный, первый и единственный, Тэхен нуждается в нем, Хосок теряет голову в жажде обладать им любой ценой.

Когда он запускает ладони в развороченную грудную клетку, он уже себе не принадлежит. Сердце бьется в его кулаке, захлебывается кровью, но Хосок не пугается, запускает обе по запястья, смотрит, как в чужих глазах угасает жизнь, такая хрупкая в его владении. Шепот Тэхена в его ушах вьется змеиным шипением, все громче и громче, сердце колотится в кулаке, его собственное бьется барабанами с общего костра, словно из прошлой жизни.

— Впусти меня.

Хосок, моргнув, разжимает кулак и едва не теряет равновесие. На месте умирающего оленя, в его ногах — Тэхен, с разметавшимися по траве длинными волосами, просящим взглядом. Алое пятно на его тунике расплывается над сердцем, но Тэхен дышит, Тэхен задыхается, мечется на земле, словно пытается вырваться из собственного тела, и жадно гладит себя руками.

— Пожалуйста, — выдыхает он, выгибаясь в спине и раздвигая ноги, испачканный красным подол сползает по молочным бедрам, — наполни меня.

Тело Хосока рвется вперёд вне его контроля, сумасшедшее, кипящее от желания. Он рвёт на Тэхене одежду, и тот вьется, словно она обжигает его кипятком, скулит, умоляет — скорее, быстрее, он больше не может. Измаранными в крови руками Хосок бегло оглаживает его тело, укутанное светом факелов, идеальное настолько, что желанием испортить выламывает кости. В нем не остаётся нежности, только тупая, озверелая жажда быть с ним, быть им, ломать, брать, выскрести его до дна. Тэхен принимает его внутрь с хриплым, надрывным стоном, сжимается бедрами, его ногти до крови вцепляются в спину, пуская яд, и Хосок травится им, стервенея. Тэхен стонет так, что закипает кровь, но Хосок только двигается быстрее, смотрит, как он захлебывается, хнычет; как лиловым огнём вспыхивает под ресницами.

— Ты будешь новым богом, — отрывисто выдыхает Тэхен в чужие губы, — ты будешь новым богом, ты будешь мной, ты будешь…

Хосок бьется в него жёстче, и Тэхен, выгибаясь, сладко ахает, принимая его в себя, хосоковы пальцы проваливаются в кожу на бёдрах, словно в подтаявший воск. И там, где рвется кожа, чернильные ленты рун расползаются по телу, метят белоснежность его кожи, он содрогается под Хосоком, исполосованный ими, словно повязанный тонкими веревками, стонет умоляюще, и руны вспыхивают фиолетовым и прогорают обратно в черный. Хосок чувствует на языке запах тлеющей бумаги, паленой шерсти, останавливается всего на секунду, зарывшись глубоко внутри, но взгляд Тэхена мгновенно теряет пьяное томление и, темный, угрожающий, впивается в Хосока.

Хосок погнался в лес за Обещанным, а догнал свою смерть.

Тэхен скидывает его с себя и седлает сверху, и на разрыве их тел Хосок осознает, что Тэхен не человек. А потом это снова теряет важность — Тэхен с готовностью впускает в себя и скачет на нем, горящие лиловым глаза смотрят неотрывно сквозь завесу длинных волос. Луна над их головами повисает огромная и розовеющая от крови, Тэхен в ее ореоле, потрясающе дикий в охватившей его порочности, выглядит божественно красивым, только имя этих богов Хосоку запрещено называть.

— Мы с тобой никогда не расстанемся, — рычит Тэхен, остервенело насаживаясь сверху, но Хосок способен только скулить, цепляясь пальцами в испещренные рунами бедра. — Я останусь в тебе до самой смерти.

Тэхен кусает свои запястья, тянет к его губам, и Хосок напивается его крови, захлебывается, отчаянно пытаясь дышать, но Тэхен жмется сверху и жалкие секунды в сознании целует его с такой сокрушительной нежностью, что Хосок свой последний вдох отдает ему с добровольностью скоропостижно влюбленного.

Когда он закрывает глаза, луна над их головами наливается кровью.

Когда он открывает глаза, на берегу реки уже занимается рассвет.

— Надо же, проснулся, — мягко, чуть испуганно говорит Чимин, помогая ему подняться с песка. Хосок вертит головой: на берегу почти никого, костер давно прогорел, но его щеки почему-то полыхают.

— Давно я сплю?

— Упал, как только через костер перепрыгнул, — улыбка Чимина все еще кажется беспокойной, — старшие говорят, что это из-за вина.

— Я был в лесу? — тревожно спрашивает он, осматривая себя.

— Не знаю, мы все были увлечены Прошением, потом зашли в реку, а когда выходили, ты лежал там же, куда мы тебя перенесли.

— Все целы?

— Наше поселение да, но… — Чимин неловко оглядывается назад, и Хосок поднимается раньше, чем услышит, как он договорит, — парня из луговой деревни нашли на опушке леса мертвым.

Хосок подходит туда, где несколько людей помещают тело в тканевые носилки, и чувствует, как холодеет на сердце. Даже потерявшим жизнь, Тэхен кажется таким же изумительно красивым: бледная кожа сияет в холодных рассветных лучах, длинные волосы льются черной рекой, руки с рваными ранами на запястье протаскивает по песку, когда его поднимают вверх. Разорванная грудная клетка не портит его красоты, Хосок все еще помнит ощущение его сердца, колотящегося в ладони.

— С ним мало кто общался из его деревни, — тихо говорит Чимин за спиной, — говорят, он был одержим дьяволом.

«Я останусь в тебе до самой смерти», слышит он чужой голос внутри, громче своего собственного. Чимин беспокойно касается его плеча.

— Хосок?

Кажется, ему придется привыкать к своему новому имени.