Blood on your hands [Хосок/Тэхен, 26. укусы] (1/2)

— Почему нет?

— Я живу уже семьсот лет, из которых двадцать воспитываю тебя и пять — слышу этот вопрос.

— И ты ни разу на него не ответил. Всё, что я слышу эти пять лет, лживые сказочки про то, что я тебе как сын, хотя я прекрасно вижу, как ты на меня смотришь.

Хосок не знает, как можно на него не смотреть. Он повидал многое за свою долгую, слишком долгую жизнь, но никогда — красоты настолько гипнотической, сокрушительной. Ради великолепия и в половину не настолько ослепительного сотни лет назад устраивали войны и жгли города. Людям, живущим в одном веке с Тэхеном, суждено лишь самим гореть от желания при взгляде на него. Нелюдям в том числе, потому что Хосок — ничем не лучше смертных. И упрямство Тэхена не облегчает ему участь.

Хосок подобрал его ещё младенцем, но уже с пятнадцати, случайно застав Хосока, развлекающимся с донором, Тэхен без конца выпрашивал: выпей меня. И не унимался, какие бы причины не слышал, пока его упрямство не завело его работать донором в клубе, которым владел Хосок. Хосок уверен, что это именно оно и было, просто подростковый максимализм, дурацкие принципы — если ты не укусишь меня, я позволю это сделать другим.

И Хосок позволяет. Он никогда ничего не может ему запретить — надо же, ему семьсот лет, а он не может усмирить смертного мальчишку. Но Тэхен никогда ничего и не просит. Ничего, кроме одного.

Хосок старается не пересекаться с ним в клубе, чтобы не видеть, как из него пьют другие, но Тэхен упрямо маячит перед его глазами.

Хосок запрещает пить из него больше двух глотков, и, в отличие от Тэхена, младшие вампиры не могут его ослушаться, но Тэхен обходит правила по-своему. И разгуливает по клубу в текучей чёрной шелковой робе на голое тело, сводя с ума всех вокруг.

Хосок устанавливает на Тэхена заоблачный ценник, но покупатели не исчезают, и это безумно действует на нервы.

— За этот божественный вкус я готов отдать любые деньги, — счастливо вздыхает Чимин, падая на диван к Хосоку в вип-ложе. Хосок неотрывно смотрит на крохотное красное пятнышко в уголке его губ.

— Я никогда в жизни не хотел оторвать тебе башку, но вот мы здесь, — вздыхает Хосок, — а говорят, что за столько лет жизни уже не бывает новых ощущений.

— Лучше бы уже куснул его разок, вместо того, чтобы пыхтеть от ревности.

— Нет.

— Ну и зачем растить себе донора, если потом не пить из него?

Хосок никогда не собирался делать из Тэхена своего донора, он растил его как обычного человека, хотел дать ему обычную жизнь. Любил его больше, чем свою семью, настолько, что не считал себя вправе прикасаться, порочить и тем более причинять боль.

— Мы с тобой уже это обсуждали, — рычит Хосок, указывая на огромный укус на тэхеновой шее, — это не просто моя прихоть, это может вызвать вопросы у людей!

— Ты сам сказал, два глотка! — кричит Тэхен, сбивая его руку.

— Кто это сделал? — Хосок чувствует, как его радужку от ярости заливает алым, но Тэхен не пугается, он никогда его не боялся, только злится ещё больше.

— Какая разница, кто это сделал! Этого бы не произошло, если бы ты меня укусил!

Хосок так резко подается вперёд, что Тэхен хватается за воротник его пиджака, чтобы не потерять равновесие.

— Не шантажируй меня, мальчик, — цедит он, его низкий вибрирующий голос царапает горло. Когда-то одно слово этим голосом обращало смертных в бегство, но Тэхен подается ближе, пока они не сталкиваются носами.

— Укуси меня.

Хосоку ничего не стоит это сделать. Он слышит бешеный грохот сердца, гоняющего кровь по сосудам с сумасшедшей скоростью, и представляет как вцепится, напьется потрясающим вкусом, лишив сознания. Он сделал бы так с кем угодно — только не с Тэхеном.

Но кого бы он ни пил, из собственной слабости он всегда представляет только его. Тэхен, сидя за баром, пристально наблюдает за тем, как Хосок пьет из запястья донора, сидящего у него на коленях, медленно и лениво, и смотрит на него в ответ. Они не разговаривают последнюю неделю, и чем дольше тянется молчание, тем гуще становится напряжение, провисая между ними тяжелым запахом металла. Тэхен больше не просит, Хосок старается не думать о том, как устал чувствовать запах других вампиров на нем.

— Я набрал тебе ванну, — говорит он, стряхивая воду с рук, когда выходит встретить Тэхена с работы. Тот поднимает потускневшие глаза, кажется, все еще обиженный, но тянет руки, и Хосок вспоминает его совсем ребенком, не раздумывая льнет в ответ. Тэхен и есть его ребенок, между ними не должно быть ничего больше.

— Отнесешь меня? — еле слышно спрашивает он. Хосок не удерживает улыбки.

— Так устал? Давай, иди ко мне.

Тэхен в его руках всегда ощущался не тяжелее пушинки, даже сейчас, когда вырос в потрясающей красоты юношу, и Хосок, тайком вжимаясь носом в его кудри, обнимает крепче, пока несет в ванную. Тэхен с его рук слезает нехотя, слегка шатаясь, и Хосок слишком поздно понимает, что происходит, — Тэхен сбрасывает с себя одежду и оказывается усыпан укусами по всему телу. Неглубокими, где-то похожими просто на царапины, но следы зубов рассыпаны по его телу будто веснушки, кое-где наливаясь светло-лиловым цветом завтрашних синяков. Тэхен лезет в ванну, упрямо пряча лицо.

— Прости меня, — тихо говорит он, — не ругайся, пожалуйста.

Хосок сжимает челюсти, обвариваясь в безумном коктейле ярости, ревности, сожаления и страха. Если однажды его принципы доведут Тэхена до того, что кто-то выпьет его жизнь, он больше не сможет продолжать жить свою.

— Хорошо, я укушу тебя. Но ты должен пообещать, что вот этого больше не повторится.

— Не надо, — отзывается Тэхен, уходя глубже под воду и поворачивая голову в другую сторону, не давая на себя посмотреть.

— Ты же просил, — Хосок неосознанно закипает, — прекрасно, я это сделаю.

— Не надо, пожалуйста, я понимаю, что ты не хочешь, — Тэхен обнимает себя руками под водой, будто пытаясь прикрыться, — я больше не буду просить.

— И будешь приходить помеченный другими мне назло?

— Не буду. Это была дурацкая идея, — он поворачивает голову, глядя умоляюще сквозь завесу влажной вьющейся челки, — я думал, меня отпустит. Прости, это больше не повторится.

Хосок не может на него злиться, особенно сейчас, когда он лежит измученный, истощенный, и молит о прощении. Он злится лишь на себя за то, что сделал смертного центром своей жизни.